undead, wildhead

это история о том, как я попал в зомби-апокалипсис. выживал среди зомбаков.

эд выживал не только среди зомбаков, но и среди арсения. иногда появляется ощущение, что зомби по сравнению с арсением пушинка в маштабах вселенной. потому что арсений ебанутый. ебанутый, блять, на всю голову, начиная с пяток и заканчивая волнушками волос. ебанутость у него в крови течет. и эд почему-то под раздачу этой ебанутости попадает ежедневно, ежесекундно. «мне похуй» на переносице конкретно пиздит, если говорить об арсении. на арсения не похуй. арсений выделяется на фоне серости заброшенных городов. на фоне пыли, забивающей нос чихом в самый ненужный момент. арсений яркий, громкий по сравнению с разлагающимися мертвецами, которые тянут руки и воняющие гнилью сколотые зубы, ведомые голодом. арсений, ебанутый, в конце-то концов. они знакомятся в самом центре заварушки с пистолетами, битами и трупным воем. эд проебывается со временем, местом и своим эго. в итоге он окружён где-то десятком ебучих зомбаков, патроны кончаются, колени дрожат от усталости. окей, эд, когда ввязывался в драку вместо логичного побега, слишком много о себе думал. пф, всего-то толпа зомби, с кем, блять, не бывает, раскидаю на раз-два. хуй там плавал, конечно же. эти твари кричат, передвигаются слишком быстро, опровергая все мифы, и щелкают-щелкают своими полусгнившими челюстями в опасной близости. эти щелчки, хруст и чавканье снятся эду с самого начала апокалипсиса, с первой встречи с мертвецами. было смешно, пока не разрослось до мирового масштаба. подумаешь, зомби-апокалипсис. ученые разберутся, это ведь не дряное кино. слишком много экшена для простых землян. ученые не разобрались. и гниль, скулеж, клацанье зубов, рвущих кожу, наполнили мир. стало нихуя не весело. стало страшно. половина человечества, не приспособленная к выживанию откинула коньки в первые полгода. остальные еще пытаются бороться, но планета постепенно пустеет, покрываясь трупным гноем. мерзким, липким, вонючим. стало нихуя не понятно для чего выживать дальше. но эду похуй, это жизнь и он с ней флиртует, ему не надо другую. он и эту разденет и вдует. он упорно куда-то идет, ищет общины людей на зимовку. одному холод пережить будет сложно. эд шарится по пустым квартирам, выбирая самое нужное из хлама, забирает из разграбленных магазинов последние нычки консерв. изучает привычки ходячих, экономит патроны и воду. боится заболеть, потому что долгопортящихся лекарств мало. ночует на улице и старается обходить стороной города. в городах самое большое скопление мертвецов, уж непонятно, чем они их привлекают. но когда запасы подходят к концу, туда нужно кровь из носу. в городе магазины, аптеки, квартиры с брошенными хозяевами вещами. заводы, в которых можно перезарядиться, найти оружие или солярку. подвалы, в которых прятались люди, надеясь выжить. еще не знали, что в лесах безопасней. новые сумки, теплые пледы, фляги и термосы под воду, ларьки с сигаретами, ставшими вдруг непопулярными, а потому пылящимися в избытке. одежда, сухая и почти не дырявая, иногда генераторы, газовые баллоны. как-то раз, еще в самом начале, эд нашел два банана в одной кожуре, ебнешься, двустволка. еще в городе машины. бесполезные, блять, без испортившегося бензина железяки. пока спасает дизель, но еще пару лет и останется только пешком ходить. хотя есть еще велики, самокаты, скейты, че еще там, вся хуйня на колесиках, короче. опаснее, чем машины, на дорогах полных голодающих без чужих розовеньких, ванильных мозгов мертвых уебков. можно снова приручить лошадей, но эд смотрел «спирита», знает, как это тяжело. к тому же животные от укусов умирают. спасибо, что не встают потом снова с желанием убивать. мир бы ахуел от зомби-слона. но вернемся к машинам. ебаный бензин, который утрачивает свои сверхъестественные способности, благодаря которым железяка на колесах едет, уже спустя два года. еще полгодика-год выжимает что-то из невыжимаемого, портя все внутренности с риском внезапного возгорания и машет ручкой. дряные фильмы об апокалипсисах забывают рассказать, что дизель держится дольше, сохраняется лучше, но пылает в итоге ярче. собирающимся в общины людям работающие машины нужны, они запасаются канистрами с соляркой, прикатывают себе тачки, объезжают потом на них ближайшие города. в общем, все для удобства. эду это удобство до пизды, он общины не любит. там люди, а люди в любое время были и будут тварями. не все, но всë же. приходящие для общин автоматически становятся теми, на кого можно свалить работу потяжелее, погрязнее. эд еле-еле досиживает у них до потепления, как только становится видно асфальт он собирает манатки и уебывает поскорее. эта зависимость от погодных условий его бесит до зубного скрежета. жмурикам, блять, не холодно, а он коченеет еще до того, как выпадает снег. поэтому эд двигается на юг. надеется как-нибудь выйти к морю, но последнюю бумажную карту он проебал еще полгода назад в очередном хлюпающем месиве драки с мертвыми за свою жизнь, и теперь идет по наитию. эд ищет лекарства. у предательницы-аптеки, как только он к ней подходит, с оглушительным грохотом падает крест. иисус поржал, приманивая толпу зомбаков. но эду реально надо в эту аптеку, поэтому он принимает решение драться. похуй, что устал, похуй, что мало патронов. эду. нужны. лекарства. а арсений ебанутый. он влетает прямо в разгар драки, читай избиения младенца, читай эда, с веселым визгом. в руках у него железная бита — самое популярное в реалиях зомби-апокалипсиса оружие. дело двигается с мертвой — ха — точки, вдвоем легче, они удивительно быстро притираются друг к другу, будто до этого тренировались драться в паре. арсений что-то кричит, виляет бедрами, пританцовывая, и смеется, как сумасшедший. эд хочет ему въебать. слишком громко, они и так создают шум, если у этих ребят есть «подкрепление», оно придёт слишком быстро из-за человеческих рыков. стоя на куче, наконец, мертвых мертвецов, арсений поднимает на эда пистолет, красноречиво перезаряжая. эду в жопу не уперлось сейчас разбираться, эду нужно найти антибиотики. что угодно блять. — я в ком уверен — открою двери, но проверять надо на деле, — понимающе шипит эд себе под нос. встряхивает штанины, закатывает рукава, показывая отсутствие укусов. — нихуя нет, кис, погнали уже, куда шли. арсений увязывается за ним. пиздит, не затыкаясь ни на минуту, улыбается, а зрачки заполнили радужку, как будто под наркотой. арсений лезет под руку, выебывается, что-то спрашивает. — ебальник закрой, припизднутый, а то у меня не все дома, вдруг рука дрогнет, — рычит раздраженно эд, копаясь в просроченных слишком давно пачках с таблетками. — ноу стресс, ноу стресс, дядь, — вскидывает руки арсений. и с этого момента жизнь эда становится сплошным стрессом. потому что, напоминаю, арсений ебанутый. простывшая варнава получает, наконец, дозу антибиотиков, устало улыбается и отрубается почти сразу. они находят с арсением язык, цепляются по пустякам, язвят и грызутся на взгляд эда из-за хуйни. идут дальше втроем. арсений не затыкаясь пиздит про антона, и настолько у него очевидно трескается лицо, что все с ними становится понятно. они с антоном очень долго бегали вместе, сначала были в группе, но после ночной пиздиловки с тварями выжили трое. третий после этого осел в ближайшей общине, устал от нервотрепки, а они пошли дальше. эду, честно говоря, нахуй не нужна была информация ни про то, как они пережидали дожди в туманном лесу, и «вайб такой был, знаете, будто щас эдвард с дерева спрыгнет и начнет утверждать, что ему давно уже семнадцать», ни про то, как измазывались потом в грязи, утопая в глиняных тропинках. а потом потерялись, не вовремя разошлись, попали под перекрестный огонь. по нелепому так, станцевали на самом краю и упустили момент, когда края стали друг другу параллельны. отпустили чужую ладонь всего на мгновение, но вновь сжавшиеся пальцы поймали только воздух. эд жмурится от клонящегося к закату солнца, ловит взглядом резкие танцы тонких запястий, и запоминает зачем-то все детали об этом антоне. варнава рассказывает арсению, что они хотят к морю. выкладывает разом обо всем, о детстве, о неразделенной любви, о том, как умер от укуса лучший друг. рассказывает, как встретилась с эдом, все маленькие желания и прошлое эда рассказывает тоже. эд не злится. понимает, что с ним кате, откровенно, уже мало о чем можно поговорить, а тут человек, наконец, не просто слушает, но и отвечает. катя не рассказывает, что болеет не впервые. не рассказывает, что с каждым последующим разом переносит болезнь все тяжелее. не рассказывает, что раньше сил хватало на гораздо больший путь за раз, чем сейчас. эд в каждом районе проходимого ими города ищет аптеки, набирает побольше консерв, они приближаются к окраинам. пару раз опять сталкиваются с ходячими, в основном уходят, один раз арсений со всей дури сносит битой разлагающуюся голову. — снëс суке чердак, показал, где черта, — хрипло смеется эд, и арсений заинтересованно дергает бровью, обтирая биту тряпочкой. арсений, как выясняется, та еще чистоплотная мразь, постоянно жалуется на пыль. эд экономит воду, но засматривается на мокрые плечи. арсений красивый. не смотря на все выебоны, на кривящиеся в ухмылке губы, на каламбуры его нелепые. эд смотрит, не скрывая, что согласился на внеплановые купания только из-за того, что отходить друг от друга опасно, и можно безнаказанно рассматривать родинки на подкачаной заднице. арсений заходит во все попадающиеся на пути магазины одежды, устраивает модные приговоры, задерживая их всех, но заставляя глаза варнавы сиять. с другой стороны, куда им торопиться. эд просит быть потише, закуривая горький ротманс, наблюдая, как арсений накручивает на шею помотаное временем розовое боа и вызывающе крутит бедрами. эд просит быть потише, вдалбливая арсения в жесткую кровать в квартире девятиэтажки, к домофону которой по счастливой случайности подошел чип. такое случается редко, потому что все двери выломаны, а оставаться в здании, в которое легко зайдут мертвые или даже живые, не оставляя себе путей отхода, эд ненавидит. за стенкой на мягком матрасе спит уставшая катя, а эд трахает арсения, сжимая до синяков бедра, трахает глубоко, с оттяжкой. хрипит сквозь зубы, рассматривая темноту своих татуировок на молочной спине. у арсения тонкая талия и широкие, жилистые плечи, эду очень нравится этот треугольник. он вылизывает арсению загривок, оставляет следы, прикусывает выступающие позвонки и скребет ногтями по ребрам. арсений, кончая, стонет имя антона, и эд мстительно вгрызается зубами ему в сгиб шеи. конечно, про антона арсений пиздит все время, но хоть в постели постеснялся бы. толкнувшись в горячую пульсирующую дырку, эд зажмуривается до мушек перед глазами, вытаскивает, додрачивает на чужую спину и кончает тоже. заваливается набок, и арсений сразу же укладывается ему на бицепс. дергает рукой и шипит. эд смотрит как черная в темноте кровь течет по ключице. — те кто на пике — их пау-пау? — хмыкает, поморщившись, арсений. эд давит в себе стыд и слизывает соленую черноту с чужой тонкой шеи. обводит дергающийся кадык, давит на ранку, напрягая язык. слюнявит выступающие косточки и проводит раз за разом по коже, пока кровь не прекращается, а арсений не засыпает. они идут дальше, смотрят на рассветы, ощущая кончиками пальцев туман, набредают на магазин духов и катя теперь еле заметно пахнет клубникой, а арсений цветами. ему больше понравился бутылек с морским бризом, эд заметил, но запах моря это слишком для них жестоко. эд берет себе первый попавшийся самый резкий, чтобы перебивал тошноту от расплющенных по асфальту то тут, то там трупов. катя ходит как дурочка, перекатываясь с пятки на носок, чуть подпрыгивает и улыбается. арсений откапывает на складе магазина упавшую под стелаж бутылку какой-то химозной воды и вмерзшую в лед морозильника упаковку наггетсов. забираясь на крышу ближайшей пятиэтажки следом за арсением, эд думает, что будет, если прямо сейчас укусить его за маячащую перед лицом задницу. находит слишком много минусов в этой идее и отметает ее. кате достается честь первой отпить из бутылки в кислотно-зеленой упаковке. варнава улыбается, и в оранжевом свете заката еще ярче выделяются ее впалые щеки. они