***
— Куда мы едем? — Миша скучающе смотрел в окно, постукивая костяшками по стеклу. Они свернули с трассы час назад, но все еще тряслись по проселочной дороге. У Миши затекла спина и ноги. Сейчас бы выйти и размяться, а ему даже не говорят, где они. Все ощущалось так знакомо и незнакомо одновременно. Два дня назад Миша вспылил и шатался по городу до поздней ночи, пока Камалия ждала в его квартире. Он вернулся ближе к утру, а она так и сидела на кухне, подперев подбородок руками, и гипнотизировала давно остывший чай, разлитый по двум кружкам. Его ждала или с Сашей решила помириться? Чашка напротив была полной, а Романова нигде не было. Миша решил, что поступил бы на его месте точно так же, но все же отправил несколько извинений за девушку и попросил не злиться на нее. Смоленск держал руль крепко. Повязка на глазу мешала и закрывала добрую половину обзора, но после того, как Камалия через полчаса езды едва не укатилась в кювет, иного выбора у них не оставалось. — Узнаешь, Миша, — Алексей глянул в водительское зеркало на скучающую столицу и тихо выдохнул. Камалия позвонила ему несколько дней назад, едва сдерживая слезы, и пыталась одновременно рассказать о случившемся и не задохнуться от собственных эмоций. Смоленск сам был на грани между шоком и ужасом, потому что в голове не укладывалось. Потому что Миша, казалось, был наконец-то счастлив. Спустя полвека испытаний он наконец-то улыбался и шутил, он наконец-то писал кому-то в соцсетях, с высунутым языком пряча экран переписки от посторонних. Алексей думает, что был недостаточно внимательным. Камалия думает, что была плохой подругой. Они не понимают, как могли упустить такое. — Почему Саше нельзя было поехать? — Миша теперь уже смотрел в потолок, сложив руки скрестно на груди, и старался хоть как-то выпрямить гудевшие ноги. Ответ ему был не особо нужен: он писал Саше о поездке несколько раз, но его сообщения так и оставались непрочитанными. Хотелось заполнить напряженную тишину чем-то, кроме вжикающих по промерзшей грязи шин. — Узнаешь, Миша, не торопи события, — Смоленск притормозил на развилке и, подумав несколько секунд, все-таки повернул направо. Снова воцарилось молчание. Московский выдержал не больше 15 минут и уже было собрался снова спросить, куда они едут, как Камалия опередила его и наградила еще одной невидимой пощечиной. — Миша, а ты помнишь, что было после 1943...? — Камалия, не сейчас! — Алексей резко ударяет по тормозам. Девушка в последний момент выставляет руки и ударяется о пластиковую панель перед собой, пока Миша пытается хоть как-то отреагировать на хруст собственной шеи после резкой остановки. — Приехали. Дальше пешком пойдем. Алексей выходит из машины вместе с бумажной картой. Она видала лучшие времена: вся смята, много раз сложена, на изгибах появились потертости, но Смоленск будто не замечал этого, разглаживая одной рукой глянцевую поверхность, а другой оттягивая противоположный край. Миша смутно помнит, как ее подарили Смоленску еще в 1960-е, и он был настолько рад, что она долгие десятилетия висела на стене в его комнате вместо классического красного с черным ковра. Столько лет уже прошло. Миша трет виски и покидает салон автомобиля. Он ужасно помнит XX век. Помнит, что было тяжело. Было слишком много того, что свалилось на плечи столицы, но Миша ведь справился. Справился и теперь наслаждался спокойной жизнью вместе с Сашей. Он все еще ждал, когда Романов перестанет обижаться на Камалию. — Нам прямо. Смотрите под ноги. Здесь сложно не споткнуться или увязнуть, — Смоленск складывает карту несколько раз, оставляя нужную часть на виду и шагает по наиболее жесткой части голой земли. Миша хмыкает и делает смелый шаг, тут же увязая в грязи, смешанной со снегом. — Михаил, аккуратнее. — Так морозы же только вчера были! — Миша отряхивает испачканный ботинок и находит ближайший покоцанный кустик, чтобы обтереть грязь с подошвы. — Так мы не в Москве. Здесь погода все так же непредсказуема. — Где мы? — Не узнаёшь? — Смоленск сверяется с картой и обходит какую-то круглую яму, которая, может, и пыталась засыпаться землей и обрасти травой и кустами, но была довольно глубокой, с неровными краями и неестественными выступами. Московский смотрит на нее с подозрений и наступает точно в следы Смоленска. Вскоре Камалия обгоняет его, громко чвакая грязью, и шепчет что-то на ухо Алексею. Миша слышит только обрывок фразы: "Может, не стоило?". Миша хмурит брови и заталкивает руки поглубже в карманы куртки, ежась от пробирающего до костей ветра. В тот день они с Камалией так и не попили чай и больше не притрагивались к блинам: те так и валялись вокруг чашек. На следующий день Камалия постучалась, дала Мише 15 минут на сборы, и они отправились в неизвестность. Сначала поездом до Великого Новгорода, где их встретил на машине Алексей, потом несколько часов по трассе и еще около часа по разбитой дороге, где машина несколько раз грозилась завязнуть. Сейчас же они шагали по камням и грязи, перешагивая какие-то веточки и обломки. Миша до сих пор не понимал, где они. В его голове не сопоставлялись факты. Великий Новгород, дальше на север, потом...Миша мечтал, чтобы Саша перестал обижаться и наконец-то ответил ему. Миша надеялся, что тот не уехал в Петербург. — Может, вы все-таки наконец скажете, где мы нахо... — Московский не заканчивает фразу, когда в него прилетает подброшенная ветром тряпка. Он брезгливо откидывает ее в сторону и замечает, что Смоленска и Казани поблизости нет. Холодок неприятно бежит по позвоночнику, а ноги сами собой несут его вперед: потеряться в такой глуши было последним пунктом на сегодняшний день. Московский замечает светлую макушку на фоне серой обвалившейся стены и выдыхает. Он делает шаг за стену и замирает, не в состоянии произнести и слова. Дома, много домов, хотя таковыми назвать их сложно. Побитые фасады, облезшая краска. Здания стояли ровно в ряд, но их обломки выбивались из общей картины и валялись впереди, немного влажные, местами покрытые тонким слоем грязно-серого снега. Кругом развалины, груды какого-то мусора. Дорога ровно по центру вздернута камнями вверх. Кое-где проглядывались ржавые рельсы, торчавшие под неестественным углом с перекрученными концами, будто кто-то играл с проволокой и перекрутил ее много раз. Вдалеке поблескивал золоченый купол. — Добро пожаловать в Санкт-Петербург, — Алексей обводит рукой постройки, и эхо от его голоса отскакивает от ближайшей стены, уносясь куда-то вдаль, — крупнейший город-призрак в мире, — завершает он, но не спешит повернуться. Зато Камалия подходит ближе и смотрит обеспокоенно, сдерживается, чтобы не протянуть руки. Глаза расширяются моментально и начинают изучающе бегать по всем трещинкам и кирпичикам. Миша не понимает. Он делает шаг и шаркает по каменному покрытию. Миша не верит. Он проводит рукой по стене и всматривается в мокрую грязь, оставшуюся на его ладони. Город-призрак. Блик от купола попадает прямо в глаза. Санкт-Петербург. Миша знает, что это за купол, но не может вспомнить. Его Петербург. Кажется, Исаакиевский. Его Саша. Сердце начинает ухать в ушах. Они ведь вдвоем гуляли здесь совсем недавно. Мир Миши медленно накренился и рывком перевернулся. Он спотыкается об трещину в мощеной дороге и едва не падает. Вместо темной грязи ему отчего-то мерещится кровь. Миша переводит шокированный взгляд на Алексея и сталкивается со спокойствием янтарного глаза, где едва заметно плескалось волнение. Волнение за него. Миша уже было открывает рот, чтобы спросить, но его избавляют от этой необходимости. — Уже 80 лет. — 1943? — недавний вопрос всплывает в мыслях, но слова выходили с хрипом. Миша перевел взгляд на Камалию, и та беззвучно кивнула. Из глотки хочет вырваться болезненное "почему?", но Миша еще не успел поверить в происходящее, а Смоленск снова опережал все вопросы. — Пойдем, Миша, это еще не всё. У Миши не укладывалось в голове. Как? Как такое возможно? Он просыпался с Сашей по утрам, он писал ему сообщения, они говорили по телефону вечерами, когда Саша все-таки уезжал в Петербург. Куда он уезжал? Не в эти развалины? Может, это не Петербург вовсе? Миша ступает по хрустящим обломкам и смотрит исключительно под ноги: не то следует предостережению Смоленска, не то боится неожиданно для себя узнать в развалинах знакомые постройки. Под ноги смотреть тоже не хотелось. Московский жмурится так, что перед глазами расплываются темные пятна, которые отчего-то вырисовываются в знакомый до щемящей боли в груди образ его бесконечной любви. Кого он любил все эти годы? Любил ведь? Миша шумно втягивает воздух и распахивает глаза. Разрушенная стена и вздернутая дорога с кривыми рельсами остались позади. Сейчас они стояли посреди огромной площади со столпом посередине. Дыхание перехватило. Перед ними возвышалось длинное здание, некогда ярко покрашенное — Миша никак не мог вспомнить цвет— со множеством скульптур, некоторые из которых, разбитые, лежали подле. — Это же... — Миша поворачивается вокруг себя. Арка, столп, некогда роскошный дворец. В голове ударяют барабаны и густой комок мыслей прерывается праздничным маршем. Воспоминание больно ударяет в висок своей тонкой иголочкой. — Неужели не узнаешь? Дворцовая площадь. Зимний дворец, — голос Смоленска утопает в пучине зарождающего отчаяния. Миша помнит, как с него мягко снимали повязку, и солнце слепило его в первые секунды, а потом он увидел этот огромный столп и отливающее на его фоне золото скульптур. Саша стоял и улыбался, такой радостный, взбудораженный, хоть и прятал руки за спиной от волнения: боялся, что Мише не понравится. Он тогда впервые приехал в Петербург после долгой реабилитации. Языки пламени все еще стояли перед глазами, а практически зажившие ожоги неприятно стягивало, но эта ясная улыбка, сияющая на бледном лице холодной столицы, забирала все страхи, испаряла все тревоги. Миша молчал с минуту, залюбовавшись нежным ликом, но все-таки похвалил за старания, за столп этот высоченный, и они пошли любоваться буйной рябью Невы. Сейчас Нева была достаточно спокойна. Да и Дворцовый мост сохранился неплохо, но Миша не обращает внимания. Он стоит неподалеку и смотрит в другую сторону, пытается ухватиться взглядом за что-то важное, настолько важное, что представить себе было невозможно, но никак не мог найти. Миша впивается в каменные перила так, что пальцы белеют, а верхний слой камня тонкой стружкой летит в воду. У Миши внутри вдруг похолодело настолько, что сделать вдох становилось непосильной задачей. Глаза широко распахнуты, порыв ледяного ветра больно морозит их, ресницы покрываются тонким слоем инея. Миша не моргает. Миша жалеет, что