янтарь

Хаск не понимает, чем заслужил Энджела, делящего с ним тлеющий пьяный румянец, недозволенные-отчаянные нежности, маячащие недомолвки — и другие несчастья. Энджела, который прикрывает за ним дверь и блестит остатками глиттера с век. Энджела, который чувствует что-то отчётливо-симметричное, дрожащее в хлопнувшей клетке рёбер — чувствует любовь. И того Энджела, у которого невинно-грешная жизнь в движениях, голосе, взгляде. — Как день? — Хуёво, — просто, без капли надрывного отвращения в подавленной эмоциональности бросает Энджел, наскоро задёргивая шторы. На нём блестит пунцовым закатом корсет с потрепанными завязками и ярко-белой строчкой. На его лице — смазанная блядская помада поверх непринуждённой полуулыбки. Его растрёпанные волосы принесли в отель стойкие воспоминания о чужой коже. И Хаску от каждого мимолётного взгляда на него больших трудов стоит сохранять ясность рассудка. — Может, в душ? Энджел тут же опускается на край кровати и стискивает его так, чтобы Хаск точно без слов понял — не время. Тот дышит бесшумно, скользит носом по его шеи к ключицам и останавливается. Вслушивается неосознанно и прикрывает глаза. — Погоди, — выдыхает почти беззвучно. Хаск, точно парализованный спонтанным доверием, не в силах отшатнуться терпеливо ведёт рукой по чужой пояснице. Между делом замечает, как чужое тело подрагивает — мелко-мелко. И только для него. В рыжем солнца у кончика носа — пыль. Энджел нехотя отодвигается, разворачивается к Хаску спиной и утомлённо-приглушённым тоном командует: — Помоги развязать. Хаск подчиняется, тут же путая пальцы в завязках, пока когти через раз оставляют на самом корсете мелкие борозды. Он намеренно двигается осторожно — так, чтобы была возможность рассмотреть чужую болезненно-тонкую талию, россыпь мелких веснушек на расслабленных плечах и выпирающие лопатки. Когда шнурки совсем ослабляются, Энджел лениво скидывает корсет на пол, удовлетворённо выдыхает — и будто ждёт, пока Хаск опустит ладонь на примятую шерсть чуть ниже рёбер. А тот может только смотреть. Потому, что Энджел в момент становится бесконечно живым — с вздымающейся грудью, с затерявшимися в пушке блёстками и уставшим выцветшим взглядом в никуда из-под мягких ресниц. Энджел выгибается в пояснице, разминает выжатое тело, а потом откидывается на подушки и снова бесшумно выдыхает через сухие губы. Хаску пьяно и душно от сжимающегося сердца — Энджел собирает на себе все последние росплески заката, проскальзывающие в щель между шторами, пока тот впитывает каждое его движение. Пока у Энджела шерсть отливает цирконом, пока свет боязливо скользит по его шее и падает на щёки — куда Хаск порывается протянуть руку. — Пока не помоюсь, рядом не ляжешь? — Энджел вымученно тянет ухмылку. Хаск невольно цепляется взглядом за чужие горящие следы от помады на лице и где-то под скулой, пока чересчур неловко приникает носом к солнечному сплетению. Жмурится, затаив дыхание вслушивается, как устало колотится чужое сердце. Когда Энджел протягивает руку к нему, зарываясь пальцами в погрубевшую шерсть, Хаск неосознанно прижимает уши к голове и с напором гладит пальцами его бока. Энджел под ним — с задушенной бурлящей жизнью, мягкий, разнеженный-растекающийся. Расплывающийся в непреднамеренной улыбке. Замечательный. Энджел — с талией, которую не составит труда переломить, с длинными бледными пальцами и выпирающими косточками на запястьях. Энджел — с крепкими плечами, свинцовым сумасшествием во взгляде и бьющей на поражение улыбкой. Хаск — с хроническим алкоголизмом и парочкой липких воспоминаний о вышибленных мозгах и колющей пустоте в желудке. И Хаск, пряча нос в мягкой шерсти, полностью осознаёт, что не заслужил. — Хаски, — тянет Энджел, обхватив его лицо за щёки и подтянув к себе. — Соскучился? Энджел почти мурлычет, прищуривается и чуть прогибается в грудной клетке. У Хаска шерсть вспыхивает янтарём, когда закатное солнце накрывает их обоих. — Безумно. У Хаска сжимается-дрожит-колотится сердце от того, как греховная мессия напористо вгрызается в его губы и лижется с брызжущей нежностью. Хаск подтягивает его к себе вплотную, оставляя поцелуи на выпирающих рёбрах, и впивается в шею, заставляя Энджела запрокинуть голову и глухо простонать. Хаск чуть отстраняется и замечает, как янтарно-бордовая полоска света из-за штор перечёркивает чужое тело в его руках. Хаск дышит через раз и моргать забывает в восхищении. Энджел гладит его член через ткань брюк, пару раз смазанно чмокает в уголки губ и сам от этого тихо-тихо рвано стонет. Хаск стон слизывает и легонько отстраняет чужую руку, пытаясь подрагивающими пальцами расстегнуть ширинку. А потом опускает ладонь ему на бедро, скользит внутрь и стискивает пальцами кожу, вылизывая чужой рот. — Знаешь, — сиплым полушёпотом произносит Энджел, ладонью обхватывая оба их члена, и продолжает только после чужого шумного выдоха. — Я тоже. Тоже просто пиздец как соскучился. Хаск жмурится и пытается оставаться бесшумным, ощущая, как чужое изголодавшееся по нормальной близости тело обвивает его со всех сторон, неспешно двигается, смакует каждое мгновение их предназначенности друг для друга. Он задыхается в янтаре, в сжимающихся у основания пальцах, а затем в них же, ласкающих головку. Хаск сходит с ума в абсурдно-правильных сочетаниях непослушной горящей плоти с лаской холодных пальцев. Тонет в неосознанных и неконтролируемых порывах и давящем на грудь благоговении. Энджел подводит их обоих к разрядке, а потом размякает моментально от слияния тел, от ленивого шёпота в острое плечо, от тихого мурлыканья у самых ключиц. Энджел чувствует себя наконец цельным; совершенно выжатым, покрытым мелкими зудящими трещинами, теряющимся в душном закатном янтаре — но цельным. Спаянным накрепко. А наутро Энджел прячет лицо в отливах кровавого рассвета и поспешно красится, зацеловывая чужое лицо липкой помадой. И Хаск понятия не имеет, чем всё это заслужил.