Dazai's existence

      Фёдор еле успел вырвать лезвие из рук Дазая, проронив: — Ты не хочешь умирать. Тот решил, что эти слова ничего не стоят, и что необходимо обязательно сделать так: победоносно, но с зубным скрипом полоснуть по коже снова. Из ванны он так и не вылез, несмотря на липкую одежду, серо-синие губы с трещинками и Достоевского почти что под боком. Молчуна, пришедшего с тайной миссией. Дазай опустил в хладную воду ладони. Если бы погрузил дальше, встретила бы едкая боль и кровавые разводы. Кровь на разбавленной крови. Ошметки плоти, зудящие и вопящие пузырьками. Фёдор небрежно откинул лезвие. Он пришел сюда пять минут назад, появился в тусклой полосе света и ступил на запретную территорию, не спросив. Так происходило не всегда. Даже не иногда. И сегодня — впервые. — Я хочу. Дазай смотрел в воду, и она отвечала ему буроватым мутным искажением. Оно отражало его собственное искаженное бытием и прегрешениями лицо. Физиономию потеряшки в шкуре гения. Мысль: он не запер входную дверь — застучала изнутри запоздало. Он уже успел сказать Фёдору «уходи» — и не один раз, не два раза. Это мешалось с самоиронией, звучавшей ни черта не иронично; это перекручивалось в месиво и с «убей меня», имевшем оболочку шёпота. Дазай был лгун. Самоубийца, остававшийся в живых вопреки. Это длилось годами и чудным образом меняло жизни людей, но почти никогда — жизнь Дазая. И именно тогда Фёдор пояснил: — Ты не хочешь умирать. Я знаю твои мысли, Дазай. Знаю хорошо. Именно тогда Фёдору показалось, что терпения он с собой притащил не так много, как нужно. На плечах он непоколебимо держал около килограмма, Дазаю же потребовалось куда больше: и терпения, и понимания, но — ни в коем случае — не жалости. Они молчали, но вместе, и каждый ждал своей очереди. Права нести истину, права встретить одиночество или права уйти с миром. Однако здесь войны не было. И они, несмотря на ее наличие и тем более несмотря на ее отсутствие, не могли расстаться друг с другом. — Я промою раны, — Фёдор вспохватился, и даже так — жутко спокойный, бесцветный утес, когда кругом сносит все подчистую. Для него находилось много слов, и половина из них не описали бы того, чем и кем он являлся. А дальше — четкие, гармоничные махинации и вопросы, все больше вопросов, и ни один из них не оказался озвучен Дазаем. Почему-то. Сегодняшних пяти минут наедине с Фёдором Достоевским уже достаточно, чтобы выпасть из реальности, раскрошиться на осколочную пыль — и быть собранным по крупицам. Фёдор Достоевский скраивал заново его размокшую оболочку собственными руками. Дазай огорчился, что пистолет или, на крайний случай, кинжал Фёдор с собой не принес. — Тебе разве никуда не нужно спешить? Возишься тут со мной… — Может быть. Но сейчас у меня иные приоритеты. Фёдор мог приволочь ружье. Все кончилось бы иначе — пятна́ из крови и мозгов на стене хватило бы с лихвой, и Дазай, честное слово, порадовался бы: мозгов у него настолько много, что это портило — портило все. И чем дольше он пялился на Фёдора, тем труднее казалось не задавать вопросов. Лучшее, что он сообразил сейчас: «Вопросы бывают кусачими, и иногда их лучше попридержать напоследок». Так он, собственно, и решил. А Фёдор тем временем закончил перевязку и позвал его наружу. Не из жизни и не из квартиры, но, как минимум, для начала — из противной остывшей воды, пропахшей спиртом, железом и, внезапно, поганым куревом. Дазай встал с пошатыванием и явным желанием пнуть воду. Странность, но именно это он и хотел сделать, а после, наверное, поскользнуться и разбить череп. Это звучало как хороший план. Но, увы, Фёдор сегодня предпочел следовать исключительно плохим и наспех сколоченным планам, дать течению времени вести их обоих. То означало: не планировать впринципе. Это было так непохоже на все, что Дазай знал о нем. Так могло бы произойти перед чертовски плохой развязкой, ведь не знать Фёдора Достоевского и не уметь сосчитать его тузы в рукаве, хотя бы часть тузов, — значит, вырыть себе же могилу. Дазай шлепнул голыми ступнями по плитке и заляпал водяными кляксами пол. Отпущенный им смешок въелся в потолок, стены и немного в лицо Фёдора. В лицо — ажурную мраморную маску. Это выглядело неудачно втиснуто в ситуацию. Но. В конце концов, для него могила — это круто. — Ты уходишь? — Хм… Мне кажется, сейчас еще не время. Я бы задержался. Если ты решишь повторить, я рискую потерять единственную забаву, — Фёдор по-хозяйски спустил воду, ушедшую в смыв с утробным звуком. Он не спрашивал разрешения, но не потому что не умел. Он предоставлял Дазаю право первого хода. Дазай с проглоченным ворчанием, безрезультатной упертостью выбрал жизнь в очередной из разов. Потому о могиле не могло быть и речи. Сколько не копай, не ломай лопату и не грызи ногти, — она недостаточно глубока. Или вовсе не выкопана. Или же она выкопана, и ты почти там, на дне, — но тогда приходят люди с лестницей, люди с протянутыми руками и улыбкой-дугой, люди с красными ушами, — ведь ты их так разозлил этой выходкой. Люди. Приходят, чтобы вышвырнуть тебя из могилы, такие разномастные, но с общей целью, раз за разом — как тут угадать, кто явится на край ямы теперь? Явился Фёдор Достоевский. Великая неразбериха, с которой придется все же разбираться. — Ладно, валяй. Только не ной, если что, у меня не курорт, — Дазай отмахнулся, зашипел и ойкнул, ведь это была очень дурная затея для «сейчас». Нельзя размахивать руками, когда они изрыты лезвием, запачканы не только годовыми шрамами, но и рубиновыми порезами-бороздами в том числе. Когда твое тело — это шрам на костях скелета. Не сейчас, не тогда, а будто бы со времен, которые уже нельзя вспомнить… Они выбрались: Фёдор вышел, а Дазай вывалился, как пьяница, — из тесного квадрата, промозглой комнатушки, носившей хорошо знакомый титул «Ванная». — Я буду спать на полу, — ответил Фёдор, не претендовавший на лишние часы в этом месте. И все же, он остался тут. Но пол — это слишком экстремально. — Диван. Замёрзнешь и коньки отбросишь на полу. Нужна ли мне такая забота, — Дазай почти выругался, кривясь от приклеенной влагой ткани к коже. Переодеться и выпить чего-нибудь — первая идея. — Да, диван, — согласился Фёдор закономерно. И добавил не лукаво. — Я бы не умер. — И этим ты ужасен. Вторая идея — не осуществимая и без единого решения на горизонте: прикончить, наконец, Фёдора Достоевского.

