***
— Спокойнее. Чэн придавливает ладонью его плечо, и уставшие ноги Тяня подгибаются. Он падает на одно колено, дыша часто и тяжело, ему кажется, что дыхалка отказала, а легкие стерлись в порошок. — Чему я тебя учил? Но Тянь не слушает. Он бросается в ноги, подхватывает под колени, бодает головой в живот, и от неожиданности Чэна ведет назад, он падает, поднимая пыль нагретой земли. — Твою мать… — Чэн под ним пыхтит, несколько раз прописывает по морде и ребрам, но Тянь взбирается на него и счесывает кулаки о челюсти, об острые скулы. Пот катится градом, перемешиваясь вместе с кровью и пылью. Липкими ручьями скользит по лбу, щекам, между лопатками. Футболка такая мокрая, что хоть выжимай. Тянь бьет и не может остановиться. У него от боли вопит каждая кость и каждая мышца, кажется, еще секунда — и из-за изнеможения он просто двинет кони. Силы на исходе, дышать получается через раз, кулаки не бьют, а уже слепо мажут там, где могут достать. Чэн сильнее и старше, он все-таки скидывает с себя, наваливается сверху, заламывает правое запястье и вминает щекой в землю. Тянь отплевывается и хрипит, как загнанная псина. — Что это было, блять? — орет он ему на ухо, давит ладонью в затылок, выкручивает руку, и Тянь думает, что если Чэн применит еще хоть немного силы — его запястью конец. Однако все равно упрямо молчит, чувствуя на окровавленных губах скрипящую грязь. — Я тебя спрашиваю. Сломать тебе запястье, чтобы запомнил раз и навсегда? Тянь по-прежнему молчит, хотя терпеть боль все труднее. И Чэна это злит, его всегда злит, если ему не подчиняются, изгои знают это , поэтому никто не рискует попадаться под руку разъярённому добытчику. — Если промолчишь снова — я сломаю его к чертям собачьим. Будешь учиться жрать и подтираться левой рукой. Тянь шипит сквозь зубы, стучась лбом о землю, когда Чэн выкручивает запястье практически до упора, почти до того самого заветного хруста. Из глаз крупными каплями валят слезы, но он не произносит ни слова. — В кого же ты такой упрямый, черт бы тебя побрал, — говорит Чэн, дыша со свистом. А потом отпускает запястье, валится рядом, его всего трясет и колотит. Тянь лежит и не двигается. Ему стыдно из-за того, что он ревет, как девчонка, хоть и не может это контролировать. — Ты, сука, отбитый на всю башку. А если бы я тебе реально запястье сломал? Что тогда? Тянь вытирает сопли и слезы неповрежденным запястьем, отвечая: — Учился бы жрать и подтираться левой рукой. Чэн на мгновение зависает, глядя ему в затылок. — Точно отбитый, — говорит он, отвешивая легкую оплеуху. Хмыкает и притягивает к себе за шкирку. Тянь перекатывается на спину и ложится возле него, надеясь, что Чэн не станет его стебать из-за заплаканной рожи. Оба едва переводят дыхание. — Сильно болит? — спрашивает Чэн виновато, кивая подбородком на вспухшее запястье. — Нет, — врет Тянь. — В следующий раз точно сломаю, — ворчит. И тоже врет. Тянь знает, что Чэн сам костьми ляжет, но ему не навредит. — Ладно. Небо перед глазами все такое же красное.***
Тянь сидит на бетонном столбе, подтянув колени чуть ли не под подбородок. Под его ногами валяются разбитые бутылки и куски арматуры. Рассыпаны выбитые зубы, маслянистые, жирные капли крови въелись в асфальт. Вчера здесь был махач между какими-то разведчиками, которые что-то не поделили. В принципе, для махача изгоям и особых причин не надо. Сегодня здесь сидит Тянь, дожидаясь брата. Чэн пошел забирать провизию у легионеров. Тянь вызвался пойти с ним, потому что больше не мог находиться в стенах жестяной консервной банки, которую они теперь называют домом. Тянь помнит свой прежний дом. Помнит лимонные занавески на кухне, лиловую кружку на мамином туалетном столике, разбросанные по всему дому книги, газеты, журналы, куски карандашей, которые он грыз, рисуя, и окрашивал себе ими зубы. Тянь помнит улыбку матери и ее черные-черные волосы, отливающие синевой на солнце. Иногда ему кажется, что он помнит запах ее духов, смешанный с запахом озона после дождя, когда она приходила и обнимала его, а он утопал в ее объятиях. Но потом Тянь открывает глаза — и дом пропадает, пропадает запах озона и скрипящий вкус карандашей на зубах. Остается только раскаленный металл и пыль бетона, чьи-то выбитые зубы и куски стекла. А еще этот белобрысый малек в метрах двух от него, который застывает испуганным зверьком, когда они встречаются взглядами. Тянь не знает, что ему делать. То ли спрашивать, из какого он отряда и что делает на их территории и бежать бить морду, то ли… Быстро оглядывается по сторонам. Брата не видно, других изгоев и легионеров тоже. Снова находит глазами малька и практически не удивляется, когда видит, что тот остается стоять на месте, разглядывая его с интересом и некой опаской. Уже присмотревшись ближе, Тянь замечает, что на мальке совсем новые шмотки — без потертостей, латок, грубых стежков, как раз ему по размеру. На бледном лице ни единого синяка и царапины, на щеках даже подобие румянца есть. Брови Тяня сходятся на переносице, и до него начинает медленно доходить, что перед ним явно не малек Центрифуги. — Легионерский сынок? — спрашивает он, указывая на него подбородком. Он слышал о том, что некоторые особо отбитые легионеры привозят с собой своих детей сюда вместо зоопарка. Ненормальные ублюдки. Малек