жарят наггетсы на палочке, как сосиски, и, если закрыть глаза, можно представить, что никакого зомби-апокалипсиса здесь нет, да и не было никогда. они всего лишь компания друзей в лагере, плавят зефир и вот-вот затянут «батарейку». недели две назад, кстати, арсений нашел гитару, и пару дней они завывали на все лады, восстанавливая потекшее без музыки сознание. потом на них неожиданно из-за угла выскочил разлагающийся труп, и арсений долбанул его единственным, что было в руках, со всей дури. катя потом жаловалась, что перед глазами до сих пор стоит картина деревянных щепок в сгнившей коже и распарываемые струнами сохранившиеся нитки вен. — я думаю, этот магазин до последнего держал баррикаду, и у них был генератор, поэтому холодильник так долго оттаивает, — воодушевленно начинает арсений, жмурясь под заходящим солнцем. он вообще любит романтизировать, думает сейчас наверняка, как отважно жили люди, справлялись с трудностями, а по вечерам так же как и они сейчас смотрели на закаты, делились байками и все на фоне апокалипсиса. такие сильные, целеустремленные, пока вокруг все рушится. эд думает, что пиздец этих сильных достиг быстрее, чем сильные достигли цели. потому что магазин пуст, только ветер грустно завывает между стеллажей, хватается за серые безжизненные стены. оплакивает людей, которых не спасла даже цель и сила. катя хмурится, медленнее жует хрустящую корочку пережаренного наггетса. арсений, видимо, видит что-то на их лицах, тушуется, проглатывает конец фразы. молча смотрят, как садится солнце. потом катя немного расслабляется, вытягивает ноги и рассказывает, как ей нравилось сниматься на телевизоре. они коннектятся с арсением в этом плане, эд уже понял, что арсений тащился по театралке, понял, что арсений был актером. скорее всего не только театра. у него во всех жестах сквозит это искусство кино. в поворотах запястий, в наклоне головы. эд просто смотрит на него и понимает, что, да, арсений снимался в кино. если бы у них было электричество и телевизор, эд утонул бы, смотря как арсений играет. играет арсений, конечно, и в жизни, эду нравится слушать, как меняется у него тембр голоса, как изгибается в гневе спина и наполняются слезами глаза, но на съемках ему дана была четкая роль. здесь и сейчас арсений не знает, кого играть, поэтому играет всех подряд. арсений в какой-то момент снова пускается в разговор об антоне, мечтательно глядит за горизонт, перебирает эдовы чернильные пальцы в своих. гладит выступающие костяшки, трет по поплывшим линиям татуировок. эду кажется, что он знает этого антона больше, чем себя знает сам антон. и про очаровательную родинку на кончике носа, и про котячьи зубки, и про оттопыренные уши эд слушает все время. даже во сне, вытраханный до разъезжающихся коленок, арсений иногда его зовет. — где он? — спрашивает эд грубо, перебивая арсения на полуслове. острые коготочки варнавы впиваются ему в бедро, но эдов тяжелый взгляд направлен на арсения. — кто? — ладошка, поглаживающая предплечье, останавливается напряженно. арсений наигранно безразлично улыбается и ковыряет коленку джинс. — не строй из себя дурака, кис, — на грани шёпота тянет эд, и арсений тяжело сглатывает. — ну... гуляет? путешествует где-то. мы с ним ведь живучие, как тараканы, — арсений робко улыбается, пожимает сковано плечами. предлагает перемирие, даже не зная из-за чего началась война. — голодные, как доберманы? знаешь сколько нужно доберманам, арсений? — тон у эда злой, а катины ногти точно оставят синяки. эду похуй на перемирие, внутри бурлит неоправданное раздражение. арсений поднимается и уходит под издевательское рычание. с губ у арсения эд слизывает вкус этой газировки ебучей и собственную кровь. арсений кусается, тянет за отросшие на затылке волосы, царапается. эд возбужденно толкается бедрами в чужие, хватает под ребрами, стискивает до хруста. катя не спит, скорее всего, но арсений голодно шипит, захлебывается матами и кусает под челюстью так, словно хочет откусить кусок кожи. эд опускается коленями на землю, усмехается, когда ногти со всей дури проводят по коже головы, а железная пряжка ремня щелкает, задевает щеку: — и за все, что свершилось, придется платить. — грязный подонок, ебаный питомник, восьмиугольник, — заглатывая воздух открытым ртом, арсений шлепает членом по подставленным приоткрытым губам, и эд замолкает. варнава тактично прикусывает свой острый язык, забираясь на задние сиденья найденного пежо. это пиздец какая удачная находка, очень мало рабочих дизельных машинок осталось. в багажнике приютились канистры с топливом, и это заставляет всех нахмуриться, вспоминая сильных людей, которые не успели достигнуть своих целей. мчат по дороге, отчаянно не экономя, выжимая под сотку. варнава радостно кричит, растягивая ярко-красные губы в безумной улыбке. вытягивает руки в стороны, надрывает связки, но ее почти не слышно за воем из открытых окон. арсений мертвой хваткой держится за бедро эда и ручку двери. он кажется напуганным, но глаза блестят восторгом, длинные волосы треплет ветер, они с варнавой по очереди выплевывают изо рта прядки. — лечу в небо, как пули в тело, — шепчет эд, еле раскрывая высохший рот. трасса прямая, они едут, оглохнув от ветра, забывают, что на дворе апокалипсис, что из еды только остоебавшие уже консервы, что катя устанет через полчаса и придется закрыть окна, сбросить скорость и дать ей подремать, укутываясь в плед. эд не помнит, когда это началось. он пришел один, а ушли они уже вместе из очередной общины, которая действовала ему на нервы каждую минуточку. кате она действовала тоже, эд видел. она точно так же как он морщилась на громкие фразы о свободе, победе и бла-бла-бла, вся эта одухотворенная непонятная хуйня, которую надо выслушать, если хочешь жрать. катя — дочка одного из гусей, которые этой общиной управляют. они сошлись в неприязненно изгибающихся уголках губ, в презрительных взглядах и закатывающихся глазах. о, конечно, они трахались. в перерывах между тем, как смотреть на яркие в окружении верхушек деревьев звезды, размышляя, на счет зомби-апокалипсиса на марсе. сразу после того, как набесились, играя