Почерком резким
я рисую между точек отрезки.
От пяток до макушки —
так соединяются в созвездия веснушки.
В приемном зале холодно — до спертого воздуха, до сжатых в кулаки ладоней, до сцепленных в замок, абсолютно нездорово бледных и хрупких пальцев. Мороз медленно забирается под кожу, острыми когтями царапает где-то под реберными костями, душит запахом красного вина и крови. Она улыбается. Сенатор прежде был уверен, что витающие вокруг Дарьи слухи — не более чем преувеличение и чистейшая клевета, обусловленная страхом — животным, искренним и оправданным. Теперь он увидел. Теперь понял. Салтыкова — страх по определению и безумие в воплощении. — При первой встрече Вы казались куда решительнее, — как-то разочарованно выдыхает женщина, смотрит даже не на него — сквозь. В пустоту. Безжизненным взглядом утыкается в лежащий перед ней на столе лист бумаги — видимо, до гроба верные слуги Ее Величества «матери-правосудия» все еще не оставляют надежд на то, что она одумается, осознает, покается и непременно все им вернет. В приближенных Екатерины столько же наивности и глупости, сколько бывает в цепных псах. — Чего Вы хотите за честное признание, госпожа Салтыкова? — мужчина явно на все готов, лишь бы как можно быстрее сбежать, скрыться от цепкого взгляда чужих ледяных глаз. Дарья тянет. Она уже знает, давно все просчитала до самых мелочей, но специально изводит, потому что ей так хочется, потому что это — самый легкий способ получить желаемое. Желаемое боится ее до смешного. — Может быть, денег? — Не смешите, — она откидывается на спинку мягкого кресла, но не отводит пристального взгляда. Она знает, на что идет; знает, что прихоти у нее откровенно сумасшедшие, но в этом, черт возьми, и заключается вся ее суть. — Никаких денег мне не нужно. Злость. В его открытой злости — ее веселье. — В таком случае, что Вам нужно? — эмоций в его голосе все меньше. Как, впрочем, и глупой надежды на то, что эту женщину вообще получится заставить что-либо сказать. Она будто каменная, совершенно бесчувственная и безжалостная. Она — словно в насмешку над всей суматохой, в насмешку над людьми, замешанными в этом деле, в насмешку над властью всей огромной империи. Дарья в голос смеется над той, которая держит на себе эту самую империю; которая специально отослала из дворца всю стражу; которая Дарью боится сильнее, чем Дарья сама себя. — Она.***
Тонут тучи в бездне луж, к ним
опадает вся листва, как безделушки.
— Ну? — Екатерина решительна до невозможности. Или это так кажется. Но другую ее никто и не видел — всегда хладнокровна, решительна и уверена. Она ради чужого благополучия непременно переступит через себя; через себя даже ради той, которая не оценит ее заботы. Той, которой сейчас глубоко плевать на обезумевшее на пустом месте сердце, на метания, казалось бы, вполне разумной женщины из стороны в сторону, на абсолютно ненормальное, на грани безумия, влечение этой самой женщины к ней. Но Катя, следуя своему же принципу, готова на любые крайности и любые прихоти. Ради нее готова. — Чего она хочет? Сенатор заметно нервничает. Ему подобное поведение совсем не свойственно — и не такое видел. Но сейчас, глядя на императрицу с явной тревогой, он берет себя в руки и с тяжелым выдохом произносит: — Вас. У Ее Величества, по ощущениям, в ту же секунду исчезают все мысли. Она сжимается уже не мысленно — физически, и дышать в чертовски узком, грозящем вот-вот сломать ей все ребра корсете становится отчего-то еще тяжелее. Ей конец. Теперь ей точно конец. Катя была готова на все — безусловно, на все, что угодно, но одна лишь мимолетная мысль о том, что ей придется вновь смотреть напрямую в чужие лазурные, придется что-то ей говорить, придется, черт возьми, оправдывать саму себя, мгновенно вводила в неконтролируемый, совсем не человеческий ужас. Страх металлическими цепями сковывал запястья, и ничего, кроме смирения, ей просто не оставалось. Неужели Салтыкова чувствовала то же самое, стоя на эшафоте со связанными намертво руками? — Я пойду.***
Шелк перчаток не греет безбожно холодные руки. Екатерина понимает — теперь вариантов у нее нет. Как и выбора. С трудом сглатывает вставший в горле ком; долго, слишком долго стоит прямо напротив двери в приемный зал. Ее колотит. Колотит так, будто судьбу здесь решает вовсе не она, а та, у которой во взгляде нет уже ничего, кроме пустоты, а в душе — ничего, кроме мертвой, пугающей и манящей в бездну тишины. Катенька медленно выдыхает. Катенька в эту бездну шагает сама.Но только ты не называй меня бездушным.