зеркально хмурится, поджимает губы. — Сын, — поправляет уязвленно. Тянь фыркает, дергая уголком рта в ухмылке. Счесанная в драке с Чэном щека вспыхивает острой болью. — Шел бы ты отсюда, сын. Если сюда явятся другие изгои, они с тобой болтать не станут. Иди, говорю, — добавляет раздраженно и все-таки осторожно вертит головой, чтобы убедиться, что никакой разведчик не шатается поблизости. Малек смотрит исподлобья. Волосы у него белые-белые, прям как легионерская форма. А потом и сам беглым, пугливым взглядом окидывает скудную местность Центрифуги. — Заблудился, что ли? — уже более спокойно спрашивает Тянь. Он и забыл, как это — разговаривать с кем-то, кто видит мир за пределами колючей проволоки. — Неа, в туалет прижало, — смущенно отвечает малек, чешет бледную скулу. — Поссал? — хмыкает Тянь. — Теперь иди. Я не шутил насчет изгоев. Здесь тебе не зоопарк. Никто в клетках не сидит. В третий раз повторять не приходится. Малек кивает, уже собирается уходить, но вдруг останавливается. Ныряет рукой в карман яркой, цветной ветровки и что-то достает, зажимает в руке. Говорит: — Лови. И бросает. Тянь действительно ловит. Больше на инстинктах, не успевая как следует поразмыслить, а стоит ли вообще что-то принимать от сына легионера. Это «что-то» шуршит оберткой и едва помещается в ладонях, сложенных лодочкой. Тянь раскрывает их, хмурясь и поглядывая с недоверием, ожидая подставы в любой момент. Но это всего лишь шоколадка. Обычная, черт подери, шоколадка. Тянь хмыкает себе под нос и усмехается. Ему кажется, что она пахнет солнцем и домом, который раньше у него был.***
— Держи. Попробуй, это вкусно. Тянь хмурит брови, но все же берет протянутое печенье. Оно пахнет просто невообразимо вкусно, рот тут же наполняется слюной. Тянь знает, потому что перед тем, как откусить, нюхает его. — Я тебя не отравлю, не бойся. Рядом с ним ржет Цзянь. Он достает из пластикового контейнера печенье и для себя, смачно откусывает, из-за чего крошки осыпаются на его джинсы. — Кто тебя знает, — ворчит Тянь. Цзянь поддевает его плечом. — Если бы я хотел это сделать, я бы отравил тебя прекрасным тертым пирогом, который приносил в прошлый раз. Тянь фыркает, тщательно пережёвывая печенье. После рыбных консервов и пресного риса оно кажется просто райской пищей. — Твой отец не пропишет тебе пиздюлей, если узнает, где ты и с кем? — Он думает, что я отошел отлить. Да и к тому же, он слишком занят тем, что болтает с другими легионерами. Когда разговор заходит об отце, Цзянь становится чрезвычайно серьезным и вдумчивым. Между светлых бровей залегает морщина, делающая его старше на парочку лет. Так-то Цзянь еще мальком-мальком выглядит, особенно, когда смеется по каждому пустяку. — Ничего, скоро и ты будешь с ними болтать, — говорит Тянь, забрасывая остатки печенья в рот. Он еще бы и крошки слизал, кто знает, когда еще такое лакомство перепадет, но Цзянь наверняка будет в диком ужасе, поэтому Тянь вытирает ладони о джинсы. Упирается ими в бетонный поваленный столб, на котором они сидят, и поднимает голову к вечернему небу. Языки красного пламени облизывают лохматые облака там, где садится солнце. Вечера с наступлением осени становятся холодными. Тяню пришлось натянуть куртку брата, которая висела на нем как объемное синтепоновое одеяло. — Не хочу я с ними болтать, — бормочет Цзянь и откладывает надгрызенное печенье в контейнер. Отставляет его и зеркально повторяет позу Тяня. — А что твой брат? Так и хочет сделать из тебя добытчика? Тянь задумчиво смотрит на профиль Цзяня, пялящегося на уродливое небо, словно видит там не лохмотья кровавой плоти, а самый красивый закат в своей жизни. — Мне придется им стать. Если я не успею к тому времени удрать отсюда. Цзянь так резко поворачивается к нему, что шейные позвонки хрустят. Глядит, будто пытается рассмотреть ухмылку или другие признаки того, что он шутит. Но Тянь серьезен, как никогда. — Не смешно. — Кто сказал, что я шучу? — приподнимает брови. Цзянь громко сопит, оглядывается по сторонам, не слушает ли их кто. — Ты хоть знаешь, что тебе может быть за такие слова? — шипит он, подаваясь вперед. Тяня тут же накрывает запахом чистой одежды и какого-то парфюма. От Цзяня пахнет так, как от девчонок в Центрифуге не пахнет. — Если никто не проболтается, мне ничего не будет, — отвечает Тянь и, наконец, ухмыляется. — Придурок, — обиженно отзывается Цзянь и подрывается на ноги, стряхивает крошки так, будто они его смертные враги. — Это не шутки. Не хочу, чтобы из твоей дурной головы сделали кашу. — Голова-то все равно дурная, какая разница, — спокойно отвечает Тянь, снова принимаясь глазеть в вечернее небо. Цзянь еще некоторое мгновение нависает над ним, явно порываясь что-то сказать, но потом все же без слов уходит, сердито топая новыми ботинками по бетону (они ему еще и мизинец жмут, Цзянь успел нажаловаться, в растоптанных же берцах Тяня удобно как никогда). Его наверняка заждался отец, и даже занимательный разговор с другими легионерами не заставит его забыть, что он приехал в адскую Центрифугу не один. Тянь выжидает некоторое время, а потом все же смотрит вслед удаляющейся прямой спине. Белые волосы маяком светят в вечерних сумерках. На бетонном столбе после Цзяня остается только пластиковый контейнер с овсяным печеньем.***
— Не сейчас. Тянь останавливает металлическую дверь, готовую было уже со всего маху закрыться перед его носом, впечатав в нее ладонь. — Сейчас, черт подери. Ты обещал. Чэн поворачивается, складывает мощные руки на груди. У него невозмутимое лицо, раздражение выдает только сжатая, словно бы высеченная из камня, челюсть. — Я обещал подумать, — отвечает Чэн, цедя слова по слогам. — Я подумал. Мой ответ — нет. Ты не готов. — К чему, блять, не готов? — рычит Тянь, стискивая ладонь в кулак, упирается им в холодное железо. — На Бетоне драться? Ты меня готовил к этому с тех пор, как я был мальком. — Ты говорил, что не хочешь драться за еду, как животное. Что изменилось? Тянь играет желваками. Его потряхивает от злости, ощущение, что воздух заканчивается, а виски сдавливает словно бы тисками. Чэн выглядит до чертиков непоколебимым, спокойным, взрослым. Взрослым, который считает, что имеет право распоряжаться жизнью Тяня, будто она и не принадлежит тому вовсе. Достаточно, ему в этом плане и гребаной Республики хватает с головой. — Мне это нужно, — выталкивает Тянь сквозь сжатые зубы. — Вижу, что нужно, — кивает Чэн, и не думая спорить. — Тебя ломает от дозы искалечить кого-нибудь, себя в первую очередь. Я пытаюсь помочь тебе, брат, защитить. — Это у тебя комплекс, а? — ухмыляется, чувствуя, как эта ухмылка сухой оскоминой стягивает все лицо. — Родителей не уберег, так за меня взялся? — Именно так. Если тебе наплевать на собственную жизнь, я сам позабочусь о ее сохранности. В одном из махачей, в которые ты влезаешь с завидным постоянством, тебе проломят голову. Знаю, ты этого и добиваешься. Но ты мой брат, моя семья, поэтому да, считай это комплексами, чувством вины — мне поебать. С этого дня добытчиком станет Кирпич. Если он будет не в состоянии драться на Бетоне — ты будешь делать это вместо него. Все, это мое последнее слово. Взгляд Чэна тяжелый, серьезный, не терпящий возражений. Взгляд истинного командующего. Тянь уважает его за стойкость духа и упрямство, иногда доходящее до непрошибаемой твердолобости. Но это точно не тот случай. Это тот случай, когда Тяню хочется крушить и метать, биться башкой о стены и выть от несправедливости. Но он пережидает ревущий внутри шторм, берет тайм-аут, чтобы собрать ошметки выдержки, а уже после спокойно отвечает, разжимая кулак: — Знаешь, это не чувство вины, — хмурится, замечая шелушащуюся ржавчину на двери, скребет ее ногтем. — Это эгоизм. Но я не виню тебя. Я бы тоже не хотел оставаться в этом проклятом месте в одиночестве. — Послушай…. Но Тянь уже не слушает, захлопывает тяжелую дверь и сваливает в прохладу ночи. Вся правда в том, что, каким бы сильным и стойким ни казался Титан, именно Тянь — тот, кто не позволяет ему сломаться. Его якорь, его константа, его стабильность, не дающие Чэну завертеться-закружиться в адском барабане Центрифуги. И они оба прекрасно знают это, пусть и никому из них не хватает смелости признаться вслух.***
Цзянь хмурит светлые брови, когда Тянь наклоняется ближе, чтобы подкурить от зажигалки, которую тот держит озябшими пальцами. Его лицо заливает золотистый свет, радужки отражают колышущиеся огоньки. Светится, как один из этих хреновых ангелков, о которых Тяню раньше рассказывала мама. Надо же, как он до сих пор не забыл такие мелочи. Прав был Кактус. Лучше бы Тяня упекли в Центрифугу совсем мальком, чтобы воспоминания не травили душу и сердце. — Ты стал слишком много курить, — ворчит Цзянь и крупно вздрагивает от прохладного воздуха. Тянь настолько привык к холоду, что его им давно не напугаешь. Цзянь же кутается в две куртки и обматывает шею крупным шарфом, как удавкой, чтобы не окочуриться от мороза Центрифуги. — Угу. — Я серьезно. Тянь не отвечает, молча забирается на бетонный столб и присаживается на корточки. Он не настолько глуп, чтобы сесть и отморозить себе задницу. Цзянь же стоит на месте, спрятав руки в карманы и насупив брови. — У тебя все в порядке? — спрашивает он. Тянь не удивляется вопросу, потому что Цзянь — это Цзянь. Он единственный, кто вообще интересуется, волнует ли его что-то. У изгоев это не принято. Изгоям вообще плевать на чьи-либо чувства, даже свои собственные. — Да. — Ты же знаешь, ты можешь мне рассказать, если что-то… — Все в порядке, — твердо отвечает Тянь, встречаясь взглядом с обеспокоенными глазами напротив. Цзянь поджимает губы. Шмыгает носом. Совсем замерз, дубина, чего не сиделось в легионерской фуре. — Я принес тебе печенья. — Я поел. — Тянь. — Да что?! Не выдерживает и все-таки взрывается. Пропускает прохладные волосы на затылке сквозь пальцы, сжимает в кулак. Затягивается и чувствует, как подрагивает правая ладонь, в которой сжимает сигарету. — Это место добралось и до тебя, да? Цзянь никогда не называет «это место» по имени. Впечатление, что если он произнесет его вслух, то замарается в кровавом месиве и бетонной пыли с головы до ног. Тянь не хочет говорить об этом. Он хочет курить и молчать, и было бы чертовски здорово, если бы Цзянь поступил по его примеру. Но тот не умеет затыкаться вовремя, это неоспоримый факт. — Давай поговорим, — осторожно предлагает, подходя ближе. — Я знаю, что тебе сложно. Не закрывайся, не нужно. Так будет только хуже. Ледяная усмешка раздирает губы Тяня. — Правда в том, что нифига ты не знаешь. Ты живешь в своем комфортном мирке и даже понятия не имеешь, через что проходят изгои каждый день. — Ну так расскажи! — горячо восклицает Цзянь, глядя с прямым вызовом. — Я хочу помочь тебе. Такой еще малек, господи. Наивный, неиспорченный и верящий в справедливость. И как он собирается отстреливать изгоев за непослушание? Тянь качает головой, фыркает. Спрыгивает с бетонного столба, выбрасывает сигарету куда-то в сторону. Ее тлеющее тельце валяется теперь в метрах двух. Только зря перевел. Но ладонь дрожит так, что приходится спрятать ее в карман куртки, какое тут курить. — Ты не хочешь об этом знать, поверь. Передумаешь еще форму свою белую надевать. Уверен, она тебе пойдет. — Я уже года два, как не хочу ее надевать, — признается Цзянь, опуская глаза. — Или ты думаешь, я из-за нее в Центрифугу таскаюсь? И после этих слов смотрит неожиданно упрямо, а еще с легким смущением, покрывающим бледные щеки. В грудной клетке Тяня становится горячо, наверное, даже ледяное сердце слегка оттаивает. А он думал, что Центрифуга не оставила в нем ничего живого. Однако это чувство длится всего лишь миг. Позже Тянь будет уверен, что ему вообще показалось. — Тогда не таскайся больше, Цзянь. Здесь не на что смотреть. Смущение на его лице смешивается с пылающей обидой, горьким унижением. И прежний Тянь, прячущийся где-то глубоко внутри, наверняка бы извинился, попросил бы гребаное печенье и притянул бы Цзяня к себе, чтобы отогреть. Но голос прежнего Тяня теперь почти неслышно звучит в голове. Это больше не крик, как было ранее. Это еле различимый отчаянный шепот. — Это место уничтожает тебя, — голос Цзяня дрожит, но вряд ли холод тому виной. — Я и так долго продержался.***
Цзянь курит, сидя с Тянем плечом к плечу. Горькое облако дыма наверняка пропитает его светлые волосы, и он не будет пахнуть, как один из хреновых ангелков, о которых рассказывала мама. У обоих затекли ноги, особенно колени, но никто не решается двинуться первым и лишить другого тепла. — Завтра мой первый день. — Удачи. — Надеюсь, никогда не увижу, как ты дерешься на Бетоне. Тянь поворачивает к нему голову, выдыхая дым в сторону, но тот все равно обволакивает их терпким шлейфом. — Почему? Цзянь смотрит на него серьезно и задумчиво. Он очень редко улыбается, когда оказывается в Центрифуге. «Это место» словно выпивает из него всю жизнь, и взгляд огненных серых глаз становится потухшим. — Потому что хочу запомнить тебя парнем, который был готов спасти сына легионера. — Люди взрослеют, Цзянь. Взрослеют и меняются, это нормально. И я бы спас тебя снова, если бы понадобилось. — Меня — да. А как насчет себя? Себя спасешь? Желваки Тяня непроизвольно проступают под кожей, но Цзянь замечает. Грустно усмехается. — Так я и думал. Ты становишься одним из них. — Ты опять? — злится Тянь. — Однажды ты сказал мне, что хочешь уйти отсюда, — никак не унимается, горячо восклицает, напрягая челюсти. — Мне было тринадцать, Цзянь. Да и ты не очень поддержал меня тогда, насколько я помню. — Я испугался за тебя, мне тоже было тринадцать, если ты не забыл. Сейчас же я понимаю, что есть вещи похуже. Позволь мне помочь тебе. Позволь вытащить тебя из этого проклятого места, — пальцы Цзяня впиваются в его предплечье, радужки горят знакомым огнем. Сердечный ритм Тяня сбивается с нормы, а дыхание перехватывает и от злости, и от ужаса, и от чего-то еще — давно позабытого в серых и голодных буднях Центрифуги. — Как ты себе это представляешь? Утащишь меня на своей легионерской фуре? Республика расстреляет меня и тебя заодно, мы даже за пределы Центрифуги не выберемся. Или подкоп сделаешь под колючей проволокой? — Тянь усмехается холодно и зло, но сердце в груди бьется слишком заполошно, лихорадочно в слепой и глупой надежде. — Я найду способ, только дай свое согласие. Пальцы Цзяня наверняка оставят на его теле синяки, настолько сильно он держится, хватается за него, за парня, которого помнит со времен, когда они оба были мальками, который ел с ним овсяные печенья и не сдал изгоям. Но Тянь больше не тот парень, да и Цзянь тоже. Они оба повзрослели, у них изменились приоритеты, каждый научился подстраиваться под мир, в котором он живет. — Я же просил, Цзянь. Я не тот, кто тебе нужен, — отвечает с нажимом, надеясь остудить его пыл, вернуть на грешную землю Центрифуги. — Я не требую ничего взамен. Я не требую чувствовать того, что чувствую я. Просто дай мне спасти тебя. У Тяня ощущение, что его внутренности забиты колотым льдом. Ощущение полной растерянности, болезненного раздражения и загнанности в угол. Взгляд Цзяня умоляющий и требовательный одновременно. Только сейчас Тянь замечает, насколько же сильно он повзрослел. Насколько сильно они оба раздавлены обстоятельствами. — Есть вещи, которые уже не изменишь, и люди, которых не спасти, — отвечает хрипло. Огонь в глазах Цзяня опять тухнет. Тянь чувствует, как медленно отравляет его вместе с Центрифугой.***
