Все, что было в твоей жизни, сейчас уже не важно

По телу прокатывается холодок. Сначала Сеченову кажется, что Михаэль не закрыл окно, но понимает, что это другой холод - он гуляет под кожей. Бежит по венам, выкручивает конечности и заставляет тихо простонать. Дима резко садится на измятых простынях и чувствует себя так, словно пробудился от кошмарного сна. Только это далеко не сон. Мужчина тихо мычит, касаясь затылка и спускаясь ладонью ниже. Шея и шрам на животе ноют фантомными болями, но это никоим образом нельзя сравнивать с той болью, что терзает измученную душу. Сеченов касается груди - источника всех проблем. Он морщится от того, что все тело простреливает спазмом. Ему приходится замереть и замедлить дыхание, пытаясь справиться с ощущением, словно ему ломают ребра. “Слишком резко двинулся,” - делает мысленную пометку Дима, касаясь места, где прошла пуля. Он аккуратно движется по кровати, спуская ноги на потрепанный ковер. Матрас скрипит старыми пружинами, и Сеченов ловит себя на том, что в очередной раз тоскует по своей кровати. Как же он тоскует по Предприятию - своему дому. Дима опускает взгляд и в который раз за эти долгие месяцы разглядывает едва переливающуюся, белую метку. Он жалеет, что поленился после бурной ночи надеть майку - хватило сил только на то, чтобы сразу не отрубиться и отыскать в ворохе одежды сброшенное белье. Сеченов тяжело выдыхает, удерживая руку на животе, и мысленно считает. Постепенно мир обретает окончательную четкость, млявость пробуждения спадает, и мужчина может почувствовать, как душно в комнате. Все же стоило вчера открыть окно, но ни у него, ни у Штока не было сил на это. Дима не может сдержать смущенной улыбки, когда думает о прошлой ночи. Он вспоминает чужую дрожь, тихие вздохи и очаровательное “Дима” , сказанное дрогнувшим голосом. Помнит, как вел ладонями по сильной, крепкой спине, испещренной шрамами. Он не знает откуда они взялись - Миша придумывает какие-то глупости, вроде “осколки боевой гранаты”. Сказочник. Дима наклоняется к нему и заговорчески уточняет, как же он умудрился выжить. Миша каждый раз тушуется, краснеет и пожимает плечами, но правду не говорит. Хотя… Сеченов тоже не должен был пережить то, что с ним произошло. За окном раздается далекий раскат грома, и Дима касается виска. Ко всему прочему добавились мигрени. Он буквально ощущает, как разваливается на части - вес всех прожитых лет, всех совершенных ошибок и всех неудач сваливаются на его плечи, которые уже не могут держаться прямо. Сеченов разглядывает боковой фасад соседнего дома - хорошо хоть, что напротив нет окна с любопытными соседями, иначе им пришлось бы покинуть и это место. Они и так вынуждены скитаться по Европе, в попытках найти новый дом (как оказалось, с узнаваемостью Димы это крайне тяжело сделать). Миша продолжает настаивать, чтобы они попросили политического убежища в каких-нибудь далеких Соединенных Штатах. Шток каждый раз расписывает ему, какие там их ждут возможности, чего они могут достичь, что уж там-то уважаемый “Дмитрий Сергеевич” сможет сделать то, чего не успел на родине. А Дима не готов. Он знает, через что им придется пройти. На такое предательство он не пойдет. Он уже достаточное количество людей предал и подвел: всех советских граждан, предал своих сотрудников, свою семью. Имена мельтешат друг за другом, сворачиваясь в причудливую чехарду. Дима тяжело выдыхает, опуская голову, и ловит себя на позорном желании выпить. Чувство вины бьет под дых, раз за разом нанося новые удары, сминая ребра, как старые алюминиевые листы. Диме стыдно, что не спас Катерину, что не спас Харитона, что не спас Нечаева. Он чуть было не потерял Мишу. Особенно больно думать об этом в те моменты, когда Миша стоит перед ним на коленях, ласково касается щеки и позволяет прижиматься к ней. В эти интимные секунды он позволяет всем чувствам выйти наружу. Потому что знает: его подхватят. - Дмитрий Сергеевич! - тянется откуда-то из соседней комнатки, именуемой здесь “кухня” - хотя она больше напоминала маленькую каморку, собственно, как и “спальня”. Дмитрию Сергеевичу в свое время хочется свернуться клубочком на кровати и исчезнуть. Но он не двигается, замирает каменным изваянием, в достаточно жалкой (как ему самому кажется) позе. Дима не в состоянии сместиться хоть на миллиметр, молча разглядывает пространство перед собой. До него доносятся оклики Штока, которые с каждым разом звучат все более нервно и обеспокоенно. - Дима! - в дверном проеме появляется Миша, вероятно, недавно вернувшийся с улицы. Дима окидывает его одежду равнодушным взглядом: больше никаких иссине-черных рубашек, синих костюмов и красных галстуков. Раньше он обожал хвататься за этот галстук по вечерам в собственном кабинете и тянуть, тянуть к себе, пока Мишины колени не сталкивались с сидушкой его кресла. А теперь Дмитрий ненавидит красный цвет - он оживляет нехорошие воспоминания, вспенивает память и доводит его до исступленной истерики. Он слишком похож на цвет его Родины. Слишком похож на кровь. - Ты чего сидишь? - Шток замедляется, делает медленные короткие шаги, словно столкнулся с опасным хищником. Это могло бы вызвать у Сеченова усмешку - он давно перестал быть хищником, тем более опасным. Он вообще уже не представляет кто он такой. Дима опускает голову, разглядывая собственные острые колени, и в нем вскипает стыдливое, позорное чувство. “Нужно прикрыться,” - рассеянно думает он, подтягивая ткань серого льняного покрывала. Становится совсем неловко, когда Сеченов понимает, что Шток все видел и до этого. Множество раз. С различных ракурсов. - Я там штрудель приготовил… - словно между прочим пробрасывает Миша, останавливаясь рядом с ним, - Пойдем на кухню. Диме хватает сил только на то, чтобы качнуть головой, а после он прикрывает глаза в надежде, что это пройдет. Что чувство собственной никчемности испарится, что вина за сделанное и несделанное пропадет, что апатия выветрится в окно. Миша, словно читая его мысли, отступает к стене, дергает за ручку пару раз - дерево от излишней влажности повело, - и впускает свежий воздух в комнату. Дима вздрагивает от пробежавшего сквозняка, пока Шток роняет короткое: “Так-то лучше”. Его подмывает спросить “Кому лучше? Почему лучше?”, но он удерживает эти глупые вопросы при себе. Миша понимает все без слов - именно это и служит лучшим маркером для определения состояния Димы. Плохие дни бывают у всех, и у бывшего академика Сеченова особенно часто. Шток понимает его, как никто другой: тоска по Родине, ошибки клюющие в затылок разъяренными воронами, постоянный стресс и страх за собственную жизнь и жизнь партнера. - Дим, - тон Штока меняется, становится каким-то интимным, особенным, - Послушай меня. Дима вздрагивает, когда чувствует ладони на собственных щеках, как ласково пальцы скользят по коже. Он ведь и вправду стал просто “Димой”, какой уж ему “Дмитрий Сергеевич”. Этот “Дмитрий Сергеевич” стал призраком прошлого, той частью, что умерла в огромном кабинете, истекла кровью и не оставила после себя ничего, кроме осколков памяти. Миша опускается перед ним на колени, игнорируя чужую почти полную наготу, и заглядывает в глаза. Дима сталкивается с обеспокоенным взглядом, стоически выдерживая это испытание, и тихонечко выдыхает. Обычно он руководит всем: их маршрутом, их жизнями, их бытом и досугом, даже в постели он главный. Обычно. Но сегодня он поддается, позволяя Штоку уложить себя обратно в перекрученные простыни. Миша оказывается рядом, укладывая ладонь на обнаженную грудь мужчины, и принимается выводить там рисунки. Эти легкие поглаживания, в купе с присутствием возлюбленного, позволяют Диме выдохнуть. По-настоящему