Прощение

      Воланд никогда не извиняется. Не знает как, да и не хочет. Тот единственный раз, когда он пытался, оставил его с уродливыми рубцами на спине и без некогда любимого дома. Теперь он знает лучше.       Дьявол не привык испытывать вину. Не помнит, когда к нему в последний раз приходило это чувство. Возможно даже никогда: ни до, ни после падения; ни перед отцом, ни перед кем-либо еще. Уж точно не перед кем-то из людей.       Перед Мастером хочется каяться. Упасть на колени, склонить голову к его ногам и молить о прощении, даже если слова будут жечь ему губы и горло. Даже если прощения Воланд никогда не получит.       Однако ни каяться, ни уж тем более молить Воланд не умеет, а потому лишь поджимает губы и мельком, по ночам, крадет у Мастера редкие прикосновения, пока тот не перестанет метаться во сне. Под утро Воланд неизменно уходит до того, как его писатель откроет глаза. И продолжает притворяться, что все в порядке. Это, в отличие от извинений, ему прекрасно знакомо.       Внезапно у него появляется множество дел, всегда обязательно неотложных и требующих личного вмешательства Дьявола. Воланд днями напролет пропадает в пристанище грешников, но мыслями все равно возвращается к Мастеру.       Писатель удивительно легко принимает свое посмертие, еще легче вливается в разношерстную компанию, о которой прежде писал в романе. Он много времени проводит у моря, под вечер возвращаясь и принося с собой свежий, чуть соленый воздух. За ужином он становится благодарным слушателем, порой втягиваясь в обсуждение исторических событий, которые в устах Фагота меняются до неузнаваемости. Иногда Мастера можно увидеть шепчущим что-то на ухо Гелле, пока та то и дело посмеивается над услышанным. Или же он сидит рядом с Азазелло, склонившись над каким-то фолиантом или незнакомой человеческой безделушкой. Чаще же всего Мастер проводит вечера в компании Бегемота и шахматной доски (Бегемот пытался играть с Мастером в карты, но тот удивительным образом всегда ловил попытки смухлевать. С тех пор играют они исключительно в шахматы).       Временами Воланду кажется, что он завидует. Чушь, конечно, – такое чувство едва ли ему знакомо. К тому же, в отличие от свиты, он знает – видит, – что случается потом, когда все разбредаются по комнатам или выбираются из дома в поисках развлечений, а Мастер запирается в своей спальне. Как его тело содрогается в фантомных судорогах, а глаза бегают даже под сомкнутыми веками, во сне, не приносящем умиротворения. А Воланд может только скрипеть зубами в бессильной злобе: даже после смерти его писателю не найти покоя. И это его, Воланда, заслуга.       Эта ночь от любой другой, в общем, не отличается, кроме того, что Воланд возвращается еще позже, чем обычно. Он уже и сам не помнит, поднимается он в их дом в вечности или же опускается, да это и не важно в пятом измерении. Он оказывается там тогда, когда свиты нет рядом, а единственный источник света – Вселенная за окном. Ему нужно всего несколько шагов, чтобы пройти в гостиную и налить себе стакан воды, такой желанный после целого дня в Аду. Воланд даже не замечает, что он не один.       – Доброй ночи, мессир, – слышится из-за спины. Воланд вздрагивает от неожиданности и разворачивается на пятках. Фигура Мастера наполовину скрыта тенью, но она не прячет его растрепанные волосы и напряженную линию плеч.        – И вам, liebling, – Воланд выдавливает доброжелательную улыбку и присаживается прямо на стол, чуть не задев графин с водой. – Вы выглядите уставшим. Почему вы здесь в столь поздний час?       – Я мог бы сказать вам то же самое, – Мастер встает с дивана и делает пару шагов в его сторону. – Вы меня избегаете.       Воланд не меняется в лице и, как бы ему ни хотелось, не отводит взгляд, только беззвучно выдыхает через чуть приоткрытые губы.       – Вовсе нет, – говорит он коротко.       Мастер смотрит на него так, как смотрят порой родители на своих детей, когда поймали их на лжи и находят их попытки выкрутиться умилительными. Чувствовать такой взгляд на себе странно. Особенно Дьяволу, которого никто прежде точно не осмелился бы посчитать милым. Но Мастер, как всегда, становится исключением.       – Вы обещали мне когда-то, что не будете мне лгать.       – Я давал вам много обещаний.       – И сдержали каждое из них.       Мастер говорит это спокойно и уверенно, как абсолютную истину, а Воланду каждое слово кажется пощечиной. Он вдруг смеется, неожиданно хрипло, и не может остановиться, пока воздух совсем не покидает его легкие.       – Вы действительно так считаете? – спрашивает он, отсмеявшись. – Вам суждено было обрести покой, милый Мастер, вечность с Маргаритой под солнцем и соснами. По моей милости, - он выплевывает это слово, - вы оказались здесь. Вы заслужили покой и даже больше, но сейчас вы даже спать не можете – все благодаря мне! Вам стоит меня презирать и ненавидеть, так почему же вы так безропотно все это принимаете?       Воланд не ждет ответа на свою маленькую тираду и, признаться, боится того, что может услышать. Он переводит дыхание и блуждает взглядом по чужому лицу, выискивая любые изменения, словно ожидая приговора.       – О, мой глупый, глупый Дьявол, – говорит вдруг Мастер, и Воланду бы разозлиться, что кто-то смеет обращаться к нему так, но Мастер смотрит на него с таким теплом, что любые эмоции уступают место бесконечной, обычно чуждой Воланду робости. – Я простил Вас уже очень давно.       Мастер улыбается мягко, так, что хочется неловко отвернуться. Но отворачиваться не приходится – писатель вдруг оказывается совсем рядом и целует Дьявола в лоб. Воланд замирает, хлопает глазами, не сразу понимая, что происходит. Он едва чувствует прикосновение чужих губ, словно Мастер не уверен, что этому прикосновению рады. Воланд и сам не был уверен, что этому рад, пока его взгляд не уперся в чужую шею.       Вскоре – слишком скоро – Мастер отстраняется и, по-своему истолковав реакцию Воланда, опускает взгляд куда-то в сторону его коленей. Воланд закатывает глаза и почти беззвучно фыркает.       – Ну и кто же тут глупый? – его пальцы цепляют Мастера за подбородок, заставляя того посмотреть ему в глаза. – Mein geliebter Meister, – шепчет он и целует писателя сам. Медленно, основательно, но все же почти целомудренно, не пытаясь углубить поцелуй. Сейчас это кажется лишним.       Он отстраняется, чувствуя чужую улыбку. Еще раз осматривает лицо писателя.       – Вы действительно выглядите уставшим, liebling, – замечает Воланд. – Мы можем продолжить нашу беседу завтра. Сейчас вам нужно поспать.       – Я все еще могу то же сказать про вас, мессир.       – В таком случае, – Воланд берет своего писателя за руку. – Пойдемте.       Мастер выгибает бровь, но следует за Дьяволом в его комнату. Воланд снимает с него халат, сбрасывает собственный пиджак и опускается на кровать, похлопывая место рядом с собой. Когда Мастер ложится рядом, Воланд проводит ладонью ему по щеке и, как до этого сам Мастер, целует его в лоб.       – Спите спокойно, liebling.       Писатель медленно втягивает воздух и закрывает глаза. В эту ночь он впервые за долгие годы спит с улыбкой на губах.