День, когда солнце светит на небе ярким пятном, а облака напоминают розоватую кровь, которая стекает в водосток, смешиваясь с водой. День, когда Тянь впервые видит своего Рыжего Беса. День, когда Тянь чувствует, как за грудной клеткой ебашит сердце, ебашит, как ненормальное, и он тоже будто сходит с ума — одного взгляда хватает, чтобы слететь с катушек полностью и бесповоротно, хватает, чтобы почувствовать, что нашел что-то родное, давно утерянное и забытое еще из прошлой жизни. Хватает, чтобы захотеть настолько сильно, что зубы сводит и голова кружится. Захотеть не в физическом плане, нет, намного глубже. Тянь хочет пробраться ему в голову, под кожу, в сердце, в кости и мышцы. Это сумасшествие, но он никогда и не считал себя нормальным. Тянь стоит в толпе — жаркой, плотной, воняющей потом, сигаретами, дешевым мылом. Тянь стоит в толпе, а Бес дерется, дерется не как обычный изгой. Не получает удовольствия от выбитых зубов, порванных сухожилий, вывернутых суставов. Рыжий дерется, чтобы выжить самому и чтобы спасти остальных. Это место и до тебя добралось, да? Да, Цзянь, ты был прав, как же ты, черт подери, был прав. День, когда солнце светит на небе ярким пятном, а облака напоминают розоватую кровь, которая стекает в водосток, смешиваясь с водой. День, когда Тянь понимает, что малек внутри него, жаждущий увидеть голубое небо, снова орет во весь голос, чтобы его услышали. И Тянь слышит, улыбаясь и смотря на Рыжего Беса, победно вскидывающего руки над головой. Кровь в Центрифуге повсюду, но только ему она к лицу.***
— Вдвоем это дело нам не провернуть, — говорит, наконец, Цзянь, задумчиво потирая подбородок. — Вдвоем — нет, — соглашается Тянь. Его план кажется верным самоубийством, и он уже тысячу раз успевает пожалеть, что вывалил все Цзяню. Он летел к поваленному бетонному столбу на эйфории, прокручивая детали, выстраивая их в последовательность, размышляя до ноющих под черепушкой мозгов. И когда увидел обеспокоенного Цзяня, привычно ожидающего на их месте, не смог промолчать. Что-то будто тянуло за язык, подстегивало. Тяню казалось, что если он кому-то расскажет, то это будет верным знаком, что повернуть назад не получится и все пути к отступлению отрезаны. К тому же, Цзянь был единственным, кому он мог доверять. — Дай мне немного времени, я еще обмозгую все, как следует. У нас получится, обещаю, — пылко добавляет Цзянь, видя опустившиеся плечи Тяня. — Ты мне ничего не должен, — почему-то тушуется он. Весь пыл, эйфория осыпаются трухой, а колючая проволока Центрифуги словно бы стягивает сердечную мышцу с новой силой. Тебе не выбраться. Отсюда не уходят даже после смерти, не то, что при жизни. И Тяня снова будто затягивает, засасывает в зыбучие бетонные пески, а рубиновое небо давит на него тяжелым прессом. Даже воспоминания о рыжей макушке и белой растянутой майке на поджаром теле не помогают. — Знаю, — во взгляде Цзяня читается привычное упрямство, а ладонь ложится на его плечо, сжимает крепко. — Но я тебя здесь все равно не брошу. Тянь не знает, что он должен сказать. По правде говоря, он все еще слишком растерян, запутан, возбужден. Но Цзяню слова не нужны. Никогда не были. Все, что ему нужно от Тяня, тот не сможет дать. Они оба это понимают. Поэтому, когда Тянь в немой благодарности тянется к нему, Цзянь горько улыбается и легко отталкивает от себя в плечо. — Попробуй снова чуть позже, если это будет искренне. Тянь так и не попробует. Но Цзянь все равно знакомит его со своим братом Йеном — легионером, который так же люто ненавидит Республику и Центрифугу, как и сам Тянь.***
Тянь зализывает шов на распидорасенной губе и криво усмехается. Чэн зашивал и проклинал его последними словами. Тянь же лыбился как ненормальный и чувствовал себя точно таким же — поехавшим и тронутым на всю дурную башку. Удар у Беса что надо, но глаза и язык умеют бить куда больнее, о чем тот даже не догадывается. По сути, Бес вообще понятия не имеет, насколько особенный, насколько отличается от остального сброда Центрифуги, насколько не заслуживает гнить в этом месте. Всю ночь, все утро, весь день Тянь ощущает себя набуханным и обкуренным вусмерть, он будто не ходит, а парит над чертовым бетоном Центрифуги, а колючая проволока не кажется такой уж непрошибаемой. — Рановато ты сегодня. Голос Йена за спиной заставляет вздрогнуть. Тянь до такой степени витает в облаках, что и не слышит, как тот подходит почти впритык. Непозволительная роскошь и непростительная глупость для изгоя. — Есть разговор, — отвечает Тянь. Он готовился к нему весь день. Подбирал слова, просчитывал реакцию Йена, его вполне логичные и правильные доводы, но мозг все равно отказывался функционировать и обрабатывать информацию здраво. Тянь был одержим и Тянь не собирался отступать, как бы его ни убеждали в обратном. — Валяй. Йен всегда предпочитает переходить сразу к делу. Он не любит юлить, лицемерить, он рубит правду-матку с плеча, а еще умеет читать людей, словно они не люди, а до фига предсказуемые книги. Тяню это не очень нравится, но со временем он привык и даже научился прятать самые интересные страницы напоследок. По крайней мере, тогда он так думал. Тянь пока еще не был в курсе, что Йен прочитал его на Бетоне во время махача с Бесом и завертел такой сюжет, что они оба потом будут расхлёбывать заваренную кашу ценой собственных жизней. Но об этом он узнает гораздо позже. А сейчас говорит Йену твердо и упрямо: — Со мной пойдет еще один изгой. Йен не выглядит удивленным. Смотрит вполне спокойно, словно бы ожидал такого исхода событий. — Ты же понимаешь, что это все усложняет. — Я готов рискнуть. Тяню надо было задуматься еще в тот момент, когда Йен кивнул, стащил с плеча рюкзак и сказал ровным тоном: — Запрячь и врубай не дольше, чем на пять минут, иначе они засекут сигнал. Так мы сможем поддерживать связь, если план вдруг изменится из-за непредвиденных обстоятельств. Но Тянь не мог думать, он был одержим одним Рыжим Бесом и желанием увидеть голубое небо. И Йен тоже был одержим. Одержим желанием разрушить Республику и Центрифугу до самого основания.***
