Коготки

Минги никогда особо не считал себя революционно склонной персоной. Если скажут, – сделает, не скажут, – так и слава богу, пойдёт туда, куда попросят, подумает так, как будет выгодно другим. Да, он любил поругаться, особенно если речь заходила о каком-нибудь законченном придурке вроде Ёсана или Уёна, не успевшем обсушить молоко на губах, однако, натуральная конфликтность была чем-то скорее присущем Хонджуну или, если на то было настроение, Чонхо; сам же он попросту отсиживался и пережидал бурю. Крики не были его сильной стороной, как и желание набить чьё-нибудь подлое лицо. В общем, Минги никогда, честное слово, никогда не выставлял себя кем-то способным броситься к неизведанному и странному. И даже так, он любил эту неизвестность. Читал, смотрел, холил и лелеял надежды на свершения и открытия, теплил их в глубинах души, пока снова действовал по наитию. Длинными вечерами за конспектами и разглаживанием складок форменной мантии представлял, как его вознесут, вскинут к небу на руках и проскандируют имя так, чтобы было слышно всему свету, чтобы каждый уголок знал, что Сон Минги пугливый, но всё же особенный. – Пошёл к чёрту, – снова неустанно запел Ёсан, размахивая ногами на воздухе, – ох, как же бесила его дурацкая летучая магия из раза в раз, – неудачник ты. Не успел Минги открыть рот, как друг стукнулся каблуками о землю и придвинулся к его лицу. – Не-у-дач-ник, – повторил он и игриво заулыбался. – Так и будешь продолжать делать это? – Делать что? – Тупо переспросил Минги, кусая губы от раздражения. Ёсан расцвёл от того, сколько смерчей и цунами поднимал в чужом сердце одним своим тянущимся и плавучим говором, самодовольно щурясь. – Быть серой массой, вот что, – он щёлкнул ногтями по острому носу и проследил, с каким тяжёлым стоном отпрянул Минги, зная, насколько его щелбаны были неприятны. – Вот же, будто я тебя раскалённым металлом огрел. Видишь? – Что вижу-то? Больно же, зараза, – Минги растёр лицо в ладонях и нахмурился. – Говори складнее, я нихуя не понимаю, что ты от меня хочешь. Чужое лицо засквозило идеей, какой-то инновацией, которая, – не стоило сомневаться, – он был уверен, скоро воплотится в жизнь. Глаза озарились светом, несмотря на то, что они попросту просиживали перерывы под как раз-таки козырьком, и находились в тени. Даже в мраке Ёсан умудрялся сверкать, когда искренне интересовался чем-то. – Ничего запрещённого я таскать никуда не буду, – поспешил прервать чужие мечтания Минги и несильно пихнул в плечи, – пошёл к дьяволу. – А я разве просил таскать что–то запрещённое? – Удивился Ёсан и облизнулся, наклоняясь ещё ближе; так, что теперь слабые выдохи на каждом его слове били в лицо сухим воздухом. – Всего-то хочу кое-что предложить тебе. Насколько Минги был незаинтересованным в превращении своих амбиций в жизнь, настолько же он и не мог понять, что такого было в Ёсане особенного, раз тот неизменно умудрялся склонить его к какому-то наверняка противозаконному дерьму. Таким образом, теперь он стоял на входе в заброшенную церквушку на самой окраине города с кучной кучей свитков подмышкой и тяжёлым портфелем наперевес. Он окинул взглядом полуразрушенную раму входа и цокнул языком, качая головой. – Что ж я делаю-то? – То, каким громким и неожиданно грубым казался его голос в идеально-кромешной тишине, заставило невольно вздрогнуть и воровато оглянуться, поджав губы. Волков, разумеется, здесь не водилось, – корпуса университета стояли в каких-то жалких двух-трёх дорожках гравия отсюда, – как и иной живности, но даже так, церковь выглядела по-своему устрашающей и по-настоящему опасной чем-то сверхъестественным. Её камень почернел и весь перепачкался, зарос мхом и всяческими лишайниками со временем, стены и углы просырели, а с крыши капало, разбавляя дребезжание отсутствия звука тихими ударами мелкой воды о чуть бóльшую. Минги поёжился, стоило войти внутрь. В самом центре возвышалась огромная статуя, наверняка мраморная и старая, как мир, девушка, высеченная, тянулась руками к нему и раскрывала рот в немой мольбе; её аккуратно и прекрасно переливавшиеся тенями шелка могли в действительности заструиться вниз и раздуться ветром, не будь они белой твердью. Её ноги, втиснутые в такую же каменную плиту, толстую и почти неопрятную, давили весом деревянный полусгнивший пол, давным-давно позабытый человечеством, и доски протягивались аж до сидений, на удивление, сохранившихся лучше всего, – лишь укрытых слоем пыли. В пару шагов он оказался подле самого близкого из них и вздрогнул, когда сквозняком захлопнулась дверь позади, и помещение стало ещё тусклее. Теперь лишь луна совсем слабо, совсем хило пыталась пробиться через балки и растительность над