может видеть. Перед ним был Заячий остров. Миша почему-то очень хорошо его помнил. А еще он помнил, что на нем возвышались стены и постройки. Миша смотрел и понимал, что на Заячьем острове нет ничего. Примерно с треть суши ушло под воду. Часть была завалена обломками, кусок стены стоял неестественно криво, рядом в беспорядке лежали кирпичи, пушки и мешки с песком. Но крепости, той самой крепости, которая обрывками мелькала в сознании Миши, с которой все начиналось, больше не было. Не было собора. Не было того, с чего начинался Санкт-Петербург. — Когда? — Миша наваливается на ограждение. Ноги больше не в силах удержать вмиг потяжелевшее тело. Смоленск убирает карту во внутренний карман пальто. Камалия держится из последних сил. За Мишу в том числе, сжимая его плечо и царапая ткань куртки: боится, что тот перегнется и схоронится под темными водами Невы. — В ноябре 43-го, — тихо произносит Камалия и аккуратно приглаживает растрепанную укладку. Миша рефлекторно дергает головой. И утопает. Он окончательно тонет в своем отчаянии, потому что память грубыми ударами возвращала все воспоминания. Она вернула ему все до капельки, все события, осознание. Всё до секунды. Но она не была в состоянии вернуть одного. Саша так и остался всего лишь воспоминанием. Миша больше не надеется, что тот ответит на его сообщения. Миша падает на колени и надрывно кричит.***
"Дорогой мой Миша. Душа моя болит за Ленинград. Прошлую неделю не было ни дня без бомбежки. Я совсем не выходил: головная боль не утихала ни на миг, а сил совсем не осталось. На этой неделе стало спокойнее, и чувствую я себя лучше, но мысли терзают меня скверные. Предчувствие плохое, сердце временами сбоит. Ты не подумай чего, я держусь. Я дождусь тебя, Мишенька. Верь мне, как я верю тебе. Жду нашей встречи, как лучей солнца. Мы все ждем. С любовью и надеждой, А. Романов" Московский получил письмо в начале ноября и долго-долго перечитывал каждую строчку. Узнавать Сашу приходилось лишь по манере письма, потому что обычно ровный почерк изжил себя, и буквы то сливались в кашу, то находились слишком далеко от друга, а строки часто напоминали дугу. Шел ноябрь 1943 года, а Саша все еще писал ему письма. В Ленинграде с бумагой не стало лучше, и Миша с удивлением обнаруживал, что исписанные неровным почерком листики нередко были страницами из Достоевского, Пушкина, Гоголя. Там были пустые места, и Саша использовал их, вырывая с болью на сердце. 30 ноября 1943 года Миша как обычно выслушал доклад, дал указания и заперся в кабинете. Когда все расходились, он любил оставаться наедине с собой в полумраке. Голова гудела. Нельзя было упустить ни малейшей детали. Они готовились снять блокаду с Ленинграда, а сам Московский готовился наконец-то увидеться со своим Сашей. Он достал из внутреннего кармана письмо и аккуратно развернул его, с упоением перечитывая выученные наизусть строчки. Губы дрогнули в улыбке: упертый, упертый Саша, признал новое название города, но фамилию предпочитал имперскую, даже подчеркивал специально, чернила не жалел переводить. Миша аккуратно проводит пальцами по буквам и перетирает между подушечками оставшийся след от чернил, как будто может так почувствовать близость Саши. В дверь неожиданно постучали, да так нетерпеливо, что Московский невольно сжимает письмо в руке и бросает взгляд на мирно тикающие часы. Весь штаб знал, что в подобные моменты, запираясь в своем кабинете, Московский ценит тишину превыше всего, и если и случается что-то, то стучаться следует как минимум аккуратно. Миша ударяет кулаком по столу и идет отпирать дверь. На пороге стоит мужчина в военной форме, немного тучный, с легкой сединой в волосах и весь красный, будто бежал марафон. Глаза его искрились безумием от переполнявших эмоций, а руки сжимали письмо с большой красной печатью. Не от Саши, думает Миша. — В чем дело? Что-то срочное? — Московский вырывает письмо из потных рук, но не успевает разломать печать, когда загнанный голос заставляет замереть и вслушаться. — Ленинград пал, — только и успевает сказать солдат, прежде чем опереться на стену и сделать вдох побольше. Письмо со свистом падает на пол. Миша думает, что ему послышалось. Он хватает солдата за грудки и вжимает в стену. — Как это, пал?! — Крепость, остров, собор, бомба... — только и повторял мужчина, задыхаясь от напора столицы. — Михаил Юрьевич, дайте вдохнуть разочек! Московский отпускает резко, находит на полу письмо, и пока солдат ищет в себе силы продолжить говорить, вчитывается в печатные строчки. Он видит слова, четко пропечатанные буквы, но текст все равно будто начинает плыть перед глазами, как только в сознание проникает первая фраза: "30 ноября 1943 года в 15:39 по Московскому времени в ходе бомбардировки фашистскими захватчиками была поражена Петропавловская крепость". Миша сжимал бумагу так, что она едва не рвалась, глаза начали болеть от того усилия, с которым он всматривался в текст. Письмо хотелось одновременно сжечь к чертям и сохранить как напоминание о реальности происходящего. "Петропавловский собор горит. Местные жители пытаются потушить пожар собственными силами, но вынуждены отступить вследствие следующих бомбардировок, начавшихся в 16:18 по Московскому времени. В 16:38 по Московскому времени на Заячий остров сброшена еще одна бомба. Мост разрушен, до Заячьего острова можно доплыть только на лодке. В Ленинграде наблюдаются упаднические настроения, работает радио, оставшиеся активисты делают все возможное, чтобы не дать ленинградцам сдаться". — Созвать совещание, — говорит Московский, не отрывая взгляда от письма. — Так поздно ведь уже, Михаил Юрьевич. Все разошл... — Созвать совещание сейчас же!***