Есть что-то особенное в том, как Бес пытается защитить тех, кому до него, по сути, нет дела. Весь Бес особенный, но именно это его стремление пытаться спасти обреченных на гибель стало одной из причин, почему именно он. Тянь искал его, наверное, всю свою сознательную жизнь, сам того не подозревая, выбирал из толпы изгоев, давно превратившихся в мясные костюмы, натянутые на сгнившие души. Изгоев, которые забыли, что это такое — быть людьми. Они забыли, что такое привязанность, чувство долга, сострадание, человечность, любовь. Изгои даже размножаются, как животные, следуя слепым инстинктам. Это ты хочешь спасти, малыш? Здесь ты хочешь остаться? Республика не только поработила их, она знатно промыла им мозги, стерев все напоминания о том, кем изгои были рождены изначально. Тянь желает Республике в один из дней сгореть, оставив после себя только серое пепелище, но даже он не может не признать, что это изобретательно — забрасывать сюда детей, которые еще не успели узнать, что такое правильно, а что плохо; детей, понемногу забывающих, что когда-то они были любимыми и желанными; детей, которых заставляют выживать подобно крысам в сырых и холодных подвалах высоток; детей, которых закаляют в алюминиевых котлах Центрифуги, растапливают под высокими температурами кислотного солнца и выливают в жестяные формы, чтобы окончательно превратить в рабов, не способных думать собственной головой. Центрифуга, их новоиспеченная мачеха, не учит их ничему, кроме злобы, жестокости и обиды на весь мир. Закладывает фундамент с самого детства, и изгои проживают свою недолгую жизнь по намеченному шаблону. А Республика развлекается, развлекается, уничтожая их, как своих будущих врагов. Яблоко от яблоньки? Нихера. Эти мерзкие извращенцы, сидящие в своих высоких креслах и наблюдающие за ними, мелкими муравьями, подобно богам из Олимпа, наверное, кончают каждый раз, когда изгои грызутся между собой за еду, тепло, место под рубиновым небом. Когда они убивают друг друга. Бывшие дети убивают бывших детей. Потому что их сейчас даже людьми назвать сложно. И Тяню тошно от этих мыслей. Лучше бы на Центрифугу сбросили что-то наподобие атомной бомбы и избавили всех от мучений одним махом. Это было бы милосердно. Но что Республика знает о милосердии? Тяню кажется, что он и сам понемногу начинает забывать. Что он начинает гнить, разлагаться изнутри, превращаясь в зверя, живущего инстинктами. Он боится стать одним из них. Боится. И именно по этой причине ему нужен Бес. Он не позволяет Тяню забыть.***
Ладони трясутся как в эпилептическом припадке. Тянь подключает дурацкие путающиеся проводки, настраивает и ищет нужную волну, игнорируя то, как противно шипит в правом наушнике. С Йеном у него получается связаться не сразу. Тянь бессмысленно включает и выключает пластиковую штуковину, умостившись на бетонном полу и воспользовавшись собственной курткой, как покрывалом. Через пять минут мучений Йен, в конце концов, отвечает. Тянь успевает продрогнуть до нитки и начать стучать зубами от холода, но он отодвигает все это на задний план. У него есть проблемы поважнее. — Какого хрена Республика все еще ждет? — с ходу выпаливает он, закипая от раздражения. Йена нисколько не оскорбляет его тон. — Помнишь, я говорил тебе о непредвиденных обстоятельствах? Во внутренности Тяня будто впивается один из кусков арматуры, разжаренных до бела. Зуб на зуб не попадает, его всего трясет, когда он спрашивает: — О каких обстоятельствах, черт подери, ты говоришь? — О митингах, Тянь. Их сейчас по всей Республике как говна. Ты понимаешь, что это значит? Тянь ничего не понимает. Тянь находится на том пике, когда не может контролировать ни собственное тело, ни мысли. Он будто бы теперь постоянно находится на Бетоне, сражаясь не на жизнь, а на смерть, и если бы не инстинкты и острая потребность выжить ради себя и Беса — Тянь давно бы упал замертво в какой-то канаве. — Каких митингах? — глухо переспрашивает он. — Тех самых, которых мы ждали с тех пор, как появилась Центрифуга. Люди начинают восставать против Республики, оказывается, не всем нравится, когда дети убивают детей. Им надоело бояться, надоело ждать, когда на вашем месте окажутся их дети. Теперь ты понимаешь, Тянь? Понимаешь, что ты сделал? Тянь хмурится, трет холодный лоб. Он словно спит и никак не может проснуться, а кошмар наяву вот-вот сожрет его в холодном подвале высотки. — Я устроил бойню. — Ты устроил бойню, способную прекратить все. Больше никто не пострадает, если мы разрушим Республику, уничтожим всех ублюдков, возомнивших себя богами. Одержимость Йена теперь почти осязаема, он так близко к цели, к которой шел годами, что забывает вовремя скрыть страницы с кульминацией. Одержимость же Тяня ждет, когда он покажет ей голубое небо. — У меня есть возможность отказаться? — А ты хочешь? — Уничтожим ее к хуям. Тянь закрывает глаза, пытаясь воскресить под веками голубое небо, но видит только рыжие волосы своего личного языческого бога.***
