Справедливость

— Посмотри только, как быстро он засыпает. — Сасори даже нет нужды указывать пальцем. Канкуро внимательно его слушает, Канкуро внимательно смотрит, и, стоит только наставнику бросить тончайший намёк — впивается в него зубами. Смотрит на то, как быстро проваливается в небытие отравленная мышь. Засыпает. Терпит руку Сасори на своём бедре. Это тоже намёк, но иного рода — просто лёгкий флёр одного из вариантов, притягательная дымка возможной близости. Сасори лишь предлагает, соглашаться или нет, остаться или уйти — выбор Канкуро. Сасори не держит, и он уверен: Канкуро изо всех сил желает быть удержанным. Деревянные пальцы гладят длинную линию напряженной мышцы, упираются под ягодицу и сильно давят. — Внимательнее. Канкуро наклоняется. Мышь издает писк. Сдавленный, страдальческий, возможно, но в глазах смотрящего красота умирающего тела, в ушах — облегчение. Смерть объяла костлявое маленькое тело быстро и почти безболезненно. Это был новый эксперимент, по-новому удачный, перспективный даже. Лёгкий такой. Канкуро навёл мастера на эту мысль — думал, что навёл, надеялся. Сасори позволял ему так думать. Это была справедливость — в его блестящих стеклянных глазах. Именно она. Сколько прошло времени с тех пор, как Канкуро вернулся? Им обоим кажется, что Канкуро никуда и не уходил, что ему не было нужды возвращаться. Его здесь ждали, ждали долго, чтобы, дождавшись, кусать губы и растягивать задницу, теперь медленно, почти нежно, иногда даже со смазкой — пальцами. Языком. Канкуро не знает, сколько прошло времени, зато точно знает — Сасори считает дни с их воссоединения. Его одержимость новообретенным и старым, самым первым и единственным учеником кажется яростной и бестолковой, отчаянной, превосходной. Справедливой. Канкуро помнит, как больно ему было валяться мордой в песке и жевать камни, брюхом ощущая буравящий кишки трос. Помнит прекрасно, и почему-то хочет того же. Каждый раз, когда Сасори так намекает, Канкуро не отстраняется, но покорно гнётся в пояснице и выставляет задницу. Отвратительно, пошло, жалко, наверное — для кого-то. Для них двоих это высшая степень обладания, одна из самых глубоких — тонкая грань привязанности, то есть сама привязанность. Легчайшая паутинка, оплетающая запястья, грудь и горло. Душащая ровно настолько, чтобы каждый глоток кислорода был драгоценным. Канкуро сходит с ума. Возможно давным-давно сошел; возможно, никогда не был нормальным. Он всю жизнь прожил в Суне, служил ей верой и правдой, поддерживал независимость, свободу, защищал чьи-то права, плевал на свои. Канкуро считал себя патриотом, в какой-то мере — но, стоило только Сасори затолкать ему что-то громоздкое в задницу и, поманив пальцем, пообещать большее — отправился за ним практически без раздумий. Теперь дома — в том доме, в котором Канкуро коротал вечера большую часть своей жизни — его никто не ждал. И это было справедливо. Он сам это выбрал. Если ему что-то не нравилось — сам был виноват. Другое дело — что нравилось всё. И колкие фразы несдержанного Сасори, и его жадный взгляд, его абсолютно отстраненные прикосновения, шепотки на ухо — в оба уха за один вечер, и всё разное. Сасори очень, очень медленно трахал Канкуро пальцами, и, наклонившись к его правому уху, шептал, как сильно любит его и его преданность. Целовал ласково, будто переживал за сохранность растянутой давным-давно задницы, медленно разводил пальцы внутри — до ощутимого дискомфорта и ещё чуть больше. Останавливался, когда Канкуро начинал загнанно дышать и когда спину его покрывала тонкая плёнка испарины. — Потерпишь, мой хороший, — шептал Сасори, и Канкуро скулил. Канкуро терпел. Сасори наклонялся к левому уху. — Я знаю людей гораздо интереснее тебя. И снова пальцами вперёд, вглубь, по ощущениям почти до сердца. По крайней мере каждый раз от этой фразы сердце кололо. — Я думал о тебе совсем иначе, когда встретил там, в пустыне. Лучше думал? Хуже? Для Сасори не существует этих понятий. Ему на них плевать — или они ему не подходят. Скорее, второе, думал Канкуро, расслабляясь одинаково от шепота в правое