Ленинград освобождают, как и планировалось, в январе 1944-го, и уже через сутки Миша мчал на всех парах. Он должен был увидеть все сам, он должен был найти Сашу. Первое, что увидел Московский, попав в город, — уходящие люди. Женщины ругались на ревущих детей, старики помогали друг другу тащить сани, набитые скромными пожитками. И все двигались из города. — Прошу прощения, — Миша подошел к одной из продуктовых лавок, где молодая, но сильно поседевшая девушка заколачивала окошко деревянными досками. Она постоянно куталась в потертую и проетую молью шубу, и сил ей явно не хватало. Миша не спешил помогать. — Почему люди уходят? Город же освободили, продовольствие привезли. — Вот и уходят, что уйти теперь можно спокойно, — девушка ударяет мимо гвоздя, и удар молотка проносится эхом по полупустым улицам, подхватываемый завыванием начинающейся метели. — Этот город уже не спасти. — Почему же? Поставку продовольствия наладят, отопление, водоснабжение восстановят, а дальше - вопрос времени. — Да как же Вы, не слыхали разве? — девушка бросает молоток прямо в сугроб и наконец поворачивается к Мише. — Город мертвый уже несколько месяцев стоит. Сердце его остановилось, одни развалины на Заячьем острове. А это ведь чувствуется. Когда живешь в бездушной пустоте, это чувствуется. Никто больше не желает тут оставаться. Тяжко это, — и она тоже уходит. Вывозит из-за лавки сани и, пожелав Мише веры, пропадает где-то в снегопаде. Миша стоит несколько секунд, обдуваемый ледяным ветром. Снег забивается под воротник. Особенно сильный порыв ветра подталкивает в спину, и Миша срывается на бег. Знакомый до боли адрес он найдет и в пурге, и в метели, дом стоит целый, снегом запорошенный разве что. Ступени хрустят, шаги взмываются эхом к самой крыше, через дыру в которой уже просачивался снег. Квартира не заперта, дверь держится на последнем честном слове, петли скрипят. Миша распахивает ее так, что она отлетает и с грохотом падает рядом. Пусто. В квартире было пусто. И безумно холодно. Иней тонким слоем расползался по стене ровно поверх старой плесени. У давно замерзшей печки лежал изорванный томик со стихами Пушкина. Миша поднимает его и рефлекторно ловит выпавший листок с уже знакомыми кривыми буквами. "Миша, мне так страшно. Сердце болит безумно. Еще мгновение, и я сойду с ума. Смерть будто подкрадывается ко мне, но города ведь нечасто умирают, правда?" Клякса расползлась по всему листу, перекрывая последние строки стихотворения. Повсюду отпечатки пальцев, будто кто-то пытался ухватиться за страницу, как за собственную жизнь. Саши в квартире не было. Не проходит и минуты, как Миша слышит позади приглушенные шаги. Он каждой клеточкой чувствует, как надежда согревает продрогшее тело. Согревает и тут же сжигает дотла. — Саша! — зовет он, но видит только женщину. Она шаркает по грязному полу и смотрит на Мишу сначала подозрительно, а после видит листок в его руках и смягчается, смотрит с таким сожалением, что Мише хочется заткнуть себе уши, лишь бы не слышать, что прозвучит дальше. — Помер твой Саша, месяца два как. Я его в простынь завернула. Ну, у него тут лежала. Завернула и оттащила к кладбищу. Там о нем уже позаботились, но, сам понимаешь, в общую скинули, давно уже ни с кем не церемонятся. Хороший парень был, конечно, жаль... Она легонько укладывает свою небольшую ладошку Мише на плечо и так же шаркая уходит. Вскоре слышится, как шуршит мешок по ступеням. Московскому не нужно смотреть, чтобы понять: она тоже покидает этот город. Миша забирает книгу и письмо и тоже уходит. Он час ходит по разрушенному городу, не решается, но ноги сами несут его к Дворцовому мосту. Он долго смотрит на сгоревший Заячий остров, обвалившийся мост, и в моменте ему кажется, что его собственное сердце тоже перестало биться. Внутри пусто и так больно, что хотелось лечь прямо на мостовой и свернуться комочком. Где-то в глубине души зарождалась злость и такая ненависть, что вскоре Миша решает для себя одно. Он не простит. Он не оставит это так.***
СССР побеждает в войне, но Московский только сильнее звереет. Он собственноручно подписывает приказы о расстреле, лично присутствует на казни и смотрит, внимательно смотрит в лица тем, кто не уберег его Сашу. Автомат приятно тяжелит плечо, но Миша не может выстрелить. Так он думал раз-другой. В третий раз несколько тел с глухим звуком упало, а Миша сильно дернулся от отдачи автомата. Московский входил во вкус. Репрессировал, расстреливал, выискивал, доносил, следил. Московского боялись города. Московского боялось руководство. Московского боялся он сам. Смерть Сталина, партийная борьба, Оттепель, Застой, Перестройка. Миша зашивается. Миша не понимает, на чьей он стороне. Миша не понимает, где правда, к чему они стремятся, что правильно, а от чего нужно немедленно отказаться. У Миши болит голова и зудят глазные нервы. Миша пьет кубанский кофе и курит дорогие сигареты: что только ни сделает партия, чтобы задобрить столицу. Союз развалился, и Московский попадает в новый круговорот событий. Голова уже не болит, а раскалывается, он почти не спит. Его тошнит и от кофе, и от сигарет. И от всех, кто пытается ему что-то сказать. Он чувствует, что людям тяжело. Он каждой клеточкой тела ощущает, как рушится фундамент идеологии, как окончательно сгнивают корни всей этой проклятой системы. Снова какие-то указы, приказы, проекты, законы. Никого больше не расстреливают, но Московскому так хочется, чтобы пуля попала ему в висок. Миша пытается спать, но тщетно. Кошмары не отпускают больное сознание ни на миг. Кровь репрессированных, лица заморенных ГУЛАГом людей перестали его удивлять, он игнорирует их. Но он не в силах игнорировать Его. Волосы сальные, спутанные в комки, плечи круглые совсем, не осталось ни следа от величественной осанки, которую так долго добивался Миша. Серые глаза настолько блеклые, что временами казалось, что не видят вовсе. Скулы впавшие, губы сухие и потрескавшиеся. Кожа прозрачная. Одежда, вся грязная и потертая, местами с дырами, смотрелась на тоненькой фигуре неопрятным мешком. Жалкое зрелище. Но Миша смотрит, смотрит внимательно и старается поймать невидимые ниточки, соединяющие его с реальностью. Он зовет "Саша, Саша", но фигура не двигается, смотрит будто в упор, но мимо. Взгляд пустой. Уже через секунду Миша понимает, что взгляд буквально пустой. Глазные яблоки сжимаются и стекают куда-то внутрь, оставляя пустые глазницы, кожа синеет, покрывается чернеющими пятнами. Губы расплываются в улыбке и трескаются, позволяя крови тонкой струйкой стекать по подбородку. Миша не сразу понимает, что у фигуры постепенно выпадают зубы и проваливаются куда-то в глотку. Миша видит, как они летят вниз сквозь тело, потому что на теле медленно растягиваются и трескаются куски кожи и плоти, оставляя за собой голый скелет. Из глазной щели лениво выползает червь, слизкий и жирный, явно уже насытившийся плотью. Потом еще один и еще. Они сползают вниз по шее, исчезают под одеждой. Вместо лица виднеется череп. Фигура вытягивает руку и дает Мише щелбан, после чего превращается в пыльную труху. Московский больше не спит. В начале XXI века ситуация будто меняется. По крайней мере, Миша чувствует себя лучше. Усталость никуда не делась, но почва под ногами казалось устойчивее, а люди увереннее, и Миша поддается этому чувству. Он падает лицом в подушку и засыпает на сутки, а утром его встречают теплые руки и поцелуй в щеку. Темные волосы забавно растрепаны после сна, а красный след от подушки на щеке говорит, что сон был действительно хорошим. Миша улыбается и целует Сашу. Миша обещает себе, что теперь все будет хорошо.***
— Почему Санкт-Петербург? — Камалия не ожидает вопроса и едва заметно дергается. — 1943 ведь, Ленинград. — Не знаю, — девушка пожимает плечами. — После распада Союза ты сам подписал указ о переименовании. Мы думали, так ты хотел отдать дань уважения историческому названию города, — уже тише добавляет она и нервно потягивает сок из трубочки. Миша молчал всю дорогу от Петербурга. Сначала пытался уснуть, но каждая кочка, каждый шорох заставляли его открывать глаза. Смоленск попрощался отеческими объятиями и тихим пожеланием удачи, произнесенным на ухо Камалии. В поезде Московский смотрел на мелькающие за окном деревья и дома и не думал ни о чем. Он заставлял себя не думать. Сначала пытался отрицать происходящее, затем - принять, но голова начинала раскалываться. После своего вопроса он кивнул и продолжил смотреть в окно. Собрание городов прошло по расписанию, но неожиданно напряженно. Кто именно им рассказал — Алексей или Камалия — Московский не знал, да и неважно это было. Он сидел во главе длинного стола и испепелял взглядом законопроект о восстановлении Петербурга. Города подсунули листок все вместе, и Московскому было проблематично выяснить, в чью голову пришла столь светлая идея. Они все как один твердили: — Это бывшая столица все-таки. — Некогда культурная столица. — Там столько культурных ценностей. — Коллекции музеев пропадают. — Архитектура пропадает. — Географическое положение крайне выгодное, порт удобный. — Погода там, правда скверн...кхэм...историческая атмосфера царит повсюду. — К тому же город-герой: блокаду пережил. Миша ударяет папкой по столу. Технически — пережил, но все ведь всё понимали. Каждому было известно, что фактически всё было совсем иначе. Все вмиг замолкают и ждут надвигающейся бури. — Блокаду как раз-таки город не пережил. Собрание окончено, все свободны, — Московский поднимается из-за стола, но уходить не спешит. Он медлит несколько секунд, внимательно смотрит на лежащие перед ним листки с законопроектом. Рука тянется к ним сама собой, они шуршат, сминаются, а после летят в урну у двери. Московский быстро покидает зал заседаний. Он ворочается в постели полночи. Было холодно и как-то пусто. Рука то и дело опускалась на противоположную часть кровати, но встречалась лишь с прохладой смятой простыни. Саша так и не возвращался. Миша с горечью усмехается и думает, что Саши никогда здесь и не было. В холодильнике все так же висела мышь, рубашки были неровно поглажены, а ощущение чьего-то присутствия и вовсе пропало. Миша не понимает, когда именно сошел с ума. Он с усилием вжимается лицом в подушку и рычит. Еще полчаса переворачивается с боку на