— Я хочу попросить тебя кое о чем, брат. Чэн с каждым днем все меньше напоминает Титана. У него осунувшееся лицо, бледные щеки, мутный взгляд. — Проси. Тянь чувствует, как у него болит все нутро, буквально агонизирует, когда он смотрит на брата, когда чувствует, как тот медленно разваливается на части, но по-прежнему старается делать вид, что все под контролем. Перестань держать небо Центрифуги на своих плечах, брат. Оно все равно обвалится и похоронит нас под своими останками. — Дерись со мной в последний раз. Иди со мной в последний бой, как одна семья. — Ты же знаешь, что я пойду с тобой в любом случае, — отвечает Тянь, стараясь не думать о Бесе, не думать о том, без кого уже физически невозможно. — Знаю. Как и знаю то, что рано или поздно ты покинешь меня и Центрифугу. Чэн не говорит это с упреком или обвинением. Он говорит это с полным принятием. Я отпускаю тебя, потому что бессмысленно держать то, что никогда не принадлежало ни мне, ни Центрифуге. — А если я тоже попрошу тебя об услуге, Чэн. Что ты ответишь? — Я отвечу, что здесь мой дом. Другого у меня нет. — Здесь наша тюрьма, — цедит Тянь, но тут же глушит раздражение. Зажмуривается, выдыхает, раздувая ноздри. А когда открывает глаза, смотрит на Чэна со всей мольбой, на которую только способен. — Я могу увести нас отсюда. Пойдем со мной. Ты постоянно твердил, что хочешь защитить меня. Я хочу того же по отношению к тебе. Ты мой брат, ты все, что у меня осталось. — Ты боролся с Центрифугой с тех пор, как я тебя помню. Я же принял ее, как часть себя. Я не могу бросить своих изгоев. Я им нужен. — Мне ты тоже нужен, — рычит Тянь. Он впервые говорит это, признается в том, о чем так долго молчал и прятал в себе. Тяня словно бы швыряет в тот день, когда он лежал на сухой пыльной земле, а Чэн возвышался над ним — высокий и сильный, а красное небо держалось на его плечах. — Я сделал все, что мог для тебя. Живи своей жизнью, Тянь. Тебе никогда не было места среди изгоев. И ему тут места нет. Чэн не называет имени, но Тянь и так прекрасно знает, о ком он говорит. И ему хочется утащить Чэна с собой силой, потому что он уверен — тот никогда не покинет Центрифугу по собственной воле. Она заменила ему дом и мать. Тянь же до сих пор помнит лимонные занавески и запах маминых духов. Но, как бы сильно ему этого ни хотелось, он не сможет забрать Титана до тех пор, пока тот не перестанет держать рубиновое небо. А тот будет держать его до последнего вздоха.***
— Он согласился. Тянь сидит на полу, свесив разбитые руки с коленей. Отвечает: — Хорошо. И добавляет: — У него все равно выбора не было. Бес всегда говорил, что ему плевать на изгоев, но он никогда не перестанет считать себя одним из них. Йен подходит ближе. На нем белая форма, которую тот ненавидит всем нутром. — Ему будет тяжело. Даже когда ты вытащишь его отсюда… — Я помогу ему справиться, — перебивает Тянь, понимая, о чем сейчас пойдет речь. Он слишком заебан всем этим дерьмом. Тянь смертельно устал. — Я уверен, что поможешь. Просто помни, что, если помощь понадобится тебе, я буду рядом. И Цзянь тоже. Тянь скупо кивает, чтобы не продолжать тему. — Кстати, о Цзяне. Передай ему, чтобы больше не рисковал своей головой. В следующий раз, когда он вмешается, свои же могут убрать его по-тихому. Йен задумчиво пожевывает нижнюю губу. — Я поговорю с ним. — Береги его, — на полном серьезе говорит Тянь. — Если бы не Цзянь… Он не договаривает. Очередная тема, которую старается обходить окольными путями. Но Йен и так все понимает, не зря же видит людей насквозь. — Он будет в порядке. Во всех смыслах. — Спасибо. Тянь вспоминает белые-белые волосы и шуршащую обертку шоколадки. Он надеется, что однажды Цзяню встретится тот, кто спасет его по-настоящему.***
Бес заходит в небольшую квартирку, усиленно мотая головой, напрягая плечи, челюсти и кулаки. Он будто бы до сих пор ждет подставы на каждом шагу, и Тянь его не винит. Он и сам словно ходит по тонкому-тонкому льду, из-под которого уже заметно пробивается голубая толща воды, способная проглотить тебя в любой момент и не подавиться. Тянь стаскивает рюкзак с плеча, аккуратно отставляет его на пол без резких движений, чтобы лишний раз не спугнуть Беса. Но тот все равно оглядывается, когда он поворачивает ключ в замочной скважине. — Нужно быть осторожными, — объясняет Тянь. Бес скользит по нему быстрым взглядом, но все же кивает. Двигаться внутрь квартирки не спешит. Ждет, пока Тянь стащит берцы и куртку и только потом раздевается сам. Выражение его лица невозможно разобрать. За все время, что Йен вез их сюда, за все время, когда они поднимались по ступенькам на шестой, сука, этаж, Бес не проронил ни слова. Тянь не давит. Он знает, как ему сейчас трудно. Это Тянь помнит о прошлом мире хотя бы крупицы, для Беса здесь все совершенно чужое и непонятное. Он привык, что за еду надо драться, а собственную жизнь упрямо выгрызать зубами. Он привык, что все в Республике его ненавидят и считают зверьем, которое не может испытывать человеческие чувства. Тяню больно смотреть на него. Больно осознавать, что уйдет не день и не два, чтобы научить его жить по-другому. Господи, Тянь ведь тоже только