Свобода, равенство, смерть

Тацуя положил голову на её колени, закрыл глаза. Мадока нежно перебирала его волосы, проводила кончиками пальцем по прелестному, несколько женственному лицу, наклонялась, чтобы поцеловать в лоб. Сильное и стройное тело возлюбленного украшали шрамы — от ожогов, от лезвия, от плетей. Самый крупной ожог — на левом боку, более мелкие покрывали шею, на спине же виднелись белые и розовые полосы. Не было у Тацуи такого шрама, который бы не поцеловала Мадока, и каждым шрамом он гордился, как генерал орденами. Увечья — свидетельства тяжёлой борьбы — делали его языческим божеством, достойным поклонения идолом. Мадока положила ладонь на шею Тацуи, на то место, на котором оставил метку раскалённый металл. Посмотреть бы, как мучился этот сильный и красивый человек в плену! Тацуя каким-то невероятным образом улавливал её мысли, более того — подчинялся этим мыслям. Вот и сейчас он поднялся, достал наточенную бритву из кармана, протянул подруге. — Я хочу, Мадока. Тацуя тихо ахнул, вцепился руками в простынь, закусил губу, чтобы не крикнуть. Мадока сделала новый надрез на его белой груди, на мгновение помедлила, наблюдая за бусинками крови, скатившимися вниз. В плену, конечно, пытки более жестокие, но раз Тацуя их вынес, то и вынесет и эту лёгкую забаву. Мадока нацарапала два иероглифа, которые вместе составляли слово «Освободитель». — Мой дорогой, — прошептала она, поглаживая Тацую по груди. — Тебе больно? — Да, — отозвался Тацуя, не выпуская простынь из пальцев. — Продолжай, пожалуйста. На его руках, плечах, шее появлялись новые царапины — длинные, короткие, прямые, кривые, а он всё терпел, только часто дышал и скрипел зубами. «Если бы жизнь дала мне второй шанс, я бы снова выбрал пытки, — сказал он однажды, когда прижигал себе кожу над огнём. — Знаешь, я даже благодарен своим мучителям. Без них я бы никогда не узнал, что настоящий революционер — это тот, кто ежечасно переживает боль — и телесную, и душевную». Мадока вырезала ещё один иероглиф на его запястье — «ненависть». Тацуя был прекрасен не только в несчастии, но и в состоянии лютой ненависти, направленной против поработителей. «Из века в век цари строят себе дворцы, запираются в пышных хоромах, подальше от народного горя! — горячечно говорил Тацуя, и глаза его будто затягивались ледяной коркой. О, как жаждала крови непокорная душа! Как хотелось ему убивать и быть убитым! — Мы не можем сделать так, чтобы император работал у машины с утра до ночи, поэтому за свои злодейства он отплатит смертью. А если появится новый император — наши последователи убьют и его. До тех пор, пока вся династия не сгинет». Тацуя опустил ладони на талию возлюбленной, нежно взглянул на неё. — А теперь, дорогая, позволь и я сделаю тебе больно. Мадока расстегнула рубашку, сама направила руку Тацуи, дала порезать себе живот и рёбра. В любовных ласках Тацуя был мастером, но эти ласки не приносили такого удовольствия, какое приносил танец лезвия на теле. В начале отношений они часто поддавались страсти: Мадока ждала ночи с нетерпением — так морфинист ждёт нового укола, — срывала с возлюбленного рубашку, оглаживала превосходные мускулы, упивалась его любовью. Но стоило обоим узнать о прелести ножей и огня — всё остальное стало менее притягательным. — На сегодня достаточно, — сказал Тацуя, обводя пальцем кровавые рисунки на теле Мадоки — У нас важное дело. «Важным делом» была покупки взрывчатки. Кенджиец-контрабандист назначил встречу в разрушенном храме, что находился недалеко от порта. Хотя Тацуя захватил с собой револьвер, Мадока сопровождала его для большей безопасности: по ночам из городских трущоб выбирались разные негодяи, да и торговец мог оказаться обманщиком, или ещё хуже — привести полицию. Они шли по мосту, мимо мрачных каменных скульптур, которые стерегли реку уже не один век; скульптуры изображали великих полководцев, святых и королей, но тьма превращала их в жутких