бок и все-таки проваливается в беспокойный сон. Бледные руки с выступающими сухожилиями снова тянулись к его лицу. На этот раз щелбан Миша не получал, но лучше не становилось. Саша снова был так близко, что, казалось, протяни руки — и коснешься его. Мише хотелось развернуться и бежать, бежать далеко, не оборачиваясь, куда глаза глядят. Пустые глазницы прожигали в нем дыру, в то же время гипнотизировали. Рука с тихим хрустом вращалась в кисти, пальцы будто манили, и Миша невольно подается вперед. Послышался щелчок, еще один. Чужая голова дернулась и неестественно склонилась вбок, будто какая-то из иссохшихся мышц все-таки лопнула. Сальные волосы падали прямо в глазную щель, и у Миши бегут неприятные мурашки от подобного вида, он кривится, чем вызывает беззубую улыбку сероватого черепа. Скорее, Миша просто чувствовал, что над ним насмехаются. Костлявые руки выравнивают голову, со скрипом вкручивая шею в плечи, а после тянутся к Мише, да так резко, что тот едва успевает отскочить, но тщетно. Пальцы, будто искусно наточенные кинжалы, впиваются в шею, и было непонятно, душат они или усиленно рвут плоть. Миша чувствует запах крови и не может больше дышать. Пустая глазница оказывается совсем уж близко. Миша невольно заглядывает внутрь и с ужасом обнаруживает там свое отражение. Московский дергается на кровати и рефлекторно переворачивается, делая жадный вдох. Он вытирает дрожащей ладонью холодную испарину со лба и осторожно приподнимается на локте, чтобы перелечь на другую сторону кровати. Нежный, до раздирающей внутренности боли родной голос неожиданно возвращает то тепло и присутствие, по которым Миша успел истосковаться. — Кошмар приснился? — Саша, одетый в вязаный кардиган и строгие брюки, стоял возле кровати и мягко улыбался. Очки едва заметно поблескивали в полумраке. — Саша, — Миша с упоением всматривается в родное лицо и протягивает руки. — Сашенька, я так рад, что ты здесь. Я так боялся, что потеряю тебя. — Глупый ты, Миша, — тонкие губы вдруг искривляются в ухмылке. Саша сдвигает очки кончиком пальца, и те блестят предупреждающе. — Как можно потерять то, что уже потеряно? — Саша?.. — сердце Московского, только-только успевшее восстановить спокойный ритм, снова заколотилось, заухало. Хотелось закрыть глаза, уши, спрятаться под одеялом, подобно маленькому ребенку, но Миша не успевает. Его взгляд зацепился за сменяющуюся картинку и больше не мог оторваться. В секунду становится слишком сярко и слишком жарко. Языки пламени вихрем вздымаются за спиной Романова, и Миша чувствует их жар. Фигура Романова искажается совсем уж неправильно, но повлиять было невозможно. Кардиган превращается в изорванное пальто с неровно пришитыми заплатками, лицо становится болезненно бледным, приобретает зеленоватый оттенок. Волосы отрастают и путаются, пара клоков падает прямо возле кровати. Скулы постепенно выпирают, щеки, наоборот, впадают. Очки моментально трескаются, и одна из дужек, замотанная какой-то потертой тряпкой, болтается возле лица. Саша горбится, кутается в пальто, но смотрит так пронзительно, так злобно, так отчаянно. — Ленинград умер за страну! — кричит он. — Держался из последних сил, но пал, как последняя шавка. А теперь стоит и гниет, всеми брошенный, всеми позабытый. Тобой позабытый, Миша. Как ты мог?! Его разграбят и добьют окончательно, разрушат здания, искусство, историю. От него не останется ничего. От меня не останется ничего! А все потому, что ты, — костлявая рука взмахивает тонким бледным пальцем и указывает точно в сторону Миши, — вместо того, чтобы сделать с этим хоть что-нибудь, тешишь себя ложными надеждами, делаешь вид, что всё позабыл. Миша, неужели ты и меня позабыл? Меня, отдавшего тебе сердце и душу, пожертвовавшего всем ради тебя! Я сделал для тебя все возможное, так теперь ты сделай для меня хоть что-нибудь. Покажи мне, что я все еще значу для тебя что-то, — лицо неожиданно смягчилось, палец дрогнул, — Миша, я ведь тоже... Саша не успевает договорить: языки пламени поглощают его худенькое тело, и пепел летит прямо Мише в лицо, накрывая мысли, чувства, сознание непроглядной мглой. Миша подскакивает на кровати снова. Легкие жжет настолько, будто пожар и правда разгорался в этой комнате. Часы тихонько щелкают, сделав очередной круг по циферблату, но Миша дергается так, что кровать жалобно скрипит. Ровно 3 часа ночи. Он подцепляет пальцами телефон и набирает чей-то номер: в глазах все плыло пятнами, что разобрать имя было невозможно. Миша молился, что набрал не Сашу. Миша молился, чтобы не услышать сейчас его голос. — Михаил Юрьевич? — тихий зевок поглотил окончание. Где-то на фоне шуршало одеяло. — Что-то случилось? — Подготовьте документы о восстановлении Петербурга. Это единственное, что произнес Миша, прежде чем сбросить вызов. В то же утро он подписал все бумаги.***