головой. – Да чтоб тебя, – раздражённо заплевался Минги, падая на колени и в спешке раскладывая перед собой бумагу, несдержанно гремя стеклом свеч и наспех чиркая что-то, что, по его мнению, должно было быть исправлено в этот самый момент. Множество выведенных пентаграмм теперь копили на себе грязь тоже и мокли насквозь в лужах, – странно, что пол был буквально ими усеян, ведь на дожди не было ни намёка; май выдавался по-особенному тёплым и солнечным. Минги вздохнул, пожалуй, в миллионный раз и сгорбился посильнее, скрежеща зажигалкой. – Неудачник, неудачник, – заворчал он, поочерёдно поджигая свечи, – а сам-то? Ссыкло. Свет мягкой желтизной растворил кусочки мрака и подсветил пыльный воздух. – Отправил безотказного проверять какие-то там свои теории, тоже мне. Поправив все чертежи ещё раз и отодвинув свечи по их углам, чтобы не вились к концам, Минги распрямился и сложил кулаки на коленях, понимая, что понятия не имеет, что делать дальше. Он полез в карман длинного халата, расшитого блестящей нитью, выудил блокнот и пренебрежительно взглянул на него, стараясь высмотреть хотя бы минимальный намёк на инструкцию, которую Ёсан, разумеется, не удосужился предоставить, и теперь с мелких записок на него глядели лишь насмешливые закорючки вроде общей теории и какого-то заклинания. Минги сглотнул. Со всякой нечистью шутить никогда не стоило, – даже банальные домовята были весьма опасными, если их разозлить, а ошибёшься в самом ритуале… никто не знает, может, вместо маленьких светлячков-духов тебе явится самая настоящая смерть с косой. Он даже не мог толком представить, что именно из негодования, желания показать собственный ум, зыбкой самоуверенности и раздражения заставило его пойти на эту бредовщину. – Есть дельце, – замурлыкал Ёсан, торопливо вытаскивая какую-то папку в твёрдом кожаном переплёте и обрушивая её на стол. Грузный шлепок эхом разлетелся по библиотеке, и Минги принялся остервенело качать головой и жать пальцы к губам, умоляя не злить здешних и без того вредных работников, но Ёсан лишь отмахнулся и поморщился. – Недавно Уён-и вычитал что-то там о духе наслаждения. Смекаешь? – Ничуть. – Так и знал, что ты позорный девственник, – он прочистил горло. – Ну, не о том речь. Ни я, ни Уён-и не можем проверить правдивость всей этой истории, поскольку учимся не совсем там, где рассказывают в подробностях, как этим заниматься, и… вот. – Вы хотите, – возмущённо выдохнул Минги, выпучив глаза, – чтобы я призвал, как ты говоришь, духа наслаждения, и… что? – И упросил его помиловать, наконец, нашу несчастную кураторшу, что же ещё! – Запищал Ёсан, тут же рассыпаясь в смехе. – Так, не воспринимай всерьёз, – я знаю, какой у тебя маленький мозг, но не заставляй меня лишний раз убеждаться в этом, – на самом деле нам нужно проверить только одну ма–а–аленькую теорию. – О его существовании? – Верно. – План просто великолепен, – Минги хмуро вскинул большой палец. – Я иду, призываю духа, просто чтобы проверить гипотезу моего идиотского друга, а потом делаю что? Сплю с ним? Ёсан расхохотался сильнее прежнего и вцепился пальцами в уголки глаз, стараясь утереть невыступившие слёзы. – Ну, если ты хочешь, разумеется. Вообще, я думал, что, если он действительно существует, то будет не таким уж и сложным отозвать его обратно. А потом просто придёшь, скажешь, мол, да, всё работает, и тогда уже мы с Уёном разберёмся, что делать с этой информацией дальше. Сможешь просто забыть об этом, а заодно и денег заработать. С каких это пор ты отказываешься от денег? – С таких, дурья ты башка, с которых законом запрещено призывать кого бы там ни было для увеселения. А тут ещё и дух такой. – Какой? – Ну… пошлости. – Пошлости, – передразнил Ёсан, кривясь лицом. – Ты заканчиваешь в следующем году, что, думаешь, не совладаешь, если придётся? – Я впервые слышу о нём. – Не совладаешь, значит, – Ёсан разочарованно застонал и наигранно ухватился за сердце. – А такие надежды были! Минги приложился ребром ладони ко лбу и всмотрелся в то, что ему показывали, стараясь прикинуть, насколько сложным может быть этот призыв. В общем и целом, ничего страшного или необычного не было: парочка схем, свечи, песок и какие-то пахучие травы, которые, он был уверен, можно стащить из-под носа Сонхва, пока тот увлечён своей дурацкой флористикой из обыкновенного увлечения; но он прекрасно помнил все истории, связанные с неудавшимися призывами, потому и боялся. По идее, это не могло быть слишком опасным или совсем уж противящим любым правилам, но инстинкт самосохранения в нём неизменно оставался. Он недоверчиво взглянул на Ёсана, продолжавшего строить вселенскую обиду, и вздохнул. – Сколько платишь? Пусть этот инстинкт и оказался