демонов. Мадока ускорила шаг, чтобы поскорее миновать нехорошее место. Вскоре впереди показались старые ворота, сверху на них уместилась железная фигура нарвала. Тацуя остановился, жестом поманил Мадоку. — Говорят, раньше моряки вставали на колени перед воротами и молились об удачном плавании, — он усмехнулся. — Ну, это так, сказки. Идём, недалеко осталось. У храма сохранилось только две стены и невысокая толстая башенка с единственным круглым окошком. Башенку увенчивал длинный шпиль, подобный наконечнику копья. Тацуя поднялся на крыльцо, потянул на себя скрипнувшую деревянную дверь. — Ты оставайся снаружи, если что, я дам знак… Но надеюсь, всё пройдёт хорошо, — прошептал он, не поворачиваясь к возлюбленной. К счастью, контрабандист оказался честным настолько, насколько вообще бывают честными преступники. Тацуя расплатился, боком пошёл к выходу, опасаясь нападения со спины. Мадока тут же прильнула к нему, спрятала лицо в шерстяном шарфе. — Всё готово, — Тацуя приобнял её. — Давай поскорее домой. Бывало, что по ночам он вскакивал с кровати, кричал, хватался за голову, рыдал, словно ребёнок. В такие моменты Мадока ничего не говорила, просто притягивала Тацую к себе, гладила по голове, целовала в мокрые от слёз щёки. Когда же он немного успокаивался, то затягивала тихую колыбельную на кенджийском. Любимый беззвучно плакал, утыкался в её колени, шептал что-то неразборчиво, дрожал всем телом. Мадока укладывала его на подушку, как родного сына, накрывала тёплым одеялом, устраивалась под боком. — Снова этот кошмар, — рассказывал Тацуя. — Я снова был в плену, Мадока. Я боюсь, я очень боюсь их! Мне так стыдно перед тобой! Я не герой, просто трус. — Мой хороший, милый мой мальчик, — отвечала Мадока. — Ты герой и навсегда им останешься. Наша миссия докажет. Эти солдаты больше не навредят тебе, слышишь? После смерти ты их не увидишь, после смерти ты наконец-то отдохнёшь, — Мадока замолкала и ей самой хотелось плакать. Узреть бы тех чудищ, что являются Тацуе во снах! Пусть и её пронзит дикий ужас. — Я люблю тебя. Тацуя засыпал, позже засыпала и Мадока, положив голову на его грудь. *** Мадока уже час валялась на расправленной постели, не в силах подняться и заняться уборкой. Малейший шорох, стук, чей-то негромкий говор вызывали в ней звериную ярость, хотелось или разбить что-нибудь, или ударить первого человека, который подвернётся под руку. Раздражение было тесным доспехом, который не удавалось скинуть. Мадока впилась ногтями в щёки, слабо застонала, в уголках глаз блеснули слёзы. Пожалуйста, всего капля морфия! К Тацуе она пойдёт завтра вечером, получит чудесный укол, а до того времени надо сжать зубы и выполнять свою работу. Всё-таки доброта госпожи Бисмарк не вечная, а жалование платят не за безделье. Дверь резко раскрылась, на пороге появилась Мария, высокая широкоплечая кухарка. Её по-мужицки крупная челюсть выдвинулась вперёд, толстые веки дёрнулись вверх. Мадока тут же поднялась, завязала пояс на юбке, отбросила назад растрёпанные волосы. Мария упёрла руки в бока. — Отдыхаешь? А на кухне кто мне с уборкой поможет? Совсем обленилась, бесстыдница! Выгнать тебя пора давным-давно! Ночью опять куда-то ушла, никому ничего не сказала. Госпожа тебя терпит, но я терпеть не стану! Всё про тебя выведаю! Голос у Марии был высокий, дребезжащий, очень неприятный. Мадока расправила плечи, шагнула вперёд с видом воина, который прекрасно осознаёт своё превосходство перед противником. — Как ты мне надоела, кошка драная, — прошипела Мадока. — Ночью я хожу к любовнику. Да, так и знай — к любовнику! Завидуешь? На тебя, старую, никто уже не позарится. Мария ударила Мадоку по щеке. — Молчи, стерва. Живо на кухню! И не вздумай ничего украсть! Мадока плечом оттолкнула Марию, направилась на кухню, где приступила к повседневным обязанностям. «Украсть! То злосчастное мясо я отнесла семье рабочих. Они тоже заслуживают хорошей еды, а госпожа с детьми