***
С возникновения вируса Никита становился более холодным, отстраненным, что ли. Физически к себе не подпускал, держался подальше. Это давило, но Юра скидывал всё на адаптацию — каждый к пиздецу привыкает по-своему. В то время говорили они всё меньше, разве что о каких-то локальных планах: куда отправиться, где запасаться, в какое время подменять друг друга, пока второй отсыпается. Но после распада группы, кажется, всё меняется на все сто восемьдесят. Никита открывает рот всё так же редко, хотя хочет, но уже Юре тяжело поднимать личные темы в разговоре. Это давит ещё сильнее — лучше бы дальше играл с ним в молчанку. Зато подпускает теперь к себе чаще. Чаще обнимает, как-то прижимается, сопит под боком, пока Юра сторожит. Разрешает себя касаться. Он не может осмыслить, как так вышло, что они поцеловались. Точнее, поцеловал Никита. И зачем. Нашел своими губами его и прижался, словно это было обычное рукопожатие. Внутри тлеется что-то противоречивое, не принимающее его поступка. Хочется спихнуть всё на утреннее происшествие, когда они, спустя долгое время, оказались так близко лицом к лицу со смертью в виде обращённого вирусом ребенка. Лицо смерти уродливо, даже когда оно предстаёт в образе исхудавшего ещё при жизни мальчика. В такое лицо не хочется заглядывать лишний раз. Обсуждать такие вещи, когда по городу шастают ходячие мертвецы, кажется более чем неуместным. Может, он просто хотел поддержать его в минуту слабости? — Я жалею о своих словах, — честно признается Никита, — они не были просто удобным способом для выживания. Хочу, чтобы ты знал. Я зря тогда… когда Даша пропала. — Никита, блять, — в Юре бурлит непонятная ему злость. Как будто он специально ковыряет только покрывшуюся корочкой рану, — зачем снова это мусолить? Искренне хочется намертво заколотить это где-то внутри себя и больше никогда не притрагиваться. Забыть, как страшный сон, сделать вид, что ничего не было. Не было никакой выжившей группы, с которой они засыпали бок о бок несколько месяцев. И не рассказывать о том, как страшно закрывать глаза и вместо заслуженного отдыха слышать девичьи крики, видеть гримасы тех уродов, что не шелохнулись, разрезая плоть живого человека прямо на его глазах. — Мы не мусолим, — строго отрезает старший, — мы вообще это не обсуждаем. А я чувствую вину. — А я чувствую себя хуево, когда мы… когда ты говоришь об этом. Юра только уставши поправляет повидавшие жизнь очки. На самом деле, их чувства параллельны, противоположны только способы в себе это унять. Кажется, это называется виной уцелевшего. Никита хочет обсудить, вывалить из себя все сожаления и горести, когда Юре проще просто заткнуться. Не акцентировать на этом внимание, потому что по факту изначальная цель так и не сменила ориентир — выжить. Вот и всё. В этом же заключалась их жизнь? В выживании. В новом мире не обязательно обсуждать свою боль, делиться тем, почему тебе плохо спалось, или рассуждать, полон ли стакан наполовину или всё-таки пуст. — Зачем ты поднимаешь эту тему? — и вот тогда Юра впервые роняет слёзы, обжигающие кожу. Липкая тоска обволакивает сердце, голову тучей накрывают все спрятанные эмоции. Влага попадает на столешницу, кажется, что слёзы разбиваются об неё с оглушительным звоном. Досдерживался, блядь. Действительно, жаль, что в новых реалиях не существует никакого «ясно», где ему подробно объяснили бы и помогли справиться с этим. Наверное, у него посттравматическое. Да и у Никиты, по-любому. У всех, кому повезло дожить до этого времени. Рука товарища касается покрасневшего от слёз лица и небрежно растирает влагу большим пальцем. Наверное, стоит остановить это именно сейчас, но Юра только униженно отводит глаза. Копившаяся вина за все пережившие смерти вырывается наружу, оголяя парня, раскаляя каждое нервное окончание до предела. — Никто в этом не виноват, — губы непроизвольно складываются в слова, а затем касаются Юриного рта, и брошенная Никитой фраза приобретает иной смысл. Солоноватый вкус остро впечатывается в память. Юрины зрачки значительно расширяются, и он силой отталкивает друга, тотчас молча удаляясь на улицу. Жесть какая. Так не должно быть. Он нервно достает из кармана мятую пачку и с ужасом обнаруживает последнюю сигарету, сотлевшую наполовину. Надо будет запастись новыми. Юра, наверное, должен испытывать отвращение. Но из себя получается выдавить что-то непонятное, грузящее, вязкое, похожее на чувство вины, словно он участник преступления. Но преступник тут только Никита. Или, может, он какими-то своими действиями дал понять, что не против? Конечно, нет. Они ведь десяток лет знакомы. Окурок противно горчит. Возникает желания затушить остатки табака об собственную руку. Конечно, можно оправдать это недоразумение длительной изоляции и, в том числе, отсутствием женщины. Вот и изголодался Никита, видимо, попутал. Бывает. Справа слышится знакомый скрежет и шуршание по траве, Юра тотчас привычно хватается за бедро, на котором висит зачехлённый нож. К невысокому забору медленно подбирается молодая девушка с синеватым оттенком кожи и пустыми глазами. Она неестественно выворачивает руки, пытаясь протиснуться через ограждение, открывая изуродованный процессом гниения рот. Подходя ближе, Юра замечает значительных размеров живот под пёстрой юбкой. Жуть. Он свободно заносит руку в воздухе и пронзает им голову не ставшей матерью трупу. Противясь пробирающему до костей ночному холоду, в дом Юра возвращается только ближе к рассвету. И то, чтобы Никита сменил его, и он смог забыться в беспокойной сонной дреме. Они больше не говорят, потому что Никита решает лишний раз не грузить его своими разговорами, а Юра, свою очередь, банально боится услышать Никитины оправдания в ответ. Суть именно в их содержании.***
Юра чувствует, как в спину давит чужое колено. Встать не получается, мужчина со всей ненавистью прижимает ватное тело, от чего в ноздри ударяет запах сырой земли, к лицу прилипает зелень. Парень пытается поймать взглядом что-либо, что помогло бы ему обрисовать сложившуюся ситуацию, но запоздало замечает отсутствие очков. В глаза ударяет ослепительный свет машинных фар. Грубая рука хватает за волосы, больно оттягивая назад, представляя виду самое страшное из всевозможных зрелище. Всё тело болезненно простреливает чувством страха. Кошмар наяву. В паре метров лежит Никита, но понять это получается не сразу — его обмякшую голову приподнимает другой мужчина, более грузный, с неестественно искажённым лицом. Переворачивает того на живот и только тогда Юра распознаёт до боли знакомые каракули на левой руке. Всё лицо в ужасных кровоподтеках, на разбитой губе виднеется свежая алая струйка. — Не надо, — скорее для себя произносит Юра, потому что голос тотчас эхом ударяется о черепную коробку, провоцируя боль в висках. Только не его. Пожалуйста. Он не понимает, о чем восторженно переговариваются мужчины. Только слышит стрекотание насекомых, пока в кадре появляется новый силуэт с какой-то извращенной улыбкой на щетинном лице, держа в руке биту. Юра щурится в попытке разглядеть, сам не зная чего. Это казнь? Их забьют до смерти, просто потому что… Почему? Действительно, почему? Они пришли мстить за того мальчишку на заправке? Но, кажется, что сам Юра их мало интересует, пока стадо верзил в чёрных косухах окружают Никиту, точно стервятники. Только спину ломит тупой болью и невозможностью пошевелиться. — Оставьте, — шепчет, не слыша собственного голоса, ощущая себя заточённым под водой, — пожалуйста… Бита возносится в воздухе, красуясь под звёздным небом, а затем с рокотом опускается на голову не подающего признаков жизни Никиты. Он даже не дёргается, не дышит вовсе. На собственное лицо попадают капли чужой крови. В горле застревает крик, словно легкие заливают чем-то тяжелым и раскаленным, не оставляя возможности сделать вздох. Каждая мышца его тела мучительно ноет, а в голове начинает пульсировать — Юра ничего не слышит. Видит перед собой только опускающееся на темноволосый затылок деревянное орудие убийства. Раз за разом, пока от головы ничего не остается, кроме бесформенной кровавой массы. Всё пространство вокруг окрашивается красным. Он вздрагивает, открывая глаза. Всего лишь сон. Сонный дурман не