Восстановительные работы начали оперативно, но Московский упорно настаивал на восстановлении Петропавловской крепости в первую очередь. Здания и большинство дорог так и стояли побитыми от снарядов, но работа на Заячьем острове кипела и не прекращалась ни днем, ни ночью. Миша чего-то боялся, это было заметно, но никто не решался спросить столицу. Миша боялся, что кошмары повторятся, что Саша появится снова. И в то же время у Миши холодело в груди от мысли, что Саша больше никогда не придет. Романов посетил его квартиру, когда были восстановлены мост и затопленная часть суши острова. Он тихо появился за спиной Московского, пока тот резал овощи и то и дело сверялся с рецептом в телефоне. Миша тогда перепугался, смотрел загнанным зайцем и наставил против призрака-галлюцинации-кошмара-Саши кухонный нож. Саша лишь мягко улыбнулся и поднял руки, после чего скрылся в глубине квартиры. Они не разговаривали ни разу. Романов снова прописался в квартире Миши, снова готовил, они снова засыпали в объятиях друг друга, и Миша утыкался носом в чужую макушку. Они снова смотрели балет, который включал по телевизору Саша, смотрели друг на друга долго, пристально, но молчали. Никто из них не решался проронить ни слова. Миша боялся, что Саша пропадет как глупая галлюцинация или станет очередным кошмаром. А Саша...Саша просто мягко улыбался на любое его действие и смотрел с таким теплом в глазах, что сердце Миши разбивалось на тысячи осколков. Он не мог понять, кто ему является, но это ощущение уюта делало все за пределами квартиры таким неважным, обыденным, бессмысленным. С ним был не Саша, но Миша всем сердцем и душой был с ним. Мише больше не снились кошмары, ему снилось их счастье. Петропавловскую крепость вместе с собором восстановили за рекордные 9 месяцев. Был октябрь. И Саша тоже был. Все это время, не отступая ни на шаг, не покидая квартиру ни на миг, он молча освещал Мише путь. Миша снова боялся. Внутри все трепетало и сжималось одновременно. Миша должен был принять работу и утвердить завершение начального этапа восстановления города. Сердце Петербурга должно было вновь забиться, но сердце Московского колотилось как бешеное. Что будет с Сашей? Он снова покинет квартиру, оставив после себя сводящую с ума пустоту и непрекращающиеся кошмары, или наконец-то заговорит с ним? Увидят ли Сашу другие или Миша осознает, что все это время медленно сходил с ума от плода собственного воображения? Миша должен был сделать первый шаг, и он делает его. — Я хочу тебе кое-что показать. Одним осенним днем Миша все-таки нарушил негласное молчание, и с этого момента начался заключительный этап его долгих мучений. Саша посмотрел одновременно удивленно и так, будто все уже давно знает. Тепло наполняет серую радужку и отливает легкой позолотой в лучах осеннего солнца. Он аккуратно кивает и не задает вопросов. Он все так же молчит. Они выезжают тем же вечером на машине Московского. Дорога была долгой даже несмотря на то, что Миша вжимал педаль газа до упора. Они останавливались только на заправках, чтобы пополнить запас бензина. Они молчали всю дорогу, но Миша ловил себя на попытках взглянуть на сидящего рядом Сашу. Когда они съехали с трассы, это желание стало настолько сильным, что Миша сжимал руль до побелевших костяшек и надеялся, что Саша списал это на плохую дорогу. — Я хочу, чтобы ты не подсматривал. Это сюрприз. Автомобиль остановился ровно на том же месте, где почти год назад ударил по педали тормоза Смоленск. Саша несколько секунд подозрительно косится на повязку в руках Московского, но все-таки кивает и пододвигается. У Миши внутри все переворачивалось, когда он касался Саши, чтобы аккуратно завязать узелок. Да, они виделись почти каждый день, засыпали в обнимку, держались за руки, касались друг друга невольно, но сейчас, сидя недалеко от развалин Петербурга, предчувствуя неминуемый финал собственного сумасшествия, все ощущалось иначе. По позвоночнику пробежался холод. А правильно ли поступил Московский? А правда ли это нужно было Саше? А правда ли здесь был Саша? Миша ощущал прохладу его пальцев, когда вел по грязной тропинке, слышал резкие вдохи, когда нога проваливалась в сырую землю, чувствовал, как напрягаются мышцы от темноты и неизвестности перед глазами, но Миша не был уверен, что это было действительностью. Миша боялся, что может навсегда потерять и это хрупкое и такое необходимое присутствие Саши в его жизни. Он ведь не справится без него. Они идут ровно тем же маршрутом, каким шли с Камалией и Алексеем почти год назад. У Миши плохое предчувствие. У Миши временами темнеет в глазах и дрожат руки. Саша чувствует его волнение и только слабо улыбается, крепче хватаясь за ведущую его руку. На Дворцовой площади Саша дергается и замирает, будто осознавая происходящее, и, хотя его глаза все так же плотно прижимала повязка, он словно видел, где находится. Миша отчего-то уверен, что Романов все знал с самого начала. Он помнил тот кошмар с обвинениями, но ни разу не сообщал о проекте, и все равно продолжал видеть в серых глазах понимание и бесконечное терпение. Может, Саша тоже боялся? Может, Саша действительно сейчас был здесь? Заячий остров восстановили настолько хорошо, что у Миши перехватывает дыхание. Воспоминания появлялись в его в голове несуразными обрывками, но он был уверен, что Петропавловская крепость выглядела точно так, как ей полагалось выглядеть. Сердце забилось чаще, гулким шлепаньем отдавая в уши. Миша делает глубокий вдох и крепче сжимает чужую руку, чтобы почувствовать, чтобы Саша почувствовал. Мише было страшно. Так страшно, как никогда не было. Хотелось схватить Сашу в охапку и убежать далеко и навсегда. Хотелось, чтобы они были счастливы. Хотелось, чтобы Саша никогда не умирал. Миша делает очередной вдох и медленно поворачивается. — Готов? — спрашивает