притуплён баснословными суммами, которые ему обещали, восторженно хватая за руки и благодаря. Что ж, теперь он находился посреди заброшенной церкви, молчаливой и жуткой, и старался выудить из памяти хоть что-нибудь мало-мальски полезное и помогающее; литература, прочитанная так, на всякий случай, внезапно перестала выручать и выветрилась из головы, затмеваемая какими-то другими мыслями. – Вроде, всё верно, – кивнул Минги самому себе, дуя губы. – Что там верного, милый мой? – Вдруг раздался низкий, раскатистый голос со стороны статуи, и он дёрнулся в сторону, опрокидываясь на задницу. Минги не успел даже толком подумать, что, чёрт возьми, происходит, как даже среди темноты умудрился выцепить глазами тонкую фигуру, восседавшую на том самом толстом камне, опутанном паутиной и грязью. Перед ним был, – странно, – молодой парень, может быть, даже немногим младше него самого, очень худощавый и очень длинный, закинувший свои, казалось, бесконечно тянущиеся ноги друг на друга и игриво сверкнувший глазами, когда его заметили. Металл, плотно прилегший к хрящу, мерно раскачивался несмотря на то, что сидел юноша недвижимо, лишь изредка покачивая на воздухе носком ботинок. – Ты кто? – Бросил ему Минги, забывая о всяком уважении к незнакомцам. Какое уважение должно быть, если тот заявляется посреди ночи в грёбаную церковь и принимается с ним беседовать? – Эй–эй, полегче, – расплылся парень в улыбке, перенося руки на острое колено, чтобы переплестись на нём пальцами. – Меня зовут Юнхо. – Классно, – безрадостно усмехнулся Минги и, недовольный, поднялся на ноги. – Не мог бы ты, Юнхо, свалить отсюда? Делом занимаюсь. – Кого ты хочешь вызвать этими каракулями? – Бесстыдно уточнил тот, склоняя голову набок. У него были светлые, – даже, пожалуй, слишком светлые, – волосы, ссыпавшиеся чистейшей белизной к плечу, чтобы в следующую секунду Юнхо приподнял одну из рук, ту, что была облачена в длинную перчатку, и начал медленно накручивать волоски на пальцы, пропуская и дёргая. Минги постарался рассмотреть другую его руку, он мог поклясться, что незнакомец держит при себе оружие, будь то кинжал или банальный канцелярский ножик; он, определённо, видел, как что-то блеснуло у чужого бедра, тут же скрывшись. Отнюдь не хотелось находиться в этой богохульне наедине с каким-нибудь маньяком. Очень некстати вспомнилось, кого он хотел призвать, и это лишь всё усугубило. Минги начал нервничать, крайне очевидно выдавая себя задёргавшимся от напряжения глазом. – Тебе какое дело? – Резко набросился он, сверля Юнхо глазами. На лёгком ночном ветерке повеяло чем-то вроде стандартного мужского одеколона, тем, в который вмешивают подобие альдегидов и феромонов, мускус, и всё в таком духе, однако, этот запах был куда сильнее и концентрированнее, неприятно впитываясь в кожу и щекоча ноздри. Не удалось сдержаться и не чихнуть, грубо утирая где-то под носом в сторону и так же неприязненно глядя исподлобья. Юнхо выглядел, несмотря на прилетевшую в ответ дерзость, умиротворённым и спокойным, будто ему ничего не стоило восседать у какой-то пыльной и заросшей статуи, где наверняка бегали и крысы, и мыши, и пауки, и прочая живность. Он принялся медленно постукивать пальцами по плотно обхватившей его бёдра ткани, такой же, как и на предплечье, изредка подтягивая к себе самые кончики и вжимая, чтобы с неприятным отзвуком царапнуть материалом по материалу, поскользить немного. Носки его ботинок казались кошмарно длинными и неестественными, сами из себя протянутые и идеально отполированные, и Минги, наверное, стоило бы минимально мысленно посмеяться над этим, да не посмел, – в тёмных глазах, едва ли задетых слабой луной, постепенно нарастало что-то недоброе. Точно маньяк. Причём сексуальный. – Да просто интересно, – с лёгкостью ответил Юнхо, ухмыльнувшись. Его скулы от этого жеста чуть приподнялись, вытягивая лицо ещё сильнее, – что такого скрытного должно быть, чтобы и без того занятой студент магической школы зашёл ко мне в гости, ещё и с кучей бумажек. Что хотел-то? – Да духа призвать я хотел, духа! – Выпалил Минги, упираясь руками в бока и раздражаясь до предела. – Духа, слышишь? Ду-ха. Знаешь, что это такое? Совсем не испугавшись такого жара, Юнхо, напротив, вдруг прыснул, сложившись напополам так, чтобы прижаться грудью к коленям. Его спина оказалась достаточно широкой, несмотря на худое и грациозное тело, позвонки которого даже издалека можно было рассмотреть сквозь натянувшуюся ткань плотного пиджака. Он отсмеялся, украдкой вытер проступившие слезинки, и, вдруг хитро оскалившись, обхватил себя под ногами. Качнувшись назад ненароком, он спрыгнул, тут же расправляя плечи. Напуганный неожиданной… статностью незнакомца, Минги невольно сглотнул. Юнхо, честно говоря, и сидя-то – казался достаточно долговязым, и оттого лёгким, как перья, таким же хрупким и аккуратным, как стела в центре их города, тонким пиком воткнувшаяся в небо. Однако, теперь, когда можно было рассмотреть его от и до, даже, можно сказать, с долей жадности, – красоты, всё-таки, не отнимешь, сколь человек неприятным бы ни был, – окинуть взглядом протянувшуюся под потолок фигуру, Юнхо казался не просто по-королевски утончённым, обыкновенно привлекательным или, быть может, слегка и манящим… Он выглядел, как чёртов демон, пришедший опорочить уже и без того опороченную разрухой церковь. – Знаю, конечно, я знаю, – защебетал он, неспешными, но широкими шагами направляясь к Минги. Тот, ещё пуще перепуганный, даже попятился, стараясь держать грудь колесом, чтобы не показаться совсем уж неудачником (слова Ёсана так и вопили, так и твердили всё да потому где-то среди других вмиг напрягшихся мыслей), и рвано выдохнул, когда нащупал ладонями дверь. – Не открывается, м? Едкий смешок Юнхо показался чем-то крайне возмутительным и неуважительным. Да что он себе позволяет? – А ну, выпусти меня отсюда! – Что, если я скажу: тот дух, которого ты собирался призвать, прямо перед тобой? На лицо вдруг лёг металл, холодный, жёсткий и жгучий своей температурой, и Минги ужаснулся, комично округлив глаза. У Юнхо были… когти. – Нравятся? – Нежно спросил он, почесав под подбородком, как, прости Господи, собачку, острыми концами. Невесомо, но щекотно. – Хочешь – потрогай. Это тебе не кольца, не погнутся и не переломятся. – Как – не кольца? – С замиранием сердца переспросил Минги, неспособный оторвать взгляда от каждого загиба, каждой перемычки и впадины на серебре, не прекращающем гладить его лицо. – Так – не кольца, – чужая рука неосторожно легла на поясницу, обхватив самым предплечьем, отчего Минги несдержанно дёрнулся и чуть не зарычал, как он обычно делал, если что-то переходило границы. Юнхо на это только приподнял брови и вжал в себя еще теснее, так, что, чтобы уместиться в такой близости, его длинной ноге необходимым стало протиснуться между чужих бёдер. – Коготки, милый мой. Минги подавился воздухом, стоило Юнхо чуть подсобраться и приподняться, вдавливая его собой в дверь, оказавшуюся куда более крепкой, чем думалось. На их головы посыпалась пыль, – кажется, скорее штукатурка, – зазудела на лице и застлала обзор; безумно захотелось оттолкнуть от себя и растереть глаза до покраснения, но откуда-то текла, чем-то источалась эта тяжёлая, чёрная с карминно-красными вкраплениями аура, сверкающая серебряным зеркалом глюкозы, которое Минги любил от скуки намешивать и разглядывать, когда в аудитории ещё никто не приходил с раннего утра. Это зеркало светилось на, оказывается, совсем не кольцах, Юнхо, точёными кривящимися фигурами, волнообразными, отходило от бледных тонких запястий и продолжало царапаться уже где-то совсем рядом с шеей. Тяжело выдохнув, Минги закатил глаза, стоило этой остроте упереться неподалёку от дёрнувшегося кадыка. – Коготки, – вновь повторил Юнхо и мягко провёл языком где-то у виска, вероятно, подбирая каплю пота, и, оторвавшись, смакуя. Его темень стала абсолютной, утопив всё живое и неживое вокруг, оставив посреди этой непроглядности лишь одно имевшее значение, – то, с какой силой вжималась его нога между чужих. По венам поползло, несомненно, знакомое, но совсем не рациональное ощущение, то ощущение, которое никак нельзя было испытывать. Не подле незнакомца, грешно кинувшегося вылизывать шею, мурча в напрягшиеся жилы. Это было ощущение, которое нужно испытывать вместе с близким сердцем, тосковать в собственной нежности и растворяться в нежности, проводя ленивое утро или, быть может, сладкую ночь за редко–протяжными стонами и тягучими выдохами. Но теперь, вот он там, где он есть: подмятый под незнакомого человека, едва ноет от того, как давит на низ живота, и льнёт к плотному бедру со всей силы, слабый коленями и духом. Минги чувствовал, как его трясёт, и совсем туманным осознанием впитывал факт того, что настолько сильное желание никогда не искало в нём пристанища, обходясь резкими порывами и нечастными влюблённостями, теми, в которых хотелось отдавать всё человеку, и ничего – себе. И вот, когда Юнхо рядом, он, наконец, отпускает себя с концами. Длинные руки были плавны и вездесущи, пальцы не касались, лишь, дразнясь, обходили любое место, способное заставить позабыть, кто он есть. Даже не хотелось постараться придержать на губах стон, ведь то, как низок его голос, разжигало по-демонически опасное пламя в глазах Юнхо; оно казалось неимоверно манящим и привлекательным в своей неизведанности. Он смотрел на