и левое ухо. Иногда ему было обидно, иногда приятно, в любом случае он тихо плакал и в любом случае, проливая слёзы, чувствовал в груди почти ненормальное спокойствие. Душащая паутинка окутала их обоих, да. Крепко. Выпутаться, может, и захотелось бы однажды, и однажды, быть может, получилось бы, но само удушение пройдет не бесследно. Паутина порвётся, только перерезав кости и искромсав органы, и дышать, если и станет легче, то тем сделает лишь хуже. Канкуро не хочет выпутываться. Его всё устраивает. Он дышит мелко — короткими глотками хватает воздух. Лежит неподвижно практически: слегка прогнувшись в пояснице, согнув ноги, оперевшись о руки. Сасори сзади, смотрит на голое тело. Пока только смотрит. Скоро начнёт трогать. — Я, может, хочу комедию, — хладнокровно заявляет Мастер. — А ты её всегда ломаешь. Канкуро коротко кивает и прогибается чуть сильнее, намекая на то, что он устал ждать. Сасори позади цокает, в который раз удивляясь юношеской горячности, но руки тянет и сминает покорно упругие ягодицы. Наклоняется. Дышал бы он — дыхание опалило бы нежную кожу. Это было бы приятно. Сильно приятно. Но Канкуро и так хорошо. Он жмурится, ожидая прикосновения языка, но Сасори только смеётся, и глухая вибрация от этого звука волной проходится по плоти Канкуро. — И сейчас тоже, — шепчет Мастер, вместо языка касаясь пальцем. Одним, только одним. Канкуро разочарованно сжимается, за что получает лёгкий предупреждающий шлепок — справедливый. Отпускает себя, отпускает мышцы, грузно оседает на подушки. Сасори справляется сам. Раздвигает ягодицы, любуется, сколько ему хочется, долго играет снаружи, прежде чем полезть внутрь. Не пальцами. Надолго задерживается на этом моменте — трахает Канкуро языком, получая удовольствие то ли от процесса, то ли от того факта, что Канкуро недостаточно стимуляции, чтобы кончить. Сасори иногда увлекается, сосредотачивается на себе и не прикасается ни к чему, кроме ануса. Потому что ему нравится это и нравится тот факт, что Канкуро это не нравится. Сасори развлекается долго, и не всегда при этом Канкуро приятно, но всегда приятно после. Сасори может вынуть язык, залить своего ученика смазкой и трахать его пальцами, пока он не кончит несколько раз. Желательно — подряд. Не обязательно. Иногда в дело идёт трос, сложенный вдвое и туго скрученный — плотным-плотным жгутом. Раньше Сасори бил Канкуро лицом об землю и впечатывал песок в его раны. Теперь Сасори давит из себя жалость — смазывает, разрабатывает, ухаживает, хвалит, когда Канкуро хорошо справляется и принимает в себя больше, чем вчера. Сасори меняется. Теряет злобу. Лечится. В этот раз это именно так. Нежно. Сасори медленно гладит чужие бёдра — с нажимом, обеими руками, подробно описывая развернувшуюся перед ним картину. Это заставляет Канкуро краснеть, и Сасори упивается этим, ровно как и тем, что, стоит ему приказать Канкуро потужиться, вынимая трос — тот ровно это и сделает. Останется растянутым и странно пустым, сильно смущенным. Очень сильно, когда мастер обведет пальцем покрасневшую кожу. Сожмется в неловкости, получит шлепок — вновь справедливый, и с непристойным звуком раскроется вновь, позволяя своему учителю любоваться и трогать, трогать и любоваться, целовать, пихать внутрь пальцы, язык, трос, игрушки, почти что угодно — лишь бы ему одному и с полной отдачей. Канкуро догадывается — попроси он помощи у бывших друзей — искренне, те придут. Желай Канкуро этой помощи, нуждайся в ней — просил бы, но всё необходимое ему он видит в своем учителе, близком человеке — или в том, что от него осталось. Друзья придут, быть может, и увидят, кем Канкуро стал — довольным своей жизнью, обученным, решившим многие терзающие его вопросы, сильным и красивым, влюбленным. Канкуро знает — друзья посчитают его безумцем и уйдут. И это будет справедливо. Канкуро уверен — неся ответственность за собственный выбор, он несёт ответственность за самого себя. Имея множество путей отхода, он не имеет нужды уходить, и выбор его всякий раз остается в пользу любви — в пользу себя. Он остаётся. Это и есть справедливо.