***

Дазай совершал усилие над усилием: скидывал испорченную одежду в корзину и влезал в сухую, не совсем проглаженную, но куда более приятную телу; он пытался быть хорошим хозяином и при этом терпеть чужое присутствие. Фёдор при том соответствовал — он был паршивым гостем, что могло подразумевать: он оставался собой. Квартирка сузилась на несколько квадратных метров, запаяв их двоих в синхронных духоте и запахе сырости, аромате дешевого кофе, старого порошка и бесполезного ветра родом с улицы. Выносить это все было, по иронии, совершенно невыносимо. Не усилие, а насилие, что, к счастью, не в новинку неудачнику-самоубийце. Дазаю чудилось: скоро он потеряет нюх — не только на запахи, но и на дальнейшие расклады событий. Его чувство такта окончательно забилось в угол. Гордость стихла. Простецки, неумолимо. На него свалилась тишь и некое примирение с тем, что происходило. Достоевский тонул в закатном солнце у окна. Оно могло съесть его живьем, но не заставить оттаять, и Дазай подумал — наверное, он все же не изо льда. Дазай открыл рот, собираясь спросить, но Фёдор внезапно перехватил вопрос, будто бы знал точно, на что он отвечал: — Я никуда не спешу, по крайней мере, до завтрашнего дня. Дазай поник и расправил плечи последовательно. Одиночество ровно так же, как и внезапная компания, ему слегка претили. И выхода он найти не мог, — да и какой тут выход? Если согласился жить, то принимай удары и сюрпризы как в самый первый раз, когда отказывался от всего. Дазай обычно умел выкручиваться, только вот и Фёдор умел это делать не хуже. Отсюда получалось, что они остались вдвоем, в этой укомплектованной квартире, словно бы на одной стороне, но в то же время, — как привычные друг другу соперники. Один сидел под огненным шаром и не сгорал. Другой находился в отдалении и не пожирался тенями. И даже они не в силах были отложить ночь на потом.