в догонялки по всей деревне. прежде чем заплести эду кучу пародий на дреды из обрывков веревок и канекалона. — мы готовы бежать? — улыбается эд, рассматривая полностью собранную катю с сумкой за плечами, как только земля прогревается весенним солнцем. — ни шагу назад, — выплевывает варнава так, что слышно точку. и дальше они жили как в самом дурном, самом отчаянном фильме про конец света, воруя у жизни самые лучшие деньки, самые важные моменты. танцы под дождем, гонки на велосипедах по бескрайней кромке леса, пикники под звездным небом. его нежная как сладкая вата катя, которой сидеть бы в шелковых платьях на дорогих диванах и пить шампанское, сидит на крышах обшарпаных домов в порваных на коленях джинсах, заливаясь найденым вином. катя болеет. ее колотит от температуры, передергивает кашлем. она быстро вылечивается на антибиотиках, дышит совсем немного тяжелее. эд курит теперь один, опасаясь сделать хуже уставшему организму. катя наигранно хмурится, но украдкой прикладывает ладошку к сжимающемуся спазмами солнечному сплетению. — время — вода, оно хочет уйти. жми до конца, хочешь в небо? лети. катя болеет еще раз, а потом еще один и еще. они не говорят об этом. эд игнорирует свои дрожащие руки и катины обкусаные до крови губы. они бегут наперегонки со временем. они идут к морю. катя истончается. еле заметно выцветает, дышит с присвистом, улыбается ломко. эд таскает запасную пилочку для ногтей, потому что ногти у кати постоянно обдираются. — это моя холера, слаще, чем рафинад, — шепчет катя, собирая точки на небе в истории. эд не хочет чужие истории, эд хочет только их общую, ему эти кассиопеи, орионы и медведицы до пизды. арсений вцепляется в эдову коленку, смотрит вопросительно. эд возвращается в реальность и понимает, что сжал руль до скрипа. безобразно не хватает музыки. вся жизнь у эда разделена не концом света, а диким уродливым прыжком в реальность без мелодии. катя ворочается под пледом, поджимает ноги и хмурит брови. арсений затягивает мягкую колыбельную и разрывает эда на маленькие кусочки. в свете костра кожа у арсения словно воск. плавится под пальцами, разъезжается, выхаркивая внутренности. арсений изгибается, тяжело дышит, и эд смаргивает картинку распахнутых будто в объятии ребер. — жизнь поломалась, не можешь склеить. — строить тяжелее, проще всё похерить. они кончают одновременно, толкаясь в сплетенье рук, и эд поглаживает чужие влажные расслабленные ляжки, умостившиеся на его бедрах. ветки потрескивают, сгорая, эд прикусывает обветренные костяшки на пальцах арсения, утопая в накатывающей нежности. арсений садится, упирается лбом в лоб. он влажный, открытый, а губы вспухли, проиграв в войне ночной тишине. он ничего не говорит, прижимает эдову ладошку к своей щеке, трется взъерошенным котом. прикусывает выпирающие косточки плеч, исколотых иголкой. они делят шелковистость ночи на двоих, оставляя в памяти место спокойствию. безграничные бушующие волны, серое небо, сливающееся с горизонтом воды, вгрызающийся в ноздри запах соли. нагретый краснотой солнца песок под ногами и опустошающий гул моря. катя не успевает. эд думает, что в последний раз арсений, кончая выдохнул «эдик». эд орет, надрывая глотку, на ебучее море, которое не захотело с катей поздороваться. захлебывается воем, снова и снова сбивая ладони о безразличную гладь воды. арсений обнимает за плечи, вытаскивает на берег, не удерживает силой на месте, но дает опору стоять. в горле ком разрастается, царапая изнутри лезвиями, эд не может, не может, не может, блять, дышать. он хватается за арсения и выхаркивает ебаную боль наружу. слез нет, но истерикой прошибает до потери осознанности, выкручивает на максимум чувствительность. эд обжигается о ледяные руки арсения, кажется, что сдирает в кровь щеки о хлопковую футболку и притирается ближе, бездумно кусаясь. шепот отдается в ушах криком, и эд не сразу понимает, что кричит все еще он, хотя кажется, что трахею кто-то злой сжал в кулаках со всей дури. его колотит. от холода, от царапающего стремительного ветра, от чувств, рвушихся наружу. они пробираются, разрывая грудную клетку, и мир вокруг крутится с невероятной скоростью. все его горе не уместится и на тысячах страниц, но арсений сгребает его полностью своими шершавыми ладошками. они отогреваются под пледами в машине, и на стеклах пляшут капли дождя. эд парализован и опустошен. арсений мурлычет какую-то уставшую мелодию, придерживая эдову голову на своем плече. чешет взъерошенный короткий затылок и поглаживает предплечья. море завывает, бьется снова и снова о прибой, разбивается в кровавые ошметки, оплакивая вместе с ними. — расскажи про антона, — хрипит эд, и арсений открывает рот, выпуская слова. и дикий визг израненных волн в голове уступает место золотисто-пшеничным кудрям, длинным узловатым пальцам и яркому тонкому смеху. у арсения в голосе надрыв какой-то, но эд не спрашивает. он засыпает под сказки про солнечного мальчика с добрыми зелеными глазами, пухлой нижней губой и смеющимися морщинками у глаз. на утро море безразлично серое, устало пенится, будто нехотя терпит их рядом с собой. у эда болит охрипшее горло и глаза воспаленно красные, он тяжело моргает опухшими веками, отпечатывая на сетчатке безжизненную, будто, картинку. они уезжают, оставляя взбесившиеся волны в зеркале заднего вида. эд смаргивает туман перед глазами. острый дождь разрывает облака, и это кажется ужасным предательством, покидая оставить после себя рваные раны. через открытые окна в машину задувает вода, и эд затягиваясь выбрасывает сигарету. непонятно, что делать дальше, когда цель достигнута. они нашли море, вдохнули его в себя поглубже, изрезавшись. тем сильным людям из магазина повезло, они не столкнулись с этой хуйней. с другой стороны они, наверное, столкнулись с чем-то похуже. арсений рассказывает про отца, про учебу. и про театр. глаза у него сразу загораются счастьем, таким же как после упоминания антона. эд только хмыкает иногда и молча давится сухостью во рту. через силу сглатывает мерзкий фантомный песок с десен. они двигаются хаотично, зигзагами, словно им есть от кого бежать, кого