выдохнуть. - Сегодня такая забавная женщина в продуктовой лавке была, - начинает свой монотонный рассказ Миша, то и дело смещаясь ладонью ниже, обводя мышцы живота, проскальзывая по шраму и спускаясь к бокам. Спустя пару минут Дима понимает, что именно делает Шток. Он отвлекает его, убаюкивает на волнах мягкого тембра голоса. Своим голосом, своим присутствием, своей лаской. От этого рождается под диафрагмой новое светлое, тонкое чувство, заставляющее нервную дрожь прокатиться по всему телу. Дима поворачивает голову к говорящему, разглядывает его профиль, его темные, маслянистые глаза, легкую улыбку на губах. Ему хочется коснуться губ Михаэля, и он знает, что мужчина не будет возражать. Дима вздрагивает от очередного порыва сквозняка, задувающего сквозь приоткрытое окно. Оттуда же тянется едва различимый перестук капель - начинает накрапывать. Шток и это замечает, тянет одеяло, сбитое в один ком в ногах, и укрывает им Сеченова. Тому становится в очередной раз неловко. Он взрослый мужчина, академик, ученый, начальник и лидер, а позволяет себе такое. Позволяет слабости, недопустимые для такого человека, как он. А потом сталкивается с ласковым взглядом Штока и эти чувства схлопываются, отправляются далеко в Лимбо. В конце концов, какая разница, да? - Ты слишком много думаешь, - замечает Миша, касаясь морщинки меж чужих бровей. - Издержки профессии. - Конечно, герр академик, - чужой тон опускается до интимного шепота, заставляя табун мурашек пробежать по спине Димы. Шток едва ощутимо давит на кожу, заставляя Сеченова перестать хмурить брови. Тот заметно расслабляется, ерзает под одеялом и решает не отвечать. Ему нечего сказать. Он давно уже никакой не академик, так… тень академика. Миша поворачивается к нему корпусом - его и без того мятая рубашка покрывается паутинкой складок, и Сеченов про себя думает, что раньше обязательно бы отчитал нерадивого сотрудника. А теперь сам не лучше: даже не находит в себе сил, чтобы одеться. - Я… - язык не ворочается во рту, не дает сказать ни слова. - Я знаю, - кивает Шток и придвигается еще ближе, почти соприкасаясь с Сеченовым лбами, - Я тоже устал. Он шарит по покрывалу, ныряет под одеяло и находит руку мужчины. Обхватывает длинные аккуратные пальцы и тянет их выше. Миша медленно целует подушечки и не отрывает взгляда от чужих глаз. В любой другой момент Сеченов бы завелся, назвал это провокацией, но сейчас этот жест не вызывает ничего, кроме приступа нежности. Кажется, Шток именно это и вкладывал в свои движения, потому как он отпускает его ладонь и ложится обратно, по-детски сложив руки под щекой. - Легче? Сеченов прислушивается к самому себе. Помогло ли это хоть на йоту? Он привык все анализировать, но в последние дни этот навык совсем начал сбоить. Поэтому он не может ответить Мише и не соврать. Дима рассеянно пожимает плечами и на секунду, всего лишь на секци гжу, видит, как поджимаются чужие губы. Но Шток быстро берет себя в руки, касается губами его лба и замирает так. Его ладонь опускается на голову Димы, мягко зарывается в волосы и чешет за ухом. Сеченов позволяет себе напитаться этой любовью, чтобы хотя бы из этого черпать силы. Он прислушивается к себе, давит на нужные рычаги, напоминая себе, что нельзя так раскисать. Медленно, но верно, это срабатывает. - Пойдем на кухню, meine liebe, - через некоторое время ласково мурчит Миша, касается своим носом чужого, - Я приготовил яблочный штрудель. - Штрудель? - По австрийской технологии, - добавляет он, и его лицо освещает счастливая улыбка. - Ну раз по австрийской… тогда идем. - Только надень штаны для начала, - непринужденно замечает Шток, поднимаясь под скрип старых пружин. Дима позволяет утянуть себя с кровати, игнорируя боль в спине и сердце - в конце концов, кое-что у него все-таки осталось. И ради этого стоит жить.