сразу даёт осознать, в какой реальности он находится, и руки встревоженно ощупывают пространство вокруг себя в поиске то ли очков, то ли Никиты. Внутри пробегается холодок, постукивая по каждой косточке. Юра поднимается, растирая лицо руками, надевает очки. Из угла комнаты сочится оранжеватое пламя настольной лампы, рядом с которой сидит абсолютно спокойный Никита, внимательно вчитываясь в подаренную Юрой мангу. Кажется, это так называется. Настолько невозмутимым и заинтересованным он не видел его давно. — Подойди, — сдавленно просит Юра. — Воды? — Подойди, пожалуйста, — требовательно повторяет, и Никита послушно поднимается. И вот тогда это случается снова. Он хищно обхватывает его за талию, вынуждая того упасть на тесную койку, прислоняется ухом к груди, вслушиваясь. Ощущать такое мягкое, теплое и податливое тело под своими руками приятно. Живое. Кажется, только вчера утром Никита неразумно прижался к его рту своим. Быстро Юра переобулся. — Приснилось что? — тихо интересуется Никита, спуская руки на голову друга. Проводит невесомо подушечками пальцев, цепляясь за ломкие светлые волосы. — Приснился пиздец, — коротко отвечает Юра, вжимаясь головой к Никите, разбирая среди тяжелого дыхания стук сердца. — Расскажешь? — Не хочу, — он зарывается носом в мужскую футболку, пропитанную знакомым запахом. Несомненно его действия выглядели бы слишком двусмысленно, будь они в той реальности, где конца света никогда не случалось, где были бы живы все те, кто мог его осудить. Но сейчас его реальность сосредотачивается только на них двоих и их выживании. Другой вопрос: что, если сам Юра является тем, кто может себя осудить? Юра приподнимается на локтях и пронзительно смотрит, хмуря брови. А затем целует, как-то болезненно, по-мазохистски, вкладывая в это действие все свои беспокойства и страхи. В груди всё упрямо горит, намекая на опрометчивость и безрассудство происходящего. И Никита это чувствует, не сопротивляясь, но и не пытаясь дать какой-то яркой ответной реакции. Просто принимает, впитывая все Юрины сомнения сквозь губы. Руки сами тянутся к животу, пробираясь под футболку — это ведь логичное развитие событий. Он не раз проворачивал такое с девушками. Юру словно током бьёт, а перед глазами начинает рябить, когда в ответ на его действия Никита издаёт что-то похожее на стон. Вымученный такой и совсем не женский. — Я не понимаю, — испуганно отстраняется. В свои действия он не пытается внести что-то пошлое, но и правильного в них мало. Только щемящая теплота и одновременно с этим тотальное несогласие. — Что? — Тебя ничего не смущает? — Юра отодвигается ещё дальше, насколько это позволяет ширина спального места, натягивая на своё тело плед. Чувствует себя грязным. И это не потому что они моются, дай Бог, раз в две недели. — Что меня должно смущать? — Никита изображает удивление, и Юра ему не верит. — Что по улице гниющие твари ходят? Или что мы несколько раз чуть не подохли от рук других людей? — Что мы сосемся, — с нотками презрения поясняет парень, — должно смущать. — Твоя правда, — пододвигается ближе, видимо, провоцируя друга упасть на пол. — Но ты щас первый начал. Зачем? Никита произносит это как-то чересчур обиженно, от чего Юре только хуже. И стыдно. — Захотел. Действительно. Юра всем нутром чувствует, как в нём что-то барахлит, отрицая очевидное. В ответ на это Никита касается рукой небрежно собранного в хвост затылка. Тянет к себе, утыкаясь носом в горячую щёку. Проходит рукой от скулы к шее. Мягкие касания отзываются легким покалыванием в груди. Это приятно. Но не настолько, чтобы идти против самого себя. Никита ловкими движениями тянет на себя плед и, ныряя под него, накрывает их двоих. Пробегается пальцами от талии к ребрам, пока разгоряченные губы скользят по давно не видевшему бритвы подбородку, подбираясь к чужим губам. — Зачем? — тихо выдыхает Юра, внимательно следя за действиями друга. Или кто они теперь друг другу? — Захотел. Внутри что-то трещит по швам, накатывает жаром. — Я сторожу, — отстраняясь, он повторяет попытку бегства от того, что начал сам, — спи. Никита не возражает.