Ты пойми: я просто коллекционирую веснушки.
— Так вот, значит, ты какая, — в этом чуть хрипловатом шепоте все: от восхищения до неприязни. Салтыкова не боится ее ничуть. Салтыкова прекрасно понимает, кто и кого здесь должен бояться. Осторожно, будто бы опасаясь, но при этом до абсурда легко поднимается с кресла, взгляда не отводит ни на секунду, и именно это, что странно, придает Катерине какой-никакой уверенности. Она наконец позволяет себе крайне внимательно, почти точечно рассмотреть женщину напротив: идеально бледная кожа в контрасте с черным шелком струящихся по худым плечам густых волос кажется императрице едва ли не белой. Даже сейчас, пусть и ужасно измотанная, Дарья не выглядит слабой. Дарья запросто свернет Кате шею, если ей вдруг того захочется, но даже эта мысль не пугает императрицу так сильно, как пугает несвойственно мягкая улыбка обескровленных губ. Она вдруг будто приходит в себя, подступает еще ближе, и Екатерина, точно ошпаренная, мгновенно разворачивается, отходит в самый дальний угол. Боится. Боится, но никогда не признается самой себе. — Думаешь, я дура? — помещицу все это откровенно смешит. Страх. Она чувствует его всеми фибрами, различает в самых простых движениях, слышит в частом дыхании. — Отдам — и мне конец. Катя хочет себя оправдать — перед ней оправдать, но тут же вспоминает, что прощения просить должна не она. Просить должны ее. — Как ты смеешь… с государыней так разговаривать? — единственное, на что она в принципе способна сейчас просто потому, что под призмой непроницаемого голубого взгляда ничего более убедительного придумать не получается. — Душегубица! — Душегубица, — помещица повторяет за ней на каких-то полтона ниже, но от этого шепота все тело передергивает резкой судорогой. — А ты кто? Маленькая Фике.И как не проси смерти про себя,
но ты попробуй ей это в глаза скажи.
В чужих глазах мелькает ужас — самый настоящий, самый разрушающий, самый глупый. Это забавляет до трепета, смешит ее до безумия. У Дарьи пытливо-внимательный взгляд, по невиданной случайности попавшая в руки власть и эти же холодные руки на шее Ее Величества невидимой петлей, которая затянется в любую минуту — затянется до громкого хруста переломанных вдребезги костей. У Дарьи преимущество. Преимущество перед ней. — Ну, — в стальном голосе внезапно для обеих проскальзывает странная, ни на что не похожая нежность. — Признайся же мне, глупая. Салтыкова впервые за все это время не давит, а просит. Салтыкова почти физически ощущает ее глубокое сомнение, ее опасение, не произнесенные вслух слова. Внезапно тянет руку, едва ощутимо касается пальцами тыльной стороны ладони, безуспешно пытаясь поймать бегающий из стороны в сторону перепуганный взгляд, но Екатерина почти сразу же вновь отступает назад — ощущение опасности внутри никуда не девается, но притупляется, и она говорит уже куда более твердо: — Я могу казнить Вас одной своей подписью, неужто Вы этого не понимаете? — сама не замечает, как шипит на нее, старается вложить в слова всю свою злость, но не получается, потому что тонкие-тонкие пальцы неожиданно берут за подбородок, а тонкие-тонкие губы напротив кривятся в усмешке: — А теперь в глаза мне скажи, — роняет Дарья шепотом, ненароком опаляя кожу горчим дыханием, наконец заставляет ее смотреть прямо. — То же самое скажи, и я поверю. И она смотрит. Смотрит, но молчит. Катя, последняя дура, наивно надеялась, что здесь, наедине, сможет совладать с собой, но вся ее ненависть, как и желание окончательно свести счеты, намертво сгнила в грудной клетке еще до того, как она переступила порог этого чертового зала; еще до того, как она оказалась так близко — на волоске от смерти. И сказать она уже ничего не сможет. Не сможет соврать. — Чего ты, черт возьми, добиваешься? — знает, что закапывать себя глубже уже просто некуда; знает, что давать ей свободу — самое наиглупейшее решение. Салтыкова смеется громко и совершенно безумно — эта их игра не закончится никогда. — Мы ведь обе знаем, Фике, — Катерина ловит скользнувшую по чужим губам полуулыбку. — Тебя.***
И дрожи, не думай о вечном.