***

До дивана Фёдор не добрался, вместо этого протопал к кровати — удивительно, что она вообще тут находилась. Нескладная, скрипучая, но двоих выдержит. Фёдор мог бы сравнить себя с пером на простынях. — Я думал, ты на футоне спишь, — слова для галочки и из малого интереса. — Иногда нужно меньше думать, не находишь? — колючий ответ с добавкой усталости. — Возможно… Можем попробовать. Дазай не воспротивился соседству. Ни больше, ни меньше — ему оказалось плевать. Это проявлялось в жестах — он вновь махнул исполосованной рукой под защитой белых слоев, вновь скривился, но на порядок слабее. Что стоило сказать: и великие умы время от времени игнорируют собственные промашки. Итак, кровать — одна на двоих. Они оба остались в одежде. Оба знали, что не станут спать. Не боялись они при том угодить в ловушки друг друга: нож по сонной артерии или припасённая пуля — не хотелось тратить силы. Никто бы не победил. Из-за того, что знание было обоюдным, они просто лежали рядом, на расстоянии ненамного больше ладони, и каждый смотрел в потолок. Чрезвычайно близко друг к другу. Фёдор Достоевский и Дазай Осаму. Никто из них не подстраивал западни, а шахматная доска свалилась в пустоту: ни королей, ни пешек. Только они, двое выживших в безлюдной пустоши. В кровати, но без всяких подтекстов, умыслов, трюков и поединков. Один, с перевязанными руками, кровящими бинтами, показушно игнорировал. Другой, с не замаскированными темными кругами под нижними веками, пользовался минутами молчания. И все же, они не могли не думать. Потолок над ними трескался; Дазай считывал дыры и прорехи, и воображение дорисовывало еще и еще, снова и снова. Он не прекращал, делая это медленно. Странное замыкание меж их телами, почти бесконечное, тянулось вдоль. Фёдор с шуршанием волос повернул голову вбок. — Ну что? — и Дазай отвлекся на него, досчитав до двадцати трех. Ему самому скоро исполнится столько же, и получится, что они сравняются: двадцать три прорехи на штукатурке и двадцать три прожитых года. Так мало в сравнении и так много — тоже в сравнении. — Подумай над моими словами, когда я уйду. Я о той части с «ты не хочешь умирать». Из его ответа вышла удивительная прямота и разящий насквозь факт: Дазай не нашел в этом чего-то неправильного, никакой недоговоренности, насмешки. Только скупая рекомендация, обернутая в скупой же этикет. Округа за пределами здания не знала, что происходило здесь и сейчас, но наверняка подслушивала. Шелестели деревья и стучали о преграды их ветки. Стрекот насекомых, сплетничавших почти по-людски. Надоедливый ветер проникавший в любую щель, невидимо роптал, интересовался. Истинное природное любопытство. Дазаю наскучило подсчитывать несовершенства на потолке, и он полностью переключился на Фёдора. — Я тебе уже все сказал, Фёдор. — Может, ты и сказал, но это все была ложь. Руки в бинтах сложены на его груди, и пальцы впились в новую рубашку с хрустом. Дазай зарылся в скептицизм и отрицание. — Все-то ты знаешь. Нечестно выходит. Федор, нравоучительно, стыло: — Да, жизнь нечестная. Он задумался, держа собственные руки по швам, хотя прокусить палец до крови в раздумьях стало бы типичным поворотом событий. Фёдор не стыдился того, что он не сделал этого; он не постыдился бы и уйти, наверное. Дверь так и осталась незапертой, зазывавшей бросить это все. Но он подумал не об этом, гоняя мысль по лабиринтам. И глаза его, две яркие аметистовые сферы, встретили анфас Дазая. К такому еще нужно было привыкнуть. Бессмысленные секунды и застой. Враг совсем рядом: над белым полем простыней, дышащий, мыслящий, подлинный. Он был, и Фёдор был тоже. И раз они оба были тут — живые и беспрекословно утомленные, — то утро они встретят не по отдельности. Мышцы Фёдора затекли. Он привстал на локтях неторопливо, потому что любая спешка ныне виделась паразитом. Он сел, потер шею. И его взгляд. Он держался на Дазае. Фёдор держался на Дазае и на одном лишь отзвуке его дыхания — его существования. Он смотрел и хотел, чтобы Дазай существовал. Везде и всегда, наперекор и вопреки. Это стало заключением и открытием в один миг. Одна секунда обратилась истиной всей жизни. Ночная глушь и холодный струистый свет из-за штор способствовали развитию мысли, и Фёдор не удержался. — Фёдор? Его рука оказалась на лбу Дазая, зрительный контакт так и не был разорван. Не волновало ничего и волновало все, что связывалось с их борьбой, этой человеческой кипучей гонкой. Дазай подал голос, смеющийся раскатом грома, впервые за сегодня: — Что, ты очарован мной? Да, черт возьми. Ты же видишь, не так ли? Дазай заполонил собою комнату и плясал, двигаясь по кругу, при том, что на самом деле лежал на месте — с рукой Фёдора на лбу, смиряясь и принимая это как блеф. Он туманил сознание. Это только чудилось. Но Фёдор решил поверить. Пальцы — музыкальные, цепкие и студеные на самых подушечках — сплелись с волосами. Фёдор выбирал из миллиона слов. Дазай отпускал смешки и позволял себя трогать: Достоевский выглядел забавно, но притаённо и выжидающе — чего? — Фёдор. Да, Фёдор видел — Дазай не понимает. Он сидел на кровати с запутавшимися в одеяле ногами, как в зыбучих песках, и смотрел глаза в глаза врагу, и не разрывал соприкосновение. Есть ли шанс, что это окажется зарыто на утро? Это было всем, что роилось в голове. А Дазай все еще принимал это как затяжную шутку, хотя в ванной он прислушался к Фёдору — и потому до сих пор существовал. Вплоть до этого момента. Существование Дазая — это было всё необходимое. Фёдор склонил голову, волосы защекотали щеки и виски. Его лицо почти мерцало во мраке, и смотрел он только на Дазая — глаза в глаза, прямо так. И его голос, призрачный и совершенно серьезный: — Ты очень завораживаешь в темноте. Его голос разломил ночь — и неверящий смех Дазая — на части.