не оголодает». В висках пульсировало, при взгляде на свежий пирог к горлу подступала тошнота, живот схватывало судорогой. Тело бросало в жар, колени подкашивались. Как было бы здорово прямо сейчас взять бомбу и взорвать себя вместе с императором! Мадока вымыла пол, охнула, медленно сползла на пол и схватилась за грудь. «Я умираю», — пронеслось в мыслях. А потом механизм сознания дал сбой, всё вокруг затянулось сначала серым, а потом чёрным. Мадока очнулась на жёсткой тахте, над ней нависли две фигуры — Мария и тот юноша, который работал гувернёром у сыновей госпожи. — Нет, это уж никуда не годится! — разозлилась Мария, увидев, что девушка очнулась. — Настолько лень работать, что обморочной притворяешься! — Я не притворяюсь, — произнесла Мадока сипло. Предметы в комнате представали размытыми пятнами, живот всё также болел, дышать было трудно. — Я приболела. Попроси у госпожи Бисмарк успокаивающий сироп, выпью его и продолжу прибираться. Мария удалилась, ворча на ходу. Молодой гувернёр обратил сочувственный взор на Мадоку, вежливо поинтересовался: — Давно ты болеешь? Может, взять выходной? — Без тебя разберусь, — огрызнулась Мадока. Вернулась Мария, принесла стеклянный бутылёк. Надпись на этикетке сообщала название успокаивающего сиропа — «Героина гидрохлорид». *** Стрелки часов показывали пятнадцать минут десятого. Мадока пришла на квартиру в семь, два часа сидела на кровати и мяла подушку, поглядывала на дверь. «Что же могло случиться? Тебя схватила полиция? Нет, невозможно… Наверное, пациентов много сегодня». Тацуя работал врачом, задержки были обычным делом, но это тревогу это не умаляло. Она нашла в ящике стола морфий и шприц, но намеренно не укололась, решила дождаться возлюбленного и разделить с ним удовольствие. Наконец, в дверь дважды стукнули. Мадока на радостях бросилась открывать, но потом испугалась, не повернула ключ и спросила негромко: «Кто там?» Раздался родной голос: «Это я, открой». Тацуя был в ужасном состоянии: пальто измазано в грязи и разорвано, губы распухли, из носа шла кровь, влажные волосы липли к щекам. Мадока ахнула, помогла ему раздеться, усадила на кровать, затем отыскала в шкафу чистую нательную рубашку. — Мой хороший, — она осторожно прикоснулась к его окровавленным губам. — Кто тебя избил? И где шапка? Ты ведь заболеешь! Мадока говорила жалостливо, в объятиях защищала любимого от злых людей, от злого мира, а позже замечтала о страшном — чтобы Тацую избили снова. Чтобы ещё раз прошёл он священное для революционера испытание — испытание болью. — Они шапку отобрали, — прошептал Тацуя, опустив холодную голову на плечо Мадоки. — Стражи Добра. Насчёт «Стражей Добра» Мадоку предупредили сразу, как она вступила в кружок. Религиозные фанатики выслеживали вольнодумцев и еретиков: обливали помоями, нападали толпой и принимались жестоко бить. Одного молодого революционера Стражи пытались сжечь заживо — несчастного спасли прохожие, но безобразные ожоги у него остались навсегда. — Ничего, дорогой, — прошептала Мадока, стёрла платком кровь с лица возлюбленного, поцеловала. — Скоро всё кончится, мы им отомстим. Под морфием Тацуя расслабился, откинулся на мягкую подушку, сначала засмеялся над чем-то, потом вдруг посерьёзнел. Мадоке было просто весело. — Знаешь, — начала она, щекоча возлюбленного за ухом. — Госпожа Бисмарк завела себе любовника. Этот молодой гувернёр — любовник. Может быть, он эту буржуйку не любит вовсе, а она его принуждает к непотребствам… Слово хозяйки — закон! Но скоро хозяев у нас не будет. Тацуя вяло махнул рукой, заговорил, покосившись на Мадоку. — Понимаешь, философия идеализма устарела. Они думают, сознание первично. Но первична материя! Не будет сознания, а материя никуда не денется. Мы вот с тобой умрём — думаешь, мир исчезнет? Да, для нас исчезнет… А для живых — нет. — Да, — сказала Мадока, хотя слова прозвучали для неё излишне заумно. — Мы умрём, чтобы свобода воскресла.