О несбыточном

      Шкипер много за ним наблюдает. Вначале Ковальски – бледная очкастая глиста, выдающая чёткие и крайне полезные на практике варианты. Только местами (и многими местами) не слишком человечные. Его это привлекает: иногда нужен искусственный интеллект, запертый в теле человека. Приходится, конечно, провести некоторую дрессировку на предмет облагораживания речи (дабы не выдавал всё прямым текстом), но после этого он доволен.       Долгосрочный настрой у того, впрочем, не ахти: Ковальски много хандрит, иногда апатичен, часто меланхоличен, зато в другие периоды весьма активен и эмоционален, порой даже чересчур. Но это не беда; поведение у того в подавляющей части случаев управляется мозгом, так что он сам уравновешивает всё остальное, встряхивая Ковальски в меланхолии и притормаживая в избыточной активности.       Симбиоз получается выгодный.       Позже, когда появляется Рико, эти двое начинают влиять друг на друга; он с интересом наблюдает, потому что здесь возникает что-то вроде взаимоответственности периодического характера. Вот сюда он не всовывается вообще, чтобы ничего не испортить. И спустя время оба становятся немного сдержаннее, что позволяет ему притащить в отряд совсем зеленого юнца.       Естественно, оба недовольны. Естественно, все начинают пробовать друг друга на зубок, его в том числе – не оскудел ли, дескать, умишком такое творить без осязаемых предпосылок? – давят и опытом, и даже званиями, давая понять, что юнец ничем не отличается от любого другого рядового. Парнишка на удивление стойко это всё сносит, только периодически с невинным видом интересуясь, с какого звания начинает портиться память (особенно на имена); Рико на такое только сопит да хмурится, Ковальски с той же невинностью советует не позабыть собственное имя, когда вырастет.       Вот когда последнее происходит, парнишка на проверке на вшивость удивительным образом пробрасывает двадцатку на условном игровом кубике, и просто машет рукой на принятие какого-то нового порядка касательно себя, разрешая так и продолжать звать, раз привыкли – он-то, мол, всё равно будет знать, что это с большой буквы произносится.       После этого в ситуации всё ещё сохраняется динамика: продолжают притираться друг к другу, меняться, все становятся ещё немного спокойнее, мягче; он больше никого не берёт, потому что ещё чуть-чуть – и они начнут искать, как бы остепениться да осесть. А этого ему не нужно. Он ещё собирается продолжать. У него, вот, прекрасная опора уже подрастает, уже спокойно заместителем можно назначать...       Опору в какой-то переклинивает от одиночества. Немудрено, когда перед глазами уже три куда более успешных примера. И он по привычке подставляет плечо.       Ковальски вдруг отталкивает его. Не буквально, разумеется, но даёт понять, что это не его дело. Ему, подспудно ощущающему, что проблема действительно где-то с его стороны (потому что сам по себе тот так не взбрыкивает), хватает всего пары дней, чтобы понять причину: Ковальски остался один. Рядовой ходит за ним хвостиком по любому делу, не пойми чему пытаясь таким образом научиться, Рико, ревниво щурясь, слегка теснит младшенького, параллельно ожидая возможности побуянить (а чем ближе к командиру, тем поскорее можно получить разрешение устраивать разруху, когда это потребуется), и он плотно с ними общается. А Ковальски так – с краю. А потом тот, видимо, решает проверить, интересует ли сам кого-то и без проявляемой инициативы, отходит немного в сторонку – и не видит никакой реакции. Да, может быть, его косяк, но он и разорваться на всех не может, тут уже и парни виноваты, могли бы и побеспокоиться.       Исправляя всё без затягиваний, он избирает более тонкий подход. Начинает чаще беседовать с глазу на глаз, больше проводит с Ковальски времени, пару раз даже ходит с тем на эти вот жутко нудные научные выставки (местами оказывающиеся очень даже ничего), и в конце концов тот с усмешкой интересуется:       – Ты собрался служебный роман закрутить?       – Нет, – искренне отвечает он, на секундочку, впрочем, бросая взгляд на них со стороны. Может так и показаться, но ему плевать, как это выглядит для посторонних глаз. – Я всё о том же.       – Всё-таки хочешь мне мастер-класс свой впихнуть? – шутит Ковальски, а затем отводит взгляд к окну. – Я не гожусь, – говорит тот спокойно.       Шкипер окидывает того взглядом, словно впервые. Ковальски уже не только заматерел, но и дозрел до вполне приличного вида. И вот это вот «не гожусь», насколько он успел понять в жизни, исключается тем, могут ли женщины хотя бы одного совместимого с обсуждаемым мужчиной типа назвать последнего симпатичным или милым. Ковальски так могут назвать даже несколько. Только необходимого к этому моменту опыта тот не получил.       Он готов этим опытом поделиться. Ковальски принимать советы не желает.       – Да ты никак обиделся, – констатирует он, поддразнивая того.       Ковальски искоса смотрит на него, тонко улыбаясь, и не ведётся, выбирая за нужное промолчать.       На этом он тему не оставляет, периодически заводя разговор, как это обычно называют, «за жизнь», но Ковальски никак не реагирует, молча и с тонкой улыбкой выслушивая начало беседы, естественным образом потом затухающей; он просто надеется, что что-то там тому в голову впитывается на подсознательном уровне.       Всё это находится в своеобразной стагнации, пока однажды Ковальски, к которому он неосторожно подходит во время очередного переклинивания, не вспыхивает. Вдыхает с таким видом, словно он одним движением перебил тому абсолютно всё лабораторное стекло, и первым делом выкрикивает, чтобы он отстал (и сразу же – ещё раз, но уже в куда более грубой форме), затем добавляет, что он осточертел, и в конечном итоге он послан к чёртовой матери.       Повисает тишина.       Ковальски смотрит на него, ожидая, что он сейчас оскорбится, развернётся и выйдет; он смотрит на того, просто получая некоторое удовольствие от созерцания: Ковальски, слегка порозовевший от вспышки раздражения, впервые за долгое время выглядит живым и даже будто слегка помолодевшим. Он даже готов спустить тому с рук ругань за огонёк в глазах. Уже спустил, строго говоря.       Ковальски отводит взгляд, нервно ерошит волосы, и выходит сам, не встречаясь с ним взглядом.       Через несколько часов, уже поздним вечером, он, подгадывая удобный момент, приходит на кухню, где Ковальски отирается вплоть до этого момента, словно оставляет лабораторию местом, куда можно в следующий раз ретироваться. Тот просто сидит на стуле, опираясь плечом об стенку, и бессмысленно вертит в пальцах телефон.       – Ну, чего ты? – первым заговаривает Шкипер, трогая того за плечо: всегда важно установить контакт после таких случаев, иначе можно так и остаться разругавшимися отдельно друг от друга. – Я понял, что не вовремя подошёл. Извини.       Ковальски, не глядя ему в глаза, откладывает телефон на стол, а затем, прижав к губам костяшки, отводит взгляд совсем. Вот этого он ещё не видел. Это как прикажете трактовать?       – Ковальски.       Тот не отзывается, однако потом поднимает глаза немного выше, уже регистрируя его присутствие.       – Ты злишься, – констатирует Ковальски почему-то.       – Что? Нет!       Мгновением позже он понимает, что его слегка развели. Ну, он и впрямь не злится.       – Правда? – негромко переспрашивает тот, наконец встречаясь с ним взглядом, и он кивает. – Я... прости. Я сорвался. Не хотел так... грубо.       – Да забыли, говорю.       Ковальски как-то странно качает головой, опуская последнюю, почти касаясь его лбом при этом, и у него становится немного неуютно внутри.       – Спасибо, Шкип...       В тихом голосе того звучит нотка, в ответ на которую у него ёкает под сердцем, и он, не вынеся этого ощущения, прижимает Ковальски к себе виском; к нему прислоняются и щекой, и он накрывает пятерней бедовую только в одном аспекте голову. В нём в этот момент проклёвывается странное чувство, далёкое от жалости – что-то схожее он порой чувствует к их младшенькому, однако сейчас он слегка в недоумении: лично для него дикость испытывать покровительственные чувства к уже взрослому состоявшемуся мужчине, им, считай, и выученному. Уже всё ведь, уже некуда такое чувствовать и тем более как-то применять.       Однако внутри всё же что-то скребётся, щемит в ответ на тихий голос Ковальски, сейчас откровенный, открыто передающий состояние того, и он смиряется, позволяя себе утихомирить их обоих, раз у него самого внутри неуютно.       В память ему врезается ощущение чужих жестковатых прядей под ладонью.       – Я не хотел, Шкип, – опять заговаривает Ковальски тем же тоном, и он гладит того по волосам, испытывая всё больший дискомфорт: не годится нянчиться со взрослым, но и иначе он не может. Близкий человек, всё-таки, уже почти родной после работы бок о бок. – Прости. Очень устал.       Впрочем, с Ковальски всегда так. Всегда – диссонанс. Он помнит, как в самом начале тот, выглядящий ещё хлипковато, слегка бестолково и совсем не похоже на человека, способного предложить достойную поддержку, выдаёт варианты действий, от расчёта в которых становится не по себе; потом он помнит собственную растерянность, когда он видит сперва деятельного и подвижного Ковальски, а потом, без особо большого временного промежутка, – тихого и меланхоличного... теперь вот эти внезапные вспышки на фоне обычного спокойствия и уверенности в себе. Ну, он подход и на этот раз найдет.       – У всех бывает, – успокаивающе произносит он, и Ковальски вдруг жмётся к нему, обнимая в ответ; он только качает головой, подумывая о том, что тому не столько и женщина нужна, сколько обыкновенный близкий друг. Ковальски ведь как отстранился – так психологическую дистанцию и выдерживает, это порой просматривается в общении.       С этого момента они становятся ближе. Ковальски вместо молчаливого выслушивания его советов уже иногда что-то с ним обсуждает, но чаще перебивает каким-то другими темами или вовсе предложениями сходить куда-нибудь проветриться или поразвлечься, и он охотно с тем ходит: оживлённый Ковальски нравится ему куда больше апатичного, угрюмого и раздражительного. Да и ему самому начинает нравиться. Он чувствует себя моложе, и ему это жутко приятно. Настолько, что он забывает о всяческом диссонансе и просто проводит время с тем в своё удовольствие, прогуливаясь и разговаривая обо всём на свете, или выпивая бокальчик пива под студенческие байки Ковальски и его рассказы обо всём, что он только повидал, или даже кадря совместно с Ковальски девиц – даже не ради результата, просто чтобы тот научился получать от самого процесса знакомства удовольствие, а не стресс.       Доходит до того, что он уже просто поддерживает образ строгого дядьки при остальных, не особенно ощущая в себе желания брюзжать – а зачем, если он в ближайшее свободное время вытащит Ковальски прогуляться?       Доходит, как ни странно, до того, что он сам за собой замечает, что трогает того по делу и не по делу и часто обнимает. У него самого уже возникли бы вопросы по этому поводу (и, откровенно говоря, к самому себе таки и возникают), но Ковальски даже в ус не дует, и ему это почему-то приятно.       Затем он ловит себя на несколько странном жесте: он периодически чиркает кончиками пальцев по ладони, словно что-то вспоминает или ищет какого-то специфического касания. Он вообще не понимает, что это значит. Похоже просто на случайно заведшуюся, как слово-паразит, привычку, и он выбрасывает это из головы. Работе всё равно не мешает, тем более что там и не проявляется.       Через парочку месяцев у них начинают дозревать виды на отпуск, как и, собственно, последний, и он подумывает позвать Ковальски куда-то в тёплые края отогреть косточки, пока тот ещё не придумал, что делать с собственным свободным временем. Ему хотелось бы провести с Ковальски своё. Особенно если подвернётся случай подтолкнуть того завести курортный роман; будет ещё веселее, если уговорить на такую поездку Марлин – уж та умеет развлекаться...       А затем Ковальски говорит ему, что хочет подписаться на участие в обмене. Откуда-то из Европы идет инициатива обмена опытом и, соответственно, начальство с обеих сторон быстренько клепает программу, по которой всё будет происходить. Он такие всегда обходит стороной, потому что с этим всегда больше головной боли, но старается получать известия (именно для того, чтобы обходить стороной). Интересно, как это Ковальски узнаёт раньше него, да ещё и записаться успевает?       – Стажировку обещают, – говорит ему Ковальски, улыбаясь. Ему нравится, когда тот ему улыбается. – И повышение квалификации. Вы тут без меня ведь управитесь?       – Да поезжай, чёрт с тобой, – машет он рукой. Почему нет? Он всё это время учит Ковальски, но он же не всё на свете знает; может, тому и будет полезно поучиться где-то ещё. Ему самому всегда полезно: чем больше умеет его зам, тем ему спокойнее. – Как говорится, век живи – век учись...       Ковальски снова улыбается и спокойно собирает вещички; столь же спокойно заверяет всех, что это ненадолго, что за месяц тут ничего с ними не случится без его присмотра, и того с шуточками отправляют на самолёт.       Без Ковальски становится нудно. Он сперва не хочет беспокоить, однако уже через неделю пишет тому каждый божий день, узнавая, как дела; отвечают ему не всегда сразу, потому что Ковальски занят, но отвечают, и ему это тоже приятно.       Месяц истекает. У него возникает довольно любопытное предвкушение, но не ближайшего времени, а более отдалённого: ему нравится мысль о том, что всё будет продолжаться на протяжении долгого времени, а он любит стабильность перспектив. К тому же, в его возрасте определённость будущего и обстановки с ближайшими коллегами становится особенно приятна.       Ковальски возвращается с обыкновенным рюкзаком с самым необходимым и без увезённого чемодана, и у него уже заранее маячит ощущение того самого диссонанса, но он пока не понимает, в чём дело.       