него. Влюблённо разглядывал, как ломаются брови в изнеможении и восторге от того, как же, чёрт возьми, хорошо, восхитительно приходился язык на ямочку меж ключицами. Юнхо оказался остёр не только высокими, приподнятыми в снисхождении скулами, не только серебром на пальцах, действительно, накрепко вросших в удивительно мягкую кожу, и не только широким треугольником плеч, венчавших размашистый силуэт спины. Клыки вцепились где-то под тонкой костью, нещадно зажгло и защипало. Минги, не заботясь о собственной сохранности, стукнулся затылком о дверь и тихо, влажно всхлипнул под давлением оголодавшего взгляда. – Давай-ка посмотрим на тебя, – неожиданно миленько протянул Юнхо, оторвался и выпустил из своих объятий, отступая на несколько шагов. Неспособный устоять на лихорадочно вздрогнувших ногах, Минги со стоном осел ниже, прижимаясь к стене плотнее и перехватывая себя поперёк живота обеими руками. Из самых глубин горла рвался ужасный, отчаянный скулёж, никак не объяснимый и не имеющий ни доли смысла; но всё тело так отвратительно горело, как при пробивающей термометры температуре, что невозможно было совладать с ним, не зажмурившись, роняя голову. – Какой же ты, – Юнхо одним низом ягодиц прислонился к спинке одного из сидений и сложил руки на груди. Когда Минги поднял на него глаза, он сотрясся беззвучным рыданием, – казалось, будто один взгляд способен уничтожить его до самых концов и бросить к самым началам. – Такой нетерпеливый. Что-то урчало и скреблось там, совсем глубоко и низко, что-то падшее и грязное, когда они видели друг друга, один – преспокойный и наслаждающийся видом, второй – умирающий прямо на чужих глазах от того, как внезапно всё ощущалось. У Юнхо были большие, выразительные глаза, слегка округлые и обрамлённые дымкой похоти, и Минги, разглядывая переливающуюся на луне радужку, искусал губы в кровь. Если бы человек был способен стать олицетворением слова «голод»… этим человеком стал бы Юнхо. Минги, несомненно, когда-то хотели. Минги желали. Ему признавались, его целовали, неловко касались рук, задевали эрогенные зоны и занимались с ним сексом несколько раз к ряду, выжимая все силы. На него смотрели вожделённо, смотрели любовно, тепло, разбито, потерянно, зло и неприязненно. Он путал чужие души с сердцами в придачу и исчезал по первому неудовлетворению, ценил себя больше, чем ценил хорошее разделение постели с кем бы то ни было. Его руки оплетали пышные женские бедра, уши обласкивались высокими девичьими вскриками; его бёдра вжимали в перегретую телами постель чужие, вытаскивая изнутри хриплые стоны и беглый шёпот. У него были отношения, были интриги, был секс на один раз и были пьяные поцелуи в туалетах. У него даже была любовь однажды. Однако, ничего не смогло бы хотя бы отчасти соперничать с тем, что творил Юнхо, явившийся ему лишь несколькими минутами ранее. Теперь на Минги смотрели не просто вожделённо, – на него смотрели так, будто натурально могли бы сожрать, не оставив ни единой капли, ни единой крошки. Юнхо испепелял его жарким взглядом, подёрнутым гулкими выдохами, которые он, впрочем, также не мог держать исключительно при себе. Чужие брюки, плотно обхватившие расслабленные ноги, затопорщились и смялись, когда он перенёс вес на бедро, неустанно разглядывая, как ожесточённо распластывается по стене чужое тело. – Давай-ка посмотрим… – Снова заговорил он, повторяясь, и Минги не успел даже подумать о том, что, гипотетически, хотел бы Юнхо посмотреть, как вдоль позвоночника оглушительно ударил, должно быть, микровзрыв. Или что-то вроде. Он вскрикнул, отдалённо слыша, как срывается голос, и свалился вниз, коленями стукаясь о пол и пачкая излюбленные джинсы о грязь. Почему-то… ничего не имело значения. Абсолютно ничего. Не тогда, когда рука на животе задрожала и съехала ниже, стремясь обхватить себя; и даже так, оказалась прерванной. Минги не понимал, почему остановился физически, тогда как мозгом желал исключительно этого. – Не-тер-пе-ли-вый, – с упрёком заворковал Юнхо, чуть ведя плечом. Его манера настолько напомнила Ёсана, что стало почти тошно. Но Минги не успел задуматься о том, насколько это слоговое разделение уничтожает всю атмосферу, ведь, стоило пальцам Юнхо, скрежещущим коготками, замереть, закончив своё движение, как спину снова пристрелило, теперь чуть ниже, уже обхватывая бока и нестерпимым жаром впитываясь внутрь. Внутри что-то позорно переломилось уже в который раз, и по подбородку вдруг потекла слюна, которую, – не стоило сомневаться, это было его рук дело, – Юнхо не позволил утереть, всецело наслаждаясь грязью, развернувшейся перед ним. Минги весь покраснел, зашёлся в коротких, отрывистых стонах, когда у члена запульсировало и