Дары приносящий

      Седьмое ведро грелось на плите, и Мастер сосредоточенно всматривался в пламя, принимая сложное волевое решение о том, хочет ли он поставить греться восьмое. Он полагал, что пойти в баню было бы более разумно, но сегодня за окном так поливало, что даже Бегемот, поджавший мокрые уши, не рвался на свободу. Он уютно устроился на кровати, развалившись поверх шерстяного пледа и делая тот еще более шерстяным.       Список дел на вечер у Мастера выходил примитивный: принять ванну, заварить чаю и выпить его с принесенным Маргаритой яблочным пирогом, прежде чем в кои-то веки лечь спать вовремя. Под “вовремя” подразумевалось, конечно, до рассвета. Роман требовал обдумывания: Иуда почему-то не хотел идти на верную смерть, и Мастер не совсем понимал, как заманить его в рощу. В пьесе это выходило само собой, но в его романе — точнее, в романе мастера — что-то шло не так.       Мастер с трудом снял закипевшее ведро с огня и вылил в ванную. Оставалось лишь немного разбавить воду и можно было предаваться запланированному отдыху.       В этот момент Мастер услышал знакомые прихрамывающие шаги, и неожиданное постукивание трости об калитку заставило Мастера порадоваться, что он еще не успел обнажиться.       Воланд приходил всегда в минуты отчаяния, будто имея особый дар распознавать их в жизни Мастера, и сегодня Мастер его не ждал — они виделись пару дней назад (и то, чем они занимались, было недостойно упоминания в приличном обществе).       Мастер выбежал во двор, поспешно отворил калитку и обнаружил, что Воланд был без зонта и абсолютно насквозь мокрый.       — В Германии не принято пользоваться защитой от дождя? — ехидно поинтересовался он, запирая калитку за гостем. — Вы зачем пешком по этому погодному кошмару?       — Es gibt kein schlechtes Wetter, nur schlechte Kleidung, — резонно заметил его гость, зябко передергивая плечами. — И сег’одн’я я сов’ершил’ в этом вопрос’е неправ’ильный в’ыбор.       Тепло подвальчика окутало их обоих, и Мастер смог рассмотреть лицо гостя. Выглядел он неважно: глаза уставшие, между бровями напряженная складка, а на правой щеке что-то вроде ожога. Вдобавок, его била крупная дрожь от холода.       — Что произошло? — Мастер показал на щеку.       — Ах, это… — гость поморщился и попытался унять предательскую дрожь, — скоро заж’ив’ет. Об’ж’егся об печ’ку на работ’е.       Он показал тростью на ванну, от которой шел теплый пар.       — Я вам’ пом’ешал?       — Нет, я еще не успел… — отмахнулся Мастер. — Послушайте, может вы хотите… вы выглядите так, как будто вам горячая ванна нужнее, чем мне. Мне несложно… хотите?       Густая краска залила его щеки, и к своему удивлению он заметил, что уши профессора тоже порозовели, как будто бы он не ожидал подобного предложения.       — В'ы хотите посмотр'еть, как я обнаж'аюсь и как возлеж'у в ванне, mein wagemutiger Meister?       — Полагаю, что да, — у Мастера пересохло во рту, и он безотчетно облизал губы, — иначе вы вконец замерзнете и будете подобны Люциферу, запертому во льдах Девятого круга.       Воланд от души расхохотался.       — Нет, я думаю, что это мн’е совс’ем н’е гроз’ит! Но вс’е ж’е…       — Если хотите, я могу вас раздеть, — Мастер потянулся было к мокрому плащу, но Воланд мягко отстранил его руку. — Мне правда хотелось бы, чтобы вы согрелись.       — Тогда смотр'ите, — как-то даже заносчиво заметил его гость, — вот, с'ядьте на этот стул' и л'юбуйтесь!       Он стянул с себя плащ, отставил трость и принялся долго расстегивать пуговицы: сначала пиджака, а потом жилета, переходя к брюкам. Одежда, несмотря на ее дороговизну, полетела на пол, и Воланд вскоре предстал перед послушно сидящим на стуле Мастером абсолютно обнаженным.       Мастер видел его таким при свете свечей, возлежащим в постели, и он был уверен, что ничего решительно нового его не ожидает, но сегодня на груди у Воланда появились еще несколько ожогов, которых Мастер как будто прежде не видел.       