путать. нет, конечно, но уставшие, нагретые солнцем дороги, обломанные линии электропередач и пыль, поднимающаяся под колесами машин, отвлекает. дает время на передышку, на перестройку тела и мозга. их теперь двое, не нужно оставлять кате кусок побольше. их теперь двое, можно не искать вещи на ее размер. их теперь двое, а мог быть один. они с катей знали, что так будет задолго до арсения. она боялась очень оставлять его одного, эд видел. в дерганых движениях рук, в холерно блестящих глазах. она радовалась арсению больше родной матери. она сказала «легко предать, тяжело доверить». она была легкой, почти воздушной, горько-сладкой на языке и щемяще искренней. она очень хотела, чтобы он жил дальше. она верила, что удача — сучка в черном белье, которая продала эду душу. эд рассказывает про крида, с которым они когда-то открыли тату-салон, про собаку, старенькую болонку, которая не пережила конец света. рассказывает про родину и друзей. как отчислили из уника, как учился водить мотоцикл. они обсуждают литературу, и арсений по памяти зачитывает бродского, киплинга, вознесенского. эд ловит на вдохе губами строчки про невыносимые на синем апельсины и руки, пахнущие бензином, гладит спину, усыпанную созвездиями родинок. придерживает за плечи, чтобы арсений не стукался башкой своей дурной о крышу машины. погода меняется, летняя духота уступает место грозе и размокшей глине. они пересекают насквозь серые, картонные будто, города, ищут людей. заканчивается машинное масло и капот выдыхает грязные тучи дыма. мертвяки попадаются все чаще группами, дышать на мокрых, стискивающих улицах тяжелее, но арсений выскуливает сквозь зубы своë богомерзкое «эдик». без машины вода заканчивается быстрее, и приторный, гальковый вкус дождя надолго оседает на языке. ветер становится злее, бьется в истерике о бетонные стены, отскакивает и рвется с еще большим остервенением дальше. лужи покрываются тонкой корочкой льда, а губы у арсения трескаются, обветренные, обкусанные. эд прячет его ладони от холода в кармане своей куртки, шипит возмущенно, грозится откусить до конца прикушенную кнопку носа. а арсений все еще ебанутый, обшаривает досконально заброшенные пыльные склады, замахивается битой, забрызгивая себя ошметками гнили. лезет на рожон, выискивая пожрать, ходит по краям крыши, не держась за ржавые перегородки. вообще арсений брезгливый до ужаса, но ебанутость в этом вопросе побеждает. он измазывается с ног до головы, а потом кривит нос на пыльные ладони. в плане одежды с этим сложнее, но у него, кажется, чуйка на вещи. он находит шмотки в самых неочевидных местах, всегда нормальные, всегда нужные. хз, может арсений экстрасенс. эд может сказать только, что он экстрасекс. объективно, ебать его хочется много, долго, глубоко. хочется сидя, стоя, лëжа, хочется сжимать, кусать, лизать. арсения просто хочется. у них не так много развлечений, они либо разговаривают, либо отвоевывают свою жизнь у ходячих. все время идут, идут, идут, ищут укрытие, пережидают выстуженные ночи. трахаются медленно, чувствуя пульсацию нежности, трахаются отрывисто, задыхаясь, оставляя синие отметины. арсений заебывает эда подготовкой, хотя растягивать арсения ему нравится очень. он тогда скулит так жалобно, в словах путается, выпрашивает что-то, сам не знает что, вскрикивает от шлепков по виляющим ягодицам. но как же арсений стесняется обыденных вещей. ну честное слово, что страшного в жопе. они буквально в апокалипсисе, логично, что, когда заканчивается бумага, подтираются они лопухами. логично, что тщательное бритье-мытье и кремушки для увлажнения кожи — непозволительная роскошь. но арсений для себя не так пахнет, не так выглядит, не так хлюпает, блять, раскрытой дыркой на эдовых пальцах. эда в арсении все устраивает, он слизывает солёный пот с шеи, трется о колючую щетину и просит арсения закрыть рот, пока он не выбил ему зубы. арсений шутит про минеты. эд достает со дна рюкзака флакон духов, которые пахнут морем, когда арсений в очередной раз кривляется на вонючую рубашку. они лежат у него слишком долго, но ведь зачем-то же он их забирал. арсений смотрит шокированно так, закусывает губы и изгибает брови, будто не верит, что для него себя перебарывали. — море слишком огромное, чтобы позволить себе ненавидеть каждую из его частей. нужно оставить место для любви. эд фыркает сам с себя, переводит тему и они идут дальше, но арсений теперь пахнет самым нежным в мире морем. погода бесится, и найти людей становится главной целью. они обшаривают многоэтажки, подвалы, метро, окраины лесов и полей. встречают парочку агрессивно настроенных одиночек, убегают со всех ног и арсений смеётся, как умалишенный. эду нравится, когда арсений заведен. тогда, кажется, его энергией можно зарядить весь город. нравится, когда арсений запыхавшийся от драки, весь дрожит, перекатывая адреналин по телу, улыбается, разрывая сухую кожу на губах. когда длинные, влажные от пота волнушки падают на лоб незамеченные, липнут к щекам. эд дергает его на себя, перехватывает за загривок, скорее кусает, чем целует, но так похуй. хочется такого арсения засунуть себе за грудную клетку, внутрь, глубже, глубже, глубже. он реагирует на каждое касание, рычит, переступая ногами на костях. это были очень древние зомби, кожа со скелета отошла, глаза вытекли, и остались только кое-где прилипшие к позвоночнику и ребрам куски внутренностей. мерзость противная, но арсений снова безумно смеялся, швыряя их направо и налево, дробя с хрустом кости. — пацаны! — кричат на них скорее удивленно, чем угрожающе, и эд с сожалением отрывается от арсеньевского рта. поворачивается, окидывает изучающим взглядом группу из трех человек. чертовски хорошо, что люди нашли их сами, потому что эдова удача иногда снимает свое черное кружево и показывает эду такую задницу, что становится страшно. арсений почему-то шугается назад, хватаясь до боли за эдово плечо. это странно, на лице у него непонятная мешанина эмоций, а рука, держащая окровавленную биту еле заметно дрожит. эд оборачивается на пришедших снова, проходится взглядом по прямому носу мужчины армянской вроде внешности, по