яростно заболело, разрывая всё его сознание на куски. Это было подобно чему-то вроде игрушки или попросту умелых прикосновений, однако, на деле ничего и не было толком, – в нём лишь поднялось наслаждение, неподвластное ранее. Словно Юнхо мог концентрировать ощущения одним взглядом и плавными сотрясаниями воздуха в самых сокровенных местах. Не захлебнуться в отчаянном выдохе не получилось, Минги подавился им, падая так, что теперь его щека прижималась к полу, и закатил глаза, изнеможённо, тяжело шепча что-то, разбивающееся неразборчивым звуком о раздолбленный временем купол церкви. Юнхо покачал головой, бессознательно вытирая руки о кожу брюк. – Ну же, – горячо задышал он, вскинув подбородок, – расскажи мне, что ты хочешь? – Я-я, а- – Минги зарылся лбом в пыль, озабоченный лишь тем, насколько недостижимым показалось хоть какое-нибудь завершение. Оно будто мерцало вдалеке, сводило с ума, и, можно быть уверенным, действительно являлось вполне осуществимым и правильным, но что-то его сдерживало изнутри, не давало выйти и заставляло поверхностно свербеть у самых жил. – Милый мой, – растянул Юнхо, звуча насмешливо. Минги из последних сил поднял глаза и весь сжался от того, какой огромной казалась их разница в росте из подобного унизительного положения, – скажи, чего ты желаешь? – Отвали, – всё, на что хватило его слабого и бесполезного тела, сбившегося в конвульсиях тотчас же, когда волосы тонкой плёнкой поднялись над кожей от вскочивших мурашек. Его затрясло, заметало, он снова вцепился в живот и с трудом перекатился набок, отчаянно пуская слюни на пол и неумолимо краснея. Показалось, будто даже глаза повлажнели так, как повлажнел рот, как повлажнело между ног и на напряжённых ладонях, вспотевших; влаги было столько, что казалось, будто собери её всю, – и сможешь прожить в жесточайших пустынях годы, ни в чём не нуждаясь. Минги плотнее сжал бёдра и втёрся меж ними, глухо выстанывая в пол и прикрывая глаза, укрытые узко сведёнными бровями. Неподалёку раздалось выразительное цоканье, – был то язык, металл, вплавленный в пальцы, невысокий каблук, недавно стучавший о землю, или что-то ещё, разобрать было невозможно, не сейчас, находясь в по-настоящему животной, дикой горячке, ощущаемой всем телом. Лишь стоило у пупка, оголённого задравшимися футболкой да халатом, ощутить резко законтрастировавший с распалённостью холод, острый, игольчатый и твёрдый, стало понятно: Юнхо, кажется, наигрался. – Ми-лый-мой, – снова заворковал он, прижимаясь, облизнувшись, губами к чужому уху, – чего ты хочешь? Минги слабо лягнулся, едва ли задевая Юнхо чем-то бóльшим, нежели обыкновенной попыткой сдерзить. Он почувствовал эту кислоту, эту едкую кислоту чужих глаз прямо в своём затылке, когда серебро впилось сильнее и натурально вдавило его в пол, абсолютно игнорируя то, что пыльный бетон, вопреки мягким кроватям и диванам, не промнётся. Колено проехалось прямо по мелкому щебню, сильно засаднило, и, кажется, повлажнело тоже, – весьма комично, учитывая то, в какой ситуации эти мелкие царапины были получены. – Ответь мне, – сладко зашептал Юнхо, притираясь щекой; его альдегидный аромат, внезапно ставший куда более различимым, словно в лицо в действительности запихивали бесконечно химозные цитрусы, окутал с ног до головы, метафорическими руками утягивая за собой, умоляя отдаться без конца. Поджав губы, Минги смято замычал и отчаянно замотал головой. Он чувствовал, насколько много Юнхо вокруг, как кипит кровь, подпитываемая не только собственным, но и чужим, разумеется, желанием. Как невесомо водит чужой нос вдоль шеи и какие объёмы блаженства в этом лёгком незамысловатом действии. Первый поцелуй у верхнего позвонка ощутился чем-то схожим с выстрелом в самую голову, – захлебнувшись, задохнувшись, иссякнув силами до конца, Минги упёрся лбом в твердь и взвыл от сухости губ, его ласкавших. Юнхо казался осторожным, даже слишком, с его–то проделками, – оставались ли сомнения в том, что чрезмерно чудовищное возбуждение является делом именно этих, чужих рук? – и всё же крылась в его движениях сокрытая и не успевшая показаться сила. Он был так, так голоден. В пальцы попытались вплестись чужие, длинные, обхваченные плотной чёрной кожей, однако, стоило сжать кулаки, как эта же самая широкая ладонь, лишь распалённая отпором, накрыла поверх и вжала так, как вжимала талию, в пыль. Коготки сжались, грозясь проткнуть кожу, и Юнхо всей поверхностью своего тела, казалось, вмиг слился с Минги, улыбаясь и с долей рьяной одержимости смеясь совсем близко к лицу. – Скажи мне, – твёрже повторил он, бёдрами толкаясь в чужие и выбивая первый отчётливый, не смазанный и не приглушённый, самый обыкновенный звонкий стон. – Скажи, – и ещё раз. – Скажи же, – и ещё. Он зашёлся в неторопливом трении члена, затянутого в кожу, о ягодицы – в джинсу, прижимаясь с такой силой, будто от этого зависели их жизни, и, честно говоря, Минги не смог бы с этим поспорить. Будто все привычные потребности утратили свой смысл, лишившись ценности ровно в момент первого особенно плотного толчка, когда с очередным «скажи же» Юнхо навалился всем телом и перекрыл последние пути к отступлению. Тонкие пальцы своими серебристыми концами ненавязчиво оглаживали дрожащее от напряжения бедро, будто прощупывая и перекатывая под мягкой ладонью мышцу; даже это казалось столь отчётливым и важным, что Минги на очередной раз, когда Юнхо прижал её, уведя чуть в сторону, разбито заскулил и снова столкнулся лицом с грязью. – Расскажи же мне, – можно было поклясться, что под чужими когтями заскрежетали позвонки, выгнутые напором слишком сильно, когда член вдавил тело под собой в пол особенно сильно, – чего ты хочешь? – Юнхо-а-а, Юн.. Юнхо, – Минги подавился стоном и выправил плечи чуть взад, подался чужим бёдрам навстречу и с усилием впечатался, наивно надеясь, что его поймут. – Что такое? – Ласково понизил тон голоса Юнхо, поглаживая поясницу, чтобы, прочем, и её придавить, распластать под собой до крайности. – Юнхо, – обессиленно позвал Минги, не уверенный, до какого момента сегодняшнего дня он дойдёт первее: до слёз от слабости или до оргазма, стоило полагать, обещавшим быть оглушительным. Юнхо нагнулся сильнее… пусть и казалось, что сильнее некуда. Игнорируя отсутствие любой реакции затуманенного и потерянного в собственном удовольствии тела, он сухо расцеловал открывшийся ему дрожащий краешек губ и на последнем прикосновении задержался, несильно цепляя клычком и ухмыляясь. – Расскажи мне. – Ах, а–а, Ю… – Минги собрал последние силы, чтобы подняться на локтях и лопатками упереться в чужую грудь, – Юн, – о, Господи, боже мой, – Юнхо, Ю–юнхо, умоляю. С какой-то даже любовностью умоляемый и необходимый отбросил волосы с его лица и вновь прижался губами к губам. – О чём умоляешь, милый мой? – Приоткрыв глаза, отсмаковал искривлённое экстазом лицо он с короткой улыбкой. – Возьми… возьми меня. Минги прижался ещё ближе, не уверенный, желал ли того, чтобы от него отпрянули, или не совсем. Тепло у Юнхо было другое, – оно будто источалось не телом, не душой, а чем-то совсем иным; и если он в действительности являлся духом наслаждения, тогда, без сомнений, весь этот жар исходил от его наверняка невероятно горячего члена. Нельзя было полагать, что всё на самом деле не так. Никак нельзя. Задумавшись и провалившись в собственные сладострастные надежды и мечты, Минги не успел заметить ни чужого голоса, ни перехватившей живот руки. Кожаная перчатка, так ни разу и не снятая, заскрипела по вспотевшей коже и грубо вздёрнула за пояс джинсов прямо на пояснице, так, что шов вдавился между ног до невыносимой боли. Минги даже вскрикнул, когда оказался в коленно-локтевой и, наконец, прочувствовал, насколько это плохо, – остаться и без малейшего трения спереди, и без доли внимания сзади. Он шмыгнул носом, не сдерживая рваный вдох от разочарования. – Раз не хочешь разговаривать со мной таким образом, значит, побеседуем по-другому, – неожиданно резко зазвучал Юнхо и снова дёрнул пару-тройку раз за ремень. Бляшка забренчала, Минги снова подбросило, – только теперь не исключительно вверх, но и оттянуло куда-то назад, видимо, чтобы не позволить их успевшему совместно намешаться жару истлеть, и, наконец, ткань с отдалённо-рваным звуком сползла до колен. Все размышления на тему того, что же Юнхо только что в его любимых вещах гардероба уничтожил, было моментально решено оставить на потом, ведь тот, казалось, совсем слетел с катушек. Он с огромной силой ударил размашистым шлепком по ягодице, прямо той рукой, что была облачена в кожу, оттого удар вышел хлестче на порядок сильнее. Минги, не чувствуя в себе ни единой голосовой связки, отчаянно захрипел, было подавшись вбок, однако, серебро, всё такое же жгущее холодом и царапающее колкими наконечниками, обвилось вокруг округлой кожи и сжало, утягивая на место. Казалось, Юнхо было достаточно одного шлепка, даже этого бессмысленного и истерзанного усталостью хрипа. С удовлетворённым, как послышалось, мычанием, он выдохнул, мелко расцеловывая копчик и, не удосужившись сделать абсолютно ничего из традиционных ритуалов перед по-настоящему адекватным и нормальным сексом, вдруг щекотно провёл коготком меж ягодиц, слабо надавливая. Минги поперхнулся, тут же вытягивая одну из рук за спину и хватая за предплечья, стараясь уместить в дрожащей ладони оба из них, уверенных в своих действиях, разом. Юнхо, стоило отдать