И важно только, что сохранило бы мою речь.
Екатерина нервничает, перебирает пальцами дорогущий золотой шелк пышной юбки — балы никогда не приносили ей особого удовольствия, но появляться на них временами все же приходилось, и именно в такие дни ей чертовски хотелось избавиться от всех своих царских обязанностей, потому что среди десятков, сотен гостей непременно находились некоторые с явным переизбытком смелости и героизма. Императрица смирит безразличным взглядом мужчину лет тридцати с лишним — один из советников, кажется, редкостный идиот ,— отчего тот сразу отшатывается, чуть кланяется в знак уважения и исчезает. Катя наконец расслабляется. — Мне однажды обмолвились, что Вы приближаете к себе без разбора, — в непонимании распахивает глаза, когда слышит у самого уха откровенно насмешливый шепот. Слишком знакомый, чтобы с чьим-то перепутать. — А потом жалеете об этом. — Этому лгуну стоило вырвать язык, — не думает, когда роняет двусмысленную фразу, тут же смущенно прикусывает губу. — Что Вы здесь делаете? Салтыкова чуть слышно усмехается, подходит ближе, встает по правую руку и без какого-либо стеснения окидывает императрицу открыто-оценивающим взглядом, отчего та не смущается даже, напротив — пренебрежительно щурится. До сих пор не может до конца понять, почему в тот день не казнила, почему, черт побери, так бездумно подписала помилование. — Насколько я помню, мне не запрещалось посещение званых вечеров, — идет с козырей, как умеет, потому что знает — ей прощается все. — Вам запрещалось попадаться мне на глаза, Дарья Николаевна, — цедит сквозь зубы, но не поворачивается. Не смотрит. Это ведь единственная ее слабость. — Но одно ведь невозможно без другого, правда, душа моя? — последние два слова Дарья, конечно, добавляет невзначай, случайно, по привычке, но щеки Ее Величества почему-то тут же покрывает румянец, а в ладони будто впиваются сразу сотни тысяч маленьких иголок. — К тому же, признай, на этом потерянном мероприятии тебе явно нужна более приятная компания. — Вы вправду считаете себя приятной компанией? — на этот раз от смешка не удерживается сама Катерина, но Салтыкова спорит: — Ты меня недооцениваешь, — теперь она говорит совершенно серьезно, цепляет во взгляде напротив поистине живой интерес с долей подозрения. — Не смотрите так, Екатерина Алексеевна. Поверьте, обо мне Вы точно не пожалеете.***
Но однажды позабудете испуг вы
тот, с которым знаки распадаются на звуки
и на буквы, приобретая смерть.
Дарья ей не врет. Даша Кате вообще не умеет врать — наверное, потому, что та самая их первая встреча стала началом очередного ее безумия; тогда они обе выбрали быть друг с другом чересчур открытыми, откровенными, и сейчас, покрывая торопливыми поцелуями-укусами чужую бледную шею, Салтыкова даже не вспоминает о том, что эта самая женщина совсем недавно клялась всеми высшими силами, что покончит со всем этим одной своей подписью. Эта женщина сейчас царапает ее спину, впиваясь ногтями до боли, совсем тихо бормочет что-то о том, что они поступают неправильно. — Перестань наконец себя оправдывать, — не выдерживает, останавливается и чуть приподнимается, чтобы встретиться со страхом и непониманием в светло-голубых глазах. — Просто признай, что не смогла бы убить меня. — Смогла бы, — рваный шепот срывается с губ почти беззвучно. — Но я слишком милосердна. — Нет, — от тихого, обманчиво-бархатного смеха помещицы все внутри будто бы замирает, кожу за секунды покрывает волна мурашек. Катерина слышит, как бешено колотиться ее сердце в тесной клетке ребер, а потом чувствует прикосновение чужих сухих, покрытых бордовой помадой губ к своей коже. Дарья неощутимо, почти бережно выцеловывает созвездия рыжих веснушек на белых плечах, дольше дозволенного задерживается у маленькой родинки на левом. — Ты слишком слаба, моя маленькая Фике. И возражать ей, пусть очень хочется, Катя почему-то не смеет.Почерком резким я рисую между точек отрезки.
От пяток до макушки — так соединяются в созвездия веснушки.
Соединяются веснушки, так соединяются веснушки.
Всё в белом инее топя, топя,
Соединяются в созвездие по имени тебя, тебя, тебя.