испуганному совсем еще мальчишке в тонкой водолазке. задерживается на осветленном коротком ежике третьего парня, но не находит ничего примечательно, что могло бы арсения зацепить. а потом взгляд останавливается на родинке на носу, и сразу же картинка открывается целиком, захватывая оттопыренные уши и зеленые глаза, становится понятно узнавание на лице, а пазл складывается. — антон, блять, — усмехается эд, не замечая как напряглись плечи. без кудряшек, слегка выше, чем эд себе представлял, но это антон. тот самый, с которым они с арсением друг друга любили, а потом абсолютно по еблански потерялись. у них встретиться было слишком мало шансов, но они видимо поцелованы космосом, раз их снова столкнуло на переплетении троп. община, как и многие другие, занимает деревеньку за городом, окруженную высокими тёмными ëлками. толстые стволы уходят высоко-высоко в небо, разрезают верхушками облака. деревянные, слегка наклонившиеся домишки прячутся в тени широких пушистых веток. воздух здесь чистый, поселение ограждено высоким забором, а если зажмуриться и забыть про людей вокруг, то слышно журчание речки. эд по дороге знакомится с сережей — коротышкой армянином, который, несмотря на внешнюю суровость, оказывается очень дружелюбным, обговаривает рабочие моменты, возможность остаться на зиму. выплевывает какие-то шутки, и светленький мальчик, наконец, расслабляется, закидывает кучей вопросов про татуировки, про оружие, про зомбаков, запоздало представляется ваней. эд давит в себе желание взять задумчивого арсения за руку. тот смотрит только на антона, рискуя заработать косоглазие. они оба молчат, только с каждым шагом идут все ближе друг к другу. единственное о чем эд может думать, это о белобрысой башке антона. отросшие корни и жесткие белые кончики. на солнце он будто светится. эд боится увидеть его улыбку, так часто звучащую в историях арсения. их подселяют в домик к антону — единственный более менее пустой — почти на самом краю, с облупившемися голубыми рамами и скрипучей калиткой. солнце светит холодом, щеки пощипывает, эд обходит дом вокруг, рассматривает явно перестроенный туалет из светлых досок, покосившийся сарайчик, стеклянную теплицу и маленькую баню. возвращается, замечает будку и узенькую скамейку прямо под растерявшей листья яблоней. в проем под воротами протискивается мокрый собачий нос, скрашивая эдово скамеечное ожидание. тяжелая голова укладывается на коленки, радующийся новым лицам пëс подметает хвостом пожухлую траву. — это суицид думать то, что я один из них, — шепчет он себе под нос, запрещая думать, что сейчас происходит за дверью, где скрылись арсений с антоном. эда, вообще-то, никто не прогонял, но какое-то непонятное чувство заставило остановиться, так и не ступив на порог. эд отчаянно за них, нашедших, наконец, друг друга рад. эд отчаянно привязался к этим потемневшим от старости стенам и отдыхающей на зиму земле грядок, в ту же секунду как увидел. к этому неспокойному псу, выпрашивающему ласку, к фиолетовым занавескам, видным с улицы, и к шершавому стволу яблони у плеча. промораживает, наконец, до костей, эд не чувствует кончиков пальцев. неунывающий пес убегает в свою будку, эд заходит, оставляет ботинки в сенях на потрëпаном вязаном коврике, стряхивает куртку на крючок. занавески раскрыты и комнаты бледные от серого света солнца. — ты чего там так долго, эдик? — хрипит так, что становится понятно, насколько сейчас сложно говорить. глаза у него зажмурены, поясница с силой упирается в край стола, удерживая на весу и его, и антона, спрятавшегося в чужих плечах. антон дышит глубоко эдовым морем, притирается щеками, а арсений так стискивает на его дрожащей спине руки, что ладони вот вот сведёт судорогой. эда такое положение вещей не устраивает, он тянет напряженное запястье на себя, мягко разминает, не отдавая себе отчет прижимается губами и опирается щекой. арсений рассеянно открывает глаза, фокусирует зрение, трет большим пальцем эду по тонкой коже за ухом. антон вдруг вскидывает руку, тащит эда за талию ближе, вплавляет в свой и арсеньев бока, близко, близко, еще ближе. они стоят так неизвестно сколько, в каком-то коматозе, пока арсений намурлыкивает неизвестные мелодии. кровать тут удивительно большая, они тонут в пуховой перине, в хрустящих застиранных простынях. притираются кожа к коже, и эда впечатывает чужой теплотой в колючий ковер на стене. антон странный — слишком добрый, слишком яркий, слишком понимающий, слишком слишком. эд ловит краш в первые минуты общения, чувствует свой нищенский поплывший взгляд. эта хуйня даже с арсением не сразу вылезла. но у антона большие теплые ладони, треснувшая от частых улыбок корочка на губах и мягкое на вид пузико, который эд, собрав всю свою наглость в кулак, гладит взглядом, пока греет бока в бане. баня это вообще лучшее, что есть в общинах. горячая вода в больших количествах, теплое помещение, жесткие, стирающие всю грязь, вехотки. помыться, наконец, сравнимо для эда с оргазмом. кажется, что вода после него даже на третий раз не до конца чистая, но кожа уже скрипит, и эду остается только расслабленно сидеть на полкáх, чувствуя, как прогреваются замерзшие за октябрь легкие. арсений продолжает скакать по протопленному помещению туда-сюда, то промывает длинные волосы, то вычищает под ногтями грязь. эд наблюдает за ним из под прикрытых век, разморенный, распаренный, клонится на бок и заваливается в какой-то момент на антона. он мокрый, голый, улыбается устало, и совсем не против этого вторжения в личное пространство. антон вообще ничему не против, подпускает близко, разрешает смотреть, спрашивать, даже трогать. сам тянется тоже, помогает освоиться в общении с другими жителями деревни, предлагает свою помощь с стрижкой, и эд беспрекословно отдает ножницы, доверяясь. еще антон вкусно готовит, легко везет одной рукой флягу с водой, играючи колет дрова, замахивается топором, и мышцы бугрятся под футболкой, притягивая эдов взгляд. у антона широкие плечи, добрая улыбка и сильные руки. эд пиздец как боится своего желания в этих руках очутиться, отдавая весь контроль, вкладывая в потные ладошки