должное, тотчас же замер. – Что? – Даже как-то по-особенному глупо спросил он, хлопая ресницами, и Минги обречённо застонал, роняя затылок на сжавшуюся пальцами кисть. Не понимая, как можно относиться настолько безответственно к полноценному занятию любовью. – Ты что, совсем ничего не знаешь о сексе? – Захныкал он, чувствуя, что больше не может терпеть этих издевательств, – между ног было не просто мокро… он мог поклясться, что с его бёдер, определённо, с завидной частотой струилось и капало. – Давай просто- Коготок, так и не сдвинутый никуда, без предупреждения толкнулся внутрь, и он поджал бёдра, вскрикнув и изломав уже уставшие от чрезмерной эмоциональности брови. Юнхо не стал церемониться, проталкивая плотный металл дальше, заставляя оцарапываться и свербеть до невозможности, так, что хотелось разметаться, расплыться по всей этой грязи и выпить всё, что он сможет дать, без остатка. Ожидаемой боли не последовало, – Минги чувствовал, что, несвойственно для одного лишь единственного пальца, пусть и облачённого в то, что Юнхо называл ласково коготком, он находил себя весьма… заполненным. Даже чересчур. Это навряд ли смогло бы, конечно, посоревноваться с членом или банально игрушкой, коих попробовать в жизни удалось не так уж и много, в общем-то, однако, то определённо был не просто палец, и даже не два. – Что-а-ах, блять, боже – с придыханием завыл Минги, снова не удерживая голову хоть чуть-чуть приподнятой. Увидев, как ссыпались на глаза волосы, прочувствовав, как мягко, но всё ещё болезненно сладко давила эта наполненность на простату, – Юнхо не стремился её искать, лишь беспорядочно оглаживая металлом стенки и отдавая всё в руки какого-то непонятного наваждения, клокочущего на самых глубинах. – Боже мой. Что за чёрт. М-м, Юнхо, что э… что это за чёрт? Юнхо. Ю… – А ты так противился, – ласково прошептал Юнхо, вжимаясь изящно выступающими костяшками, фигурными и красивыми, между раскрывшихся дрожью в коленях ягодиц. – Нравится? – Ты, – поспешно задышал Минги, жмурясь, хмурясь, мечась и выстанывая, хрипя и скуля. Всё изобилие звуков, на какое он сам не знал, честно говоря, что способен, букетами самых разномастных цветов распустилось на стенах, распустилось на коже, там, где Юнхо кусался, оставляя так, не зализывая. – Ты мне–аам-м- Юн.. Юнхо. Ты мне н-нравишься. Юнхо протяжно замычал, проталкиваясь глубже, чем в несколькие разы до этого, и, подобрав пальцы, сдвинул его тело вбок. Именно в этот момент каким-то чудесным образом коготок зацепился за простату, даже, скорее, лишь скользнул, но в охваченные лихорадкой мышцы это наслаждение ударило с такой силой, что, не выдержав, Минги обрушился на пол и почувствовал, как несдержанно сорвались слёзы вниз по переносице. – Так нравишься. Так хорошо, – влажно всхлипнул он. И сотрясся грудью, сжался бёдрами, исчерпался душой, перестав, казалось, насовсем существовать в этом мире. Оргазм оказался не тем баснословным, оглушительным и сильным, о котором так любили болтать и грезить знакомые. Он оказался тем, что выключило мозг и остановило любой, даже мельчайший, процесс в теле, в мгновение ока. Просто-напросто изничтожило остатки реальности и выдернуло из неё прочь. Карминно-красная атмосфера растворилась в памяти и задвинулась куда-то на самые задворки, когда Ёсан растормошил за плечо и весело сообщил о том, что им пора выдвигаться. Минги действовал на автопилоте, не иначе. Подвёл глаза, нацепил кольца, зачесал чуть влажные от жары волосы и накинул джинсовку, претенциозно оглядывая себя в зеркало. Его не оставляло ощущение чего-то странного, когда пальцы случайно, сами по себе, заскользили по ямочке ключицы, рассчитывая, кажется, встретить там хоть что-нибудь, похожее на… человеческое тепло? – Ну, чего застыл? – Раздражённо заскрежетал Ёсан, уже мнущийся с ноги на ногу в дверях. – Опаздываем. Минги отмахнулся и уронил руку ниже, чуть подтягивая майку, чтобы, наверное, встретить малейший след позабытого и пылкого, яростно твёрдого и управляющего. Властного. На него лишь выглянул расцелованный солнцем мёд кожи, неизменно ровный и плотный, блестящий на свету. – Я сейчас уйду без тебя, – в подтверждение чужих слов раздались шумные шаги по коридору. Там, чуть ниже талии, явно недоставало чего-то… самого, пожалуй, важного. Именно того, о чём Минги никак не мог вспомнить, но, прикасаясь к бёдрам и проводя по ним вспотевшими ладонями, ощущал, как всё внутри отзывается в отчаянной мольбе сдвинуться чуть ниже, чуть вбок, обхватить, утопить во влаге, обласкать. Плечи невольно передёрнуло, и взгляд зацепился за плотный кожаный блокнот Ёсана, по ошибке забытый им перед занятиями. Облизнувшись, Минги подхватил его в руки и распахнул.