шепотом, потому что голос поддавался скверно. Саша сжимает его руку сильнее и кивает. Миша медлит несколько секунд и все же стягивает повязку. Они вздрагивают синхронно, когда с острова доносится бой часов. Повязка выпадает из подрагивающих пальцев. Миша поворачивается к крепости настолько резко, что едва не теряет равновесие. Наручные часы упорно показывали 8:19. Туманная дымка медленно поплыла по мирной глади Невы в их сторону. Было очень громко. Миша не понимал, откуда такая слышимость. Миша не понимал, что происходит. Часы били будто у него в голове. Он сбился со счета: отбило уже больше 12, намного больше. Осознание приходит поздно. Миша оборачивается и тут же нащупывает позади себя каменные перила, чтобы не упасть. Саша вслушивался в бой часов и улыбался так, как не улыбался никогда. Глаза были прикрыты, и он с блаженством вслушивался в звуки оживающего города. Обе ладони прижимались к области сердца. У Миши темнеет в глазах, а когда способность видеть возвращается, он замечает, как в серых глазах блестят слезы, тонкими дорожками стекая по щекам. Саша не превращается в очередной ночной кошмар, нет, он поворачивает голову и шепчет тихое "Спасибо". Дымка медленно накрывает его, и Саша растворяется в осенней прохладе. Миша отталкивается, делает два быстрых шага, тянет руки, чтобы ухватиться за Сашу, не дать ему исчезнуть, но поздно. Туман оседает довольно быстро, часы перестают бить, и Миша слышит лишь их тихое тиканье, постепенно утекающее из сознания. Миша стоит совсем один. Миша не понимает. Миша падает на колени и позволяет слезам стекать по подбородку прямо на влажную землю. Он чувствует, что его сердце по-настоящему разбилось, разорвалось на части, и собрать воедино его уже невозможно. Московский приходит в себя, когда по телу пробирается влага вместе с холодом: сидеть на земле в середине осени было плохой идеей, но Мише так все равно. Он не чувствует, что ему есть хоть какое-то дело. Его ждали рабочие. Его ждал Са...уже не ждал, наверное. Миша плетется по мосту к Заячьему острову, и ему больше не страшно. Ему, в общем-то, уже никак. Быть безумцем все эти долгие годы было не так уж и плохо. Рабочие встречают его уставшими, но искренними улыбками и долгими рассказами о проделанной работе. Миша не слушает. Он смотрит на собор и первое время пытается поймать среди силуэтов единственный знакомый ему. Глупо. Глупый, глупый Миша. Он ставит кривую роспись в журнале и еще на каких-то бланках, даже не вчитываясь в их содержание, одобряет следующий этап реставрации, и уже было собирается уходить, как происходит то, чего Московский отчего-то ожидал меньше всего. — Михаил Юрьевич, Михаил Юрьевич, постойте! — издалека послышался детский голосок, строительный камень зашуршал под шустрыми шагами, и уже через мгновение Московского оббегает мальчишка. Сердце лениво шевелится в груди, гулко ухает и проваливается куда-то вниз. Мальчишка. Просто мальчишка. Рваные джинсы, толстовка с Цоем, темно-серое пальто и испачканные в грязи кроссовки. Миша бы никогда не обратил внимание на такого, но было одно но. Одно большое, просто огромное но, которое заставило все внутри Миши трепетать и заново рушиться. Кудрявые темные волосы, светло-серые глаза, бледная кожа, аристократическая осанка. И взгляд. Этот чертов наивный взгляд, полный надежды и ожиданий светлого будущего, Миша запомнил его еще 3 века назад. Тот самый взгляд, который выбесил его в 1703 году. Миша глупо открывает и закрывает рот, не в состоянии что-либо сказать. Циферблат лениво щелкает. Мальчишка вдруг улыбается и протягивает руку. Миша тянет руку в ответ, но осекается. — Я Саша Романов. Мне сказа... Московский дальше не слушает. Опять это гадкое чувство. Чувство, что его снова хотят обмануть, сдвинуть в сторону, ударить побольнее. Миша одергивает руку и сжимает челюсть так, что ее сводит судорогой. Это не Саша Романов. Он просто похож. Это не его Саша. Его Саша не носит рваные джинсы и грязную обувь. Его Саша никогда не вернется. Он чувствует злость и ни с чем не сравнимую ненависть. Он смотрит в эти наивные серые глаза вновь рожденного города и хочет спрыгнуть в Неву прямо сейчас. Миша делает глубокий вдох. Миша пристально смотрит на собор и не понимает, за что с ним так жестоко обошлись. Неужели такова его доля? Миша выдыхает и, кажется, смиряется. Он грубо зовет мальчишку за собой. Его предстоит еще многому научить. Опять. Миша думает, что история циклична, а судьба любит над ним измываться. Миша возвращается в Москву и с горечью осознает, насколько пусто в его квартире. Одиночество накатывает тяжелой волной, выбивая из рук желание жить. Миша вдруг понимает, насколько обезумевшим был все это время, насколько реальными были его галлюцинации. И как он в них нуждается прямо сейчас. Миша не знал, что в тот же вечер в кругу рабочих родился слух о призраке юноши с кудрявыми волосами и холодными серыми глазами, поселившемся в Петропавловском соборе. Зато Миша знал, что маленький Алекс (Московский как мог подбирал ему другое имя) сделал его квартиру чуточку более живой. А еще Миша знал, что у маленького Петербурга на груди шрам, ровно там, где билось маленькое сердечко. Миша думает, что шрам на его сердце точно такой же. Сердце Петербурга билось, и Миша решил, что не позволит ему снова остановиться.