оставшиеся обрывки своей свободы. эд смотрит, как расцветает рядом с антоном арсений, перестает так явно напрягаться и беспокоиться, подставляется под прикосновения и нежно целует за ухом. эд смотрит, как антон автоматически ловит арсения в объятья, прижимается со спины, улыбается на тупые каламбуры. эд видит любовь. во взглядах, во взмахах пальцами, на кончиках губ. эд видит, что антон к нему присматривается только потому, что арсений уже что-то разглядел. эду нахуй не нужны эти подачки ебаные. сережа идет на плановый одиночный обход, когда эд примазывается вместе с ним. это занимает не больше часа, они обходят периметр вокруг забора, проверяют ловушки и капканы, долго всматриваются в пасмурную, загадочную глубь леса. сережа говорит, что завтра планирует сгонять до города. эд с сомнением обещает подумать. дома арсений пролазит под руку, просовывает замерзшие ступни под бедро и утыкается носом в подмышку. они сидят на качелях, прижимающихся — и теряющих от этого весь свой смысл — к стене у веранды, и странно теплое для осени закатное солнце красиво играет в волнушках волос арсения, щекочет лучиками родинки на щеках. запыхавшийся, улыбающийся антон падает на качели, грозясь разломать, с другого бока. от него пахнет псиной и дымящимся деревом — растопил печку и еще полчаса носился по двору, играясь с собакой. он достает из кармана фуфайки потрепанную пачку камел, предлагает им тоже. хватая сигарету из чужих пальцев, эд думает только о том, как красиво эти самые пальцы смотрелись бы на его раскрашенных бедрах. следующим утром эд точит ножик, дожидаясь серого у ворот. они выдвигаются еще до того, как восходит солнце, под ногами хрустит замерзшая земля, а легкие промораживает ледяным рассветным туманом. медленно просыпается природа, все громче свистят, радуясь новому дню, птицы. сережа говорит тихо, боясь потревожить сонную безмятежность леса, ступает осторожно, руку с биты не убирает. идти не сильно далеко — община образовалась совсем недавно, ближайший город скорее полон, чем пуст. выглянувшие солнечные лучи слепят глаза и припекают спину под курткой, эд закуривает, жмурясь, и глубоко дышит. он пошел в эту не слишком безопасную вылазку, только чтобы проветриться, разгрузить мысли, как следует набесоëбить. напрячься, снося мертвые бошки с шейных позвонков, выискивая нужное в испорченном. он хочет, чтобы этот морозный воздух как следует укусил его за жопу, выметая из головы тупую пульсирующую надежду. город высокий, мощный, уставший какой-то. он серый, разрушенный, мертвый. зомби тут лезут из всех щелей, насильно возвращая в удручающую реальность, чавкают, воют. уши закладывает, наполненный рюкзак тянет к полу. «похуй», — думается эду, пока он летит по лестнице вниз, собирая позвоночником каждую ступеньку. похуй, если антон смотрит только из-за арсения, похуй, если они оба вдруг исчезнут по собственной воле. похуй, если выберут не его. потому что вдруг все таки его. потому что скорее всего эд себе все надумал, а попытаться никогда не бывает поздно. потому что антон спрашивает и рассказывает сам, прижимается ночью, в объятиях, закидывает свои длиннющие руки на эдову шею и искрит не только в сторону арса. потому что, если в животе кто-то словно хватает в кулак и тащит все внутренности вверх, когда эд ловит на себе мягкий взгляд, то пробовать надо точно. спина болит пиздец, и дорога обратно занимает больше времени. эд, конечно, еблан, не заметил в только начавшихся сумерках кривую, острую лестницу. эду смешно очень. содрал себе все лопатки, чуть хребет не переломил, зато голову прочистил. такая тупая встряска ему понадобилась, чтобы успокоить безобразные мысли. сережа возмущается на глупость некоторых индивидов, которые рискуют стать инвалидами, порыкивает, звякает железом консерв в сумке. радуется, что после они мертвяков не встречаю, сам еще шарит по ближайшим складам, засовывает свой длинный нос во все углы, собирает всю паутину. эд просит прощения за то, что не может помочь, и получает подзатыльник такой силы, что чуть не летит носом в шершавый асфальт. на крыльце дома сидит задумчивый антон, оживляется, завидев просунувшееся за калитку лицо эда. двигается, хлопает по месту рядом с собой и смотрит взволнованно. эд со стоном падает с ним рядом, выбрасывает вперед раскрытую ладошку, и антон сжимает его пальцы своими. — я катался как-то по такому ебейше огромному полю на лошадях. уже после радиации или шо это такое по нам ебнуло. а трава зеленая, аж в глазах рябит, далеко-далеко уходит, конца не видно, — антон закуривает, понимающе угукает. эд укладывает голову ему на плечо и чувствует себя так же как тогда. словно под коленями вновь мощный, гладкий круп, везет его непонятно куда. словно он вновь на этом островке защищенности, звонкого ржания, перестука копыт. словно снова в лицо отчаянный ветер, и чувство это в груди... — свобода, — выдыхает вместе с дымом антон, притирается головой к чужой макушке. — я катался тоже. это ебать что-то на внеземном. это до сих пор как будто сон, словно и не было этих эмоций в моей жизни, как будто таблеток нажрался и словил нихуевенький такой приход. сидят тихонько, примерзают жопами к дереву крыльца. эд думал бы, что это все выдуманное, но антоново дыхание разрезает как ножницами ночной воздух, заставляет дышать вместе с ним. при свете свечей обрабатывать спину тяжело, но две пары рук справляются, двигаются по разодранной коже, наносят мазь, пробегаются кончиками пальцев по наливающимся синевой бокам. эд шипит, выслушивает от арсения взволнованный мат, держится за спинку стула, выгибаясь дугой. спать на животе эду не сильно нравится, шея затекает, руки деть некуда, но рядом мягкие, теплые, притираются ближе, пытаясь не потревожить, а за спиной тяжелый выматывающий день. эд вырубается моментально, успев только шепнуть спокойной ночи. ему снятся лошади. большие, грациозные. с жесткими гривами и широкими лбами. снится бескрайний горизонт, сладкий на вкус ветер, щекочущая ступни трава. кони ржут, фыркают, толкаются мордами в раскрытые ладошки, играются, перебирают копытами. черные как смоль тяжеловесы, гнедые с узловатыми