учится видеть не одну лишь ненависть вокруг и во всем. Но вдвоем им будет проще, главное, что они есть друг у друга, с остальным как-то разберутся. — Пойдем, — легко опускает ладонь на спину Беса. Тот все равно вздрагивает, оборачивается через плечо, хмуря брови. Но делает неуверенные шаги вглубь квартиры. Ладонь Тянь все-таки убирает, прячет в карманы линялых джинсов. — Я могу приготовить поесть. — Я не голоден, — отвечает Бес, оказываясь возле окна. Он смотрит сквозь стекло пустым взглядом. Вряд ли вообще обращает внимание на яркие галогеновые вывески и ровные, идентичные клоны-многоэтажки. Человеческий улей, — так называл Республику Цзянь, — где каждый трудится во благо правящей верхушки. — Ладно, — кивает Тянь, взглядом оглаживая выступающие шейные позвонки и колючий затылок. — Тогда я в душ. Бес продолжает смотреть на Республику, лежащую у его ног. Тяню он так ничего и не отвечает.***
Струи воды лупят в лопатки, и тяжелые капли скатываются по позвоночнику. Тянь обхватывает голову ладонями, упирается лбом в холодный кафель. Рядом с Бесом он не позволял себе ломаться. Рядом с Бесом он старался оставаться сильным, потому что кто-то же должен. Но когда оставался один, Тянь чувствовал, как внутри него трещит стержень, ломается со звонким хрустом, и ему едва хватает выдержки, чтобы остаться стоять на ногах, а не бессильно опуститься на колени и выкричать, выпустить из себя все то, что раздирает изнутри. Тянь в буквальном смысле шел по трупам, он выстелил себе путь на свободу ценой жизней других. И это будет уничтожать и жрать его до тех пор, пока в один из дней Тяня не станет. Такова была цена, и он заплатит ее сполна. Но перед этим он утащит за собой как можно больше ублюдков, и если и будет разлагаться под землей, то только после того, как сравняет с этой землей Республику.***
— Что мы будем делать дальше? Тянь молниеносно оборачивается, отплевываясь от воды, вытирает большим и указательным пальцем слипшиеся ресницы. Резь в глазах проходит не сразу, и он видит Беса как сквозь мутную пелену. Тот заперся в душ прямиком в одежде, которая начинала стремительно мокнуть. Тянь перекрывает вентиль и опять протирает веки. — Что? — переспрашивает он. Тянь все еще слегка оглушен и раздавлен, и сбит с толку тем, что Бес пришел поговорить в душ, а не стал дожидаться возле окна, разглядывая Республику. Видимо, лимит его терпения исчерпан. Бес хочет получить ответы на все вопросы, а Тянь не уверен, что сможет так быстро ответить на все и сразу. — Что делать дальше будем, говорю, — повторяет сквозь сжатые зубы. Беса всего потряхивает. И Тяню до невозможности хочется притянуть его к себе — такого уязвленного, поломанного, как и он сам, но все еще ершистого и глядящего с вызовом. — А что ты хочешь делать? — спрашивает Тянь. Ему кажется, что еще миг — и Бес вломит ему, потому что заслужил. За каждую секунду той боли, страха, отчаянья, через которые он прошел из-за него. — Я не знаю! — восклицает Бес, толкая его в грудь. Тянь налетает на кафельную стену за спиной, но не двигается, позволяя исколотить себя хоть до полусмерти, если его Бесу так угодно. — Не знаю, блять, что я буду делать дальше. Так что отвечай ты, мать твою, из-за чего я загубил столько жизней? Глаза Рыжего краснеют, но он стремительно отворачивается, не позволяя удержать взгляд. Грубо трет их мокрым рукавом кофты. Тянь думает, что лучше бы тот проломил ему голову о бортик душа. Это было бы не так чертовски больно. — Прости, — хрипло выдавливает он. — В жопу себе засунь свое «прости». Голос Беса дрожит точно так же, как и Тяня. Они оба продрогшие и ломанные-переломанные до последней кости. Барабан Центрифуги все же перемолотил их, пожевал и выплюнул, а они чудом смогли отползти на безопасное расстояние. — Это она сделала с нами. Мы можем прекратить все это. Вот, что будет дальше, если ты останешься со мной. Республику нельзя уничтожить, находясь за ее стенами. Зато мы сможем сделать это, находясь внутри. Бес дышит громко и часто, отчего грудная клетка ходит ходуном. Глаза покрасневшие, но стойка у него как перед дракой. Тянь не станет сопротивляться, если тот все же проломит ему голову о бортик душа. Но Бес молча стаскивает кофту через голову, после — мокрые джинсы вместе с бельем. Подходит к Тяню, задевая прохладным плечом, и врубает воду на полную мощь. — Ты — это все, что было нужно мне в стенах Центрифуги. И ты — это все, что нужно мне здесь, — говорит он, опустив голову и подставляя плечи под горячую воду. — Но если еще раз солжешь мне, я лично убью тебя. Тянь улыбается, глядя на своего Беса. Он все так же одержим им, помешан и хрен его знает, через что еще им обоим придется пройти. — Если мне суждено умереть, я хочу умереть только от твоей руки, — отвечает без шуток. Это искренняя правда. Лучшей смерти Тянь себе и представить не может. — Придурок, — ворчит Бес, а потом притягивает к себе и заставляет встать под горячие струи. — Замерз же. Тяню не холодно. Тянь находит губы Беса и сминает их напором своих, хотя тот и не сильно сопротивляется, сгребает в сильные объятия и целует так, что кислорода не хватает, и они словно тонут, идут на дно под толщи воды. Но Тяню не страшно. Он уже тонул однажды, а Бес спас его. Они будут спасать друг друга до тех пор, пока у обоих хватит сил.