Тот спокойно, дружелюбно рассказывает им обо всём, что происходило, совершенно обычно, но его всё равно посещает странное чувство чего-то уже утраченного.       Затем, уже наедине, тот говорит ему:       – Мне держат место.       Параллельно с этим Ковальски укладывает все оставшиеся вещи в рюкзак, оказывающийся на самом деле почти пустым.       Он не сразу может объять то, что происходит. Точнее, он-то понимает, но поверить не в состоянии.       – И как это называется? – тихо вопрошает он. В его собственном голосе – та же разбитая нотка, некогда слышимая им от Ковальски, и ему становится от этого дурно.       – Мне пора отправляться в свободное плавание.       Ковальски спокойно улыбается ему, и до него медленно начинает доходить, что улыбка того – совсем не то, за что он её принимает.       – Совсем из ума выжил? Я тебя взрастил. Я на тебя рассчитываю.       Опять улыбка. Его тихий голос, кажется, не цепляет внутри Ковальски совершенно ничего, но он ничего не может сделать с перехваченным горлом. От этого он непроизвольно чувствует себя обнажённым.       В лице Ковальски – ни намёка на желание его прикрыть или отвести взгляд.       – Джонсон с Манфреди тоже на тебя рассчитывали, Шкипер. Но ты решил оставить их и уйти работать в одиночку.       Диссонанс всё сильнее. Почему... неужели тот где-то встретил этих двоих?..       – Там другое, – отвечает он непослушными губами. Боже, неужели он умудрился сболтнуть что-то, по чему можно было что-то выяснить? – Мы одного возраста. И их двое, Ковальски. Они могут держаться друг за друга, а работа втроём плохо спорится, нужна всё же пара. Я мог спокойно уйти...       – Не могут, – спокойно роняет тот, отпуская пространный, но нехороший намёк.       Внутри у него всё не на месте. Он когда-то видел, как трескается просто стоящее в неудачном месте стекло, когда за окном не слишком-то аккуратно проезжает тяжёлый грузовик, и чувствует себя этим самым стеклом. Именно тем со всей полки, на котором вот-вот проляжет трещина.       – Ты даже не думал интересоваться, – добавляет Ковальски, не внося конкретики, и неспешно, обыденно застёгивает молнию на рюкзаке.       Когда тот поднимает голову и разворачивается, готовый уйти, он не видит ни грамма сострадания. И с ужасом понимает, что совершил критическую ошибку в самом начале: он корректировал Ковальски, чтобы тот смягчал или не озвучивал откровенно жестокие и хладнокровные решения – а нужно было учить разграничивать и смягчать самого Ковальски. За последнее он, конечно, взялся, но уже слишком поздно.       С лица того на него глядит пара светло-голубых и немного выцветших от всего увиденного глаз, взгляд которых может принадлежать искусственному интеллекту, изобрази его человек или нейросеть. Глядит спокойно, без тепла, без холода – вообще без определённого выражения.       Он вспоминает, как Ковальски говорит «да, это правда, у меня проблема с пониманием эмоций». Тоже уже поздно. Оказывается, если у того печальный или отчаянный тон – произносится-то всё равно истина.       – Ты меня взрастил, ты прав, – говорит ему эта машина, и ему кажется, что у него всё же что-то трескается внутри, потому что в этот момент диссонанс достигает своего пика. Он сам взрастил себе своё разочарование. – Спасибо. Ты меня многому научил. И тому, как делать надо, и тому, как не надо.       Ему кажется, что сейчас у него треснут и зубы, и он их разжимает, немного приподнимая голову.       – Наверное, я тебя обременял в последнее время, – замечает он. Голос не дрожит. У него уже было потрясение и хуже, и он знает, как взять себя в руки, когда пути назад больше не существует. С полминуты назад, возможно, ещё был. Но не теперь. – Мне не стоило. Я больше не напишу.       – Устраивает, – Ковальски слабо улыбается, но всё же, не вынося его взгляда, отводит свой. Тот ещё не настолько силён, чтобы становиться против него... но это больше ничего не значит.       – Уйди с глаз моих.       Ковальски молча уходит, так и не взглянув ему в глаза больше.       Он так и остается стоять, чувствуя себя не просто постаревшим обратно, а постаревшим ещё больше. Другой опоры у него нет. Рико слишком импульсивен и резок (да и чересчур жесток), Рядовой ещё не приучен к большой ответственности. Надо же, он не беспокоился о том, что младший чересчур ветрен и легкомыслен, а теперь... есть ли ещё возможность это вывести?       Последний заглядывает к нему и, рассмотрев, что что-то очень сильно не так, крепко обнимает, пытаясь выдавить из него горечь, но помогает это мало. Это не Ковальски. И он того больше никогда не обнимет. И вряд ли когда-либо простит.