копытами, яблочные с коротким ежиком волос на серой шее. лениво жмурящиеся на солнце, энергично скачущие так, что взрыхленная земля летит ввысь. эду снится свобода и в этой свободе он не один. где-то совсем рядом слышится громкий смех антона, чувствуется родной запах моря. в груди все сжатое расслабляется так резко, что эд пугается размаху испытываемых чувств. господи, как же он вляпался. вмазался со всей дури, расшибил лоб и стоит улыбается, а грудная клетка распахнута доверительно. он просыпается весь в слезах, захлебывается соплями и собственным воем. руки сжимают до хруста простыни, и его трясет-трясет-трясет. захлестывает ужасом каким-то необъяснимым, всеми накопившимися эмоциями. он так давно не плакал, что от этого становится еще страшнее. ебучий зомби-апокалипсис, катюша, его хрупкая, родная девочка, сгоревшая слишком быстро, словно спичка вспыхнувшая. арсений, скрутивший все его чувства в запутанный ком, антон с этой его родинкой на носу. натопленный дом, колючие пододеяльники, желтый дружелюбный пес. лестница эта конченая, по которой он со всей дури прокатился. эду слишком. соль катится по щекам, ее так много, что можно умываться хоть прямо сейчас, и сердце с такой скоростью бьется, с невозможной будто. эда колошматит, он скулит на одной ноте, дышит через раз, и горло уже саднит, хочется расцарапать его к чертям. эд ненавидеть чувствовать себя слабым. в сознание вдруг пробирается переплетение взволнованного шёпота, а голова, наконец, находит себя на чужом плече. эд заходится истерикой с новой силой, осознавая, что все это время был не один. антон испуганно прижимает его ближе, шкрябает ласково ногтями по затылку, и его голос сливается с хриплой мелодией мурлыканья арсения. эд не слышит осуждения, только нежность эту ебаную, и отпускает себя окончательно. позволяет себе рыдать, измазывая соплями и слезами руки антона, хватается в судорогах за чужие ляжки, оставляя наверняка синяки. позволяет себе передать контроль, разрешает антону гладить, шептать, называть себя маленьким. накатывает волнами, эд не успевает даже отдышаться, икает болезненно, хныкает в подставленное плечо. ознобом прошибает до кончиков пальцев, он весь мокрый от выступившего пота, от капающих из раскрытого в судороге рта слюней. ему никогда еще так плохо не было, но он впервые не боится упасть. его держат, а значит все будет хорошо. и запах моря смешивается в носу со скошенной травой, перебивая усталую тошноту. весь следующий день эд лежит в кровати с температурой и заложенным носом, языком пытаясь раскрошить сухость во рту. арсеньевы холодные ладошки путешествуют по его лицу, забирая жар. он шепчет что-то, чего эд не разбирает, но ловит весь бархат слов, запирает в себя поглубже. он отходит быстро, поднимается уже на следующий день, улыбается, типа ниче не было. уходит прогуляться, дышит морозным воздухом так глубоко, что легкие сжимаются. елки вокруг темнеют в опускающихся с каждым днем все раньше сумерек. эд вклинивается в чужие объятья, ластится, трогает, запоминая. его сжимают с двух сторон, водят губами по плечам, выдыхают горячий воздух. эду хорошо, он жмурится, фыркает, чихает пару раз. — самая темная ночь перед рассветом. эд, наконец, расслабляется, спит подольше, работает по-меньше. слушает крики взъерошенных в драках петухов, пьет горячий чай с шиповником, весь пропитывается запахом деревни. внутри надолго оседает дым растапливаемой печки, мятного ветра, шерсти пыльных кошек, живущих в летней кухне. они пробуют. так, чтобы вместе. притираются, сглаживают острющие поначалу углы и говорят, говорят, говорят. про детство, про травмы, мечты и разочарования, про любимый вкус газировки. про прошлое, настоящее и будущее. эд переламывает себя иногда, уступая, а потом смотрит, как меняются ради него тоже, и думает, что как бы тяжело ни было, эти дурики того стоят. а потом антон целует его в первый раз, прижимается своими губами к его, замирает, спрашивая разрешения. у эда от одного этого касания шершавого подкашиваются ноги, он хватается за чужие плечи, пытаясь удержаться, стонет жалобно, раскрываясь навстречу. антон горячий, как печка, чуть не урчит — эд чувствует вибрацию в прижимающейся груди, — жмурится в улыбке, елозит своим языком мокрющим, придерживает эда за бедра, не давая упасть. он двигается так, словно делал это всю жизнь именно с эдовым ртом, чавкает слюной, прерывается на мягкое чмоканье, чтобы снова толкнуться языком вперед. эд чувствует, как горят щеки, почти виснет в чужих объятиях, хнычет, слизывая чужой вкус, царапается и переступает в восторге на носочках. антон отстраняется с громким хлюпом, трется гладкой щекой об эдову щетину, опирается лбом на лоб. дышит загнанно, смотрит своим лесом в самую душу. — что-то тебе ебет мозги, тщательно и уже давно, — тянет хриплым голосом антон, и эд готов встать на колени вот прям щас, в эту же секунду. эд смущенно сминает чужую кофту в ладонях, отводит взгляд. окей, возможно внутри у него все еще горит огонек беспокойства о собственной нужности антону. но слова для эда значат примерно нихуя, ему нужно в себе немножко покопаться, посмотреть подольше. он уже почти разобрался с этим. потому что антон — открытая книга, антон смотрит, трогает, говорит, даже дышит так, что все становится понятно. у эдика просто клубок сомнений в голове, который он должен распутать сам. — бьёт больно сука с кастета, — эд хмыкает, возвращает взгляд на антоново лицо, улыбается криво. — я решаю эту проблемку, зай, все заебись. антон кивает, отдавая возможность думать самому, и снова утягивает в поцелуй. эд мявкает от неожиданности, перехватывает инициативу, громко глотает горячий воздух, отстраняясь на секунду, кусается, сразу зализывает. они трутся друг о друга, как мальчишки, прямо в одежде, не претендуя на продолжение, гладят, лижутся, толкаются. антон обводит языком линию челюсти, легонько дует в уши, оставляет почти невидимые под татуировками следы на шее. засыпает эд, прижатый, как в первый день, к колючему ковру на стене. но в этот раз без того поглощающего чувства вины, что влез, помешал, сломал, потащился следом. без чувства, что неважен.