Он затаил дыхание и закусил губу, глядя, как Воланд проводит рукой по бедру. Казалось, время остановилось, и единственным свидетельством его течения стало прерывистое дыхание Мастера.       Воланд весь дрожал, кожа покрылась мелкими мурашками, но менее привлекательным его это не делало. Мастер подался вперед и протянул к нему неожиданно похолодевшую ладонь, чтобы приласкать, чувствуя себя под гипнозом этого пронзительного взгляда разноцветных глаз, но его любовник вдруг отстранился с извиняющейся улыбкой и сел на край ванны.       — Действит’ельно х’олод’но, — наконец отметил он, продолжая дрожать. — Прид’ется воспользоваться ваш’им пред’лож’ением.       В горячей воде он расслабился: Мастер видел, что напряженные мышцы больше не сведены судорожным холодом, и на лице наконец появилось выражение облегчения. Мастер коснулся его плеча.       — Вам немного теплее? — кожа у Воланда все еще казалась ледяной. — Вы отдохните немного, а я к вам сейчас вернусь. Вот, возьмите соль для ванны. Может быть, вы хотите небольшой массаж в воде с аромамаслами? У меня здесь лаванда, базилик, розы…       — Да вы эстет и тр'ижды р'омантик, мой мил'ый Мастер, — неожиданно тепло рассмеялся профессор и прикрыл глаза. — Können Sie eine Sache für mich tun?       Он снова открыл глаза, и ласковый взгляд их пронзил Мастера до самого сердца.       — Machen Sie heute alles so, dass ich nicht mehr an meine Arbeit denken kann.       Мастер облегченно улыбнулся.       — Es ist vielleicht nicht zu schwer, — ответил он и легко сбежал по ступеням вниз.       Перед патефоном он замер, выбирая, что поставить. Как и всегда, в присутствии профессора в нем пробуждалась кипучая жажда жизни и деятельности, и вечная апатия в глазах сменялась дурацкой улыбкой совсем не к месту. Без него и без Маргариты он бы совершенно точно уже спился или просто сошел с ума.       Современные композиции мешались с классикой, под руку лез “Фауст”, но Мастер упрямо отодвигал его, хотелось чей-нибудь концерт вместо оперы — хоть того же несчастного Чайковского, которого гость наверняка не знал. Но отвращение к любовной драме Петра Ильича превысило всяческое желание с ним связываться. Долго колеблясь, он остановился на “Шахерезаде” Римского-Корсакова. Захватив сменную одежду для гостя, он вернулся наверх.       Воланд полулежал в ванне: глаза у него были закрыты, и в полумраке лицо его выглядело еще более измотанным, чем Мастер заметил прежде. Запечатлев ласковый поцелуй у него на лбу, Мастер решительно направился на кухню за двумя вещами: мазью от ожогов и аромамаслами.       Воланд не пошевелился, когда Мастер принялся ходить по подвалу и развешивать мокрую одежду. Не пошевелился, когда тот присел рядом и принялся массировать ему голову, только слабо вздохнул, но глаз не открыл и позы не изменил.       Вечно холодная кожа немного согрелась, а под руками Мастера гость его как будто наконец расслабился.       Дрожа от странного, почти необъяснимого нежного восторга, Мастер принялся целовать своего профессора: сначала в здоровую щеку, потом вдоль ожога на щеке, затем в шею, пока профессор не издал тихий стон, больше напоминавший стон протеста, чем стон удовольствия, и тогда Мастер остановился.       — Н’е мог’у, — устало пробормотал профессор, все еще не глядя на Мастера и теперь разглядывая перила лестницы, — не сейч’ас. Я вс’е ещ’е не… как ж’е это сказать…       Он будто задумался над нужным словом, но Мастеру показалось, что дело в том, что гость его не знает сам, что он ощущает.       — Давайте, может быть, я к вам сяду и вас обниму сзади? Хотите? — Мастер взял его ладонь в свою и погладил меж костяшек. — Вам сегодня нужно как можно больше получить объятий.       — Warum? — как-то лениво перекатывая звуки во рту, спросил его гость. От него все еще разило смертельной усталостью. — Nah, aber machen Sie, was Sie wollen. Ich bin heute in Ihre Macht, mein lieber.       Мастер вздохнул и действительно разделся, усаживаясь в ванну. Воланд смотрел на него все так же измотанно: казалось, что вода отняла последние силы к протесту или желания чувствовать в принципе. Мастер это ощущение хорошо знал: он сам знал это чувство, когда внутри вдруг гаснет огонь, и все, что ты делаешь, летит в пустую черноту.       — В ч’ер’ноту… да, в н’ее, — тихо произнес его гость, и Мастер недоуменно перевел на него взгляд. Он сказал это вслух? Но Воланд вдруг будто ожил и потянулся к нему. — Обним’ите мен’я, как в’ы хот’ели, х’орошо?       Его тело ощущалось почти невесомым в воде, и прижимать его к себе Мастер мог бы часами. Теперь от волос профессора пахло лавандой, и они щекотали писателю нос.       — Я вам помогу помыться, смыть все масла, а потом займемся вашим ожогом. Если эти, — он погладил пятна на груди, — уже как будто зажили, то тот, что на лице, меня тревожит. А потом мы будем пить чай и есть яблочный пирог.       Он ласково шептал это на ухо своему гостю, и тот молча слушал, а потом Мастеру почудилось, что щеки профессора мокрые не только от воды, а сам он как-то слишком часто заморгал.       — Meister, — странным, не своим голосом спросил профессор, — sorgen Sie so sehr für alle Ihre Liebhaber?       — Ich hatte nicht so viel, — почему-то вопрос его совсем не обидел, — einen Jungen ins Gymnasium, aber es war sehr kurz und unwichtig, dann für lange Zeit niemand — und jetzt Sie und Margo. Aber Margarita ist… sie ist zuerst eine Muse. Und sie bekommt ganz andere Liebe als Sie, mein lieber Professor.       — Sie zählt nicht, hier haben Sie recht, — неожиданно спокойно и удовлетворенно произнес он и снова замолчал, только крепче прижался к обнимавшему его Мастеру. — Sie könnten viel von mir bekommen, viel mehr, als Sie sich vorstellen können, aber aus irgendeinem Grund verzichten Sie auf alles bevor ich es anbieten kann. Ich verstehe das nicht… Sowjetische Menschen nehmen meistens alles für sie selbst… und dann — Sie!       — Советские люди не имеют в любовниках иностранных профессоров и жен высокопоставленных чиновников. Но я, право же, не хочу ничего просить. А дать вам любовь, мой дорогой, моя прямая обязанность. Смотрите, какие у вас измученные глаза... Вам как будто совсем никогда не давали побыть просто Теодором, просто остаться в объятиях того, кто вас любит всем сердцем. Маргарита вас тоже любит, она полюбила вас на страницах романа и полюбит вас настоящего. Никого не надо будет делить… вы заслуживаете много любви, и я ее вам подарю, просто доверьтесь мне. Не надо ни ревновать, ни бояться.       Мастер сам не сознавал, что говорит, слова вылетали бесконтрольно, как будто бы он утратил над ними власть. Гость замер, жадно вслушиваясь в каждое, а потом вдруг действительно заплакал: на сей раз Мастеру совсем не показалось.       Черты лица у него исказились страшной мукой, и слезы потекли по щекам почти бесконтрольно. Мастер принялся их сцеловывать, не давая больше от себя закрыться.       Профессор Теодор Воланд прижался к нему и продолжал прятаться в объятиях писателя, пока слезы не иссякли.       — Яблоч’ный пирог, говор’ите? — немного хрипло от слез спросил он, — мазь от ож’ог’ов? И г’олову мне помо’ет’е?       — Конечно, — Мастер тепло улыбнулся в ответ, даря поцелуй в уголок губ. Поцелуй был встречен неожиданно горячо, как будто бы вся жизнь вдруг вернулась к профессору: у него вдруг нашлись и лукавая страсть, и игривый укус, и нежный взгляд, обращенный к одному лишь Мастеру.       — Как интер’есно! — произнес Воланд, и впрямь обретая привычное расположение духа. — Я думаю, что я сов’ерш’енно не прот’ив такого обхож’ден’ия. И вы, мой мастер, мне только что вер’нули в’еру в люд’ей.       – Это важно? – Мастер встретился с ним взглядом, и дрожь прошлась по его позвоночнику: из черного глаза на него смотрела вековая тьма.       – Н’ет, – весомо сказал профессор, и Мастер понял, что тот в первый раз солгал ему.       Понял – и ничего не сказал в ответ, лишь принялся намыливать волосы профессора мылом. В конце концов, сложно требовать абсолютной истины от человека, который согласился на русскую экзекуцию неароматизированным мылом и традиционными травяными ополаскивателями.