***
К вечеру Никита не может встать, всё тело простреливает ноющая слабость. Температуру сбивать уже не получается, Юра лишь отчаянно отпаивает того нагретой водой. Как будто в этом есть хотя бы крупица смысла. Периодически парень бредит, и от каждого невнятного звука младший вздрагивает, держа палец у курка. Хочется закрыть глаза и провалиться, но он не даёт себе сомкнуть глаз: приносит кухонный стул и сидит напротив, читая про себя Паразита. — Они всё-таки в конце победили, — Юра вымученно улыбается подрагивающими уголками рта, — ну, люди… Паразитов этих. — Да? — еле уловимо произносит Никита, и Юра замирает. — Да, — он растирает вспотевшие ладони об штаны и снова берется за черно-белое изделие, — правда там… Трактовки эти. По разному интерпретировать можно, короче. — Расскажи. Никита заинтересованно поворачивает голову, и тусклый свет лампы падает на побледневшее лицо. На вид кажется, что тот сбросил пару кило буквально за несколько часов. Внутри что-то болезненно щемит, но Юра подавляет в себе настигшую врасплох слабость и продолжает: — Мол злом эта зараза не является. Только отражением сущности человека в вечном потреблении и уничтожении, — пожалуй, чем-то напоминает и их реальность. — А ты как думаешь? — хрипло шепчет брюнет. — Не знаю, — резко отрезает, — я не настолько хуевый человек, чтобы вынуждать меня хоронить тебя. Никита не находит, что ответить. Может, действительно, человечество, как вид, заслуживает того, чтобы быть смещёнными с верхушки звена. Но даже так оправдывать страдания Никиты он не будет. И свои собственные, конечно. Он обессиленно приземляется на тесную кровать, прячась в объятиях. — Прости, — горько выдыхает Юра. — Не надо. Глаза поблескивают на свету. Не от влаги — меняется их цвет, и игнорировать это трудно. Карие глаза тускнеют, приобретая дымчато-белый оттенок, словно перед ним лежит уже оживший мертвец. Никита замечает остановившийся на собственных глазах взгляд друга: — Уродливо, правда? — Нет, — он проводит сухими пальцами по вискам, очерчивая линию подбородка, — красивые. Даже так. Поцеловать Юра так и не решается: не понимает, действительно этого хочет или это банальная жалость.***
Когда первые лучи рассвета играючи падают на растрёпанные волосы, окрашивая их в золотистый, руки судорожно копают. Из-за долгого отсутствия дождей земля поддается неохотно. На лице смешивается пот, грязь, слёзы, пока в голове прокручиваются отрезки его недолгой жизни и их совместных моментов, переплетающихся всё в один жгучий комок где-то в области груди. Он стягивает с носа очки и отбрасывает влагу с ресниц. Когда глубина выкопанной ямы удовлетворяет парня, он на ватных ногах возвращается в дом. Всё ощущается как в бреду, как во сне. Словно чужие руки подхватывают накрытое простынёй, ещё сохранявшее температуру, тело товарища, выносят на улицу. В районе головы ткань пропитывается багровой жидкостью — час назад он выстрелил именно туда. Не сразу. Когда дрёма неожиданно подкралась из-за спины, Юра услышал неразборчивое мычание. Напрягся, чтобы разобрать слова, но увидел поднимающееся тело. Упал со стула — Никита запретил ему находиться рядом — и как-то нелепо попятился назад, одной рукой сжимая ствол, пока бездыханное туловище ползло за ним. Они поднялись на ноги одновременно и тогда парень спустил курок. Тело обмякло, приземлилось прямо в его объятия. Это не было страшно. В смысле, убить. Страшно было ощутить последующую звенящую тишину и налипший к носу запах пороха. И внутренний тремор, словно боль приняла физический облик, предательски расшатывая каждый орган. Юра до боли сжимает веки. Бережно укладывает завёрнутое тело в выкопанную посмертную кровать, точно укладывает спать. Подхватывает лопату и некоторое время глупо пялится на горизонт. Наверное, надо помолиться. Он никогда не был верующим, но сейчас верить, если честно, хочется. Как и признаться ему, как он любит его. Неважно как и под каким контекстом. Это в любом случае является правдой. С его кроссовок Юра стягивает шнурки и связывает выбитые из террасы дощечки. В виде креста. На одной, которая располагается горизонтально, он нерешительно вырезает острием первую букву имени и две последние цифры прожитых годов. На большее сил не остаётся.***
Мирный существует. Для Юры это осознание обрушивается какой-то свинцовой тяжестью, сдавливая грудь. Возвышенные ворота из рубленных брёвен открываются для него с давящим треском. На входе встречает пара военных, один из которых передаёт что-то по рации. Он послушно поднимает раскрытые ладони вверх и отрешенно заглядывает вглубь, различая какие-то обветшалые постройки, а за ними — сохранившиеся бетонные стены многоэтажек, построенные ещё до его рождения. Принимают так себе. Отбирают все прибереженные запасы, а затем заводят в то ли подвал, то ли погреб — Юра мало обращает внимание на дорогу, рассматривая вытоптанную людьми землю, — затем раздевают, проверяя на наличие очагов заражения. Человек в белом халате монотонно расспрашивает о жалобах, прерываясь на какие-то записи в тетради, и раздражающе светит в фонариком в глаза. Люди в форме дают время привести себя в порядок перед следующим этапом проверок, заботливо выдав сменную одежду. Уже стоя в комнате, покрытой темной, местами потрескавшейся плиткой, с душевыми кабинками и писсуарами, Юра равнодушно всматривается в своё лицо через отражение в зеркале. Растительностью на лице он никогда прежде не выделялся, но всё же отголоски оборванной уличной жизньи прослеживаются на небритом подбородке. Скопившаяся на лице грязь смывается в раковину вместе с водой. Чудеса. Юра и не подозревал, что где-то ещё сохранилось система водоснабжения. Задумчиво крутит в руках распакованную бритву, о существовании которой уже давно позабылось. Ненавязчиво проводит лезвием по влажной ладони, наблюдая за тем, как выступают бисерные капельки крови. Сам не понимает зачем — шрамов после скитаний по земле ему было достаточно. Словно внутри что-то само просит об этом акте самоповреждения, коря его за позорный визит сюда — в место, охраняемое военными. Пока в сотнях километрах покоится человек, которого он считал семьей. Вернее, остатки от так называемой семьи. Юра бездумно удаляет вросшие волосы на лице, вызванные неаккуратным бритьем с помощью лезвия ножа в подпольных условиях, и покидает душное помещение. Когда люди в камуфляже удовлетворённо отпускают, он попадает в более светлое помещение, больше напоминавшее допросную комнату, в которой располагается стол с бутилированной водой и одна пара стульев. Какое-то время сидит в одиночестве, бросая косые взгляды на стекло в стене, которое, очевидно, просматривается в одну сторону. Конечно, они за ним наблюдают. Наверное, для них он воспринимается, точно дикий зверь, забравшийся к ним в дом с улицы. Зашедший мужчина средних лет зачем-то разглядывает его лопнувшую линзу, поправляя собственные очки. К воде Юра так и не притрагивается. — Никита Андреевич, — слух режет. Мужчина с заметной залысиной игнорирует непроизвольно скривившееся лицо парня и дружелюбно протягивает руку: — Юрий, верно? — Да.