«Что рисуешь?»
«Портрет твой». «С крыльями ангельскими».«А если серьёзно?»
«Зачем ты это делаешь?»«Что?»
«Подачки эти твои, попытки вечные разговор начать». «Ты меня понимаешь, не ври». «Со мной можно честно».«Потому что хочу. Ответ устроит?»
«Хотеть больше некого?»«Тамар, у меня сердца на других нет».
«Пиздец». «Падай рядом». И Лиза оборачивается вновь плавно, медленно, очаровывающе и с удивлением наблюдает за тем, как Тамара блокнот захлопывает, в рюкзак на соседнем сиденье кладёт, а затем рюкзак в ноги к себе опускает. Лиза все когда-то существующие принципы в дальний ящик откладывает. Лиза ведётся. Понимает точно, что в соревновании странном победу чистую и безоговорочную одержать хочет, что драться за неё не на жизнь, а насмерть готова, что демоны гиенами дикими на Халы накинутся остервенело, выгрызать будут. Не понимает только одного — какой приз. Не знает, что на финише эстафеты тернистой ждёт. Не думает о том, какой договор вслепую подписывает. — Я думала, ты чёрствая и злая, — Петрова рядом садится, колени сводит, глаза на всякий случай прикрывает, чтобы с чужими ледяными, промёрзшими и пустыми не столкнуться. — Я разная, — брови светлые вверх приподнимает удивлённо. — В отличие от некоторых, могу себе позволить. Лиза глаза закрывает показательно, нарочно в сторону смотрит, контакта зрительного избегая намеренно. Тамара не злит больше, не раздражает, не вымораживает. Демоны слишком сильно есть хотят. — Вариант того, что я осознанно выбрала быть чуткой, неконфликтной и доброй, даже рассмотреть не хочешь? — Зачем выбрала? — презрение в тоне прохладном на недоумение меняется тут же. — Тебя же столько пиздеца всякого окружает. И сейчас, и вообще. Может, стоит миру хоть какую-то реакцию дать? — Не хочу переставать быть хорошим человеком из-за плохих людей, — Лиза говорит с женщиной снисходительно, не как с равной, чувствует, будто ребёнку маленькому самую простую истину разжёвывает и в рот кладёт. — Смешная, — хмыкает Халы, не задумываясь. — Но благородная. Лиза глаза прикрывает устало, носом шмыгает показательно. Тамара пахнет характерно очень, греховно и вкусно. Кожей тёплой, сандалом терпким и кардамоном пряным. Хочется кончиком языка по шее бледной провести, вкус горьковатый ощутить, насытиться, к венке пульсирующей припасть. Затем языком выше провести, до подбородка самого, ямочку едва заметную задеть, губы приоткрытые дыханием горячим обдать. — О чём думаешь? — у Тамары поза расслабленная, одна нога на другую закинута вальяжно, в пространстве себя чувствует хозяйкой настоящей, не играет вовсе. Тамара быстро и уверенно говорит, отрезает, чеканит, до самой сути сокращает. Лиза слова тянет, маринует, на языке карамелью мягкой перекатывает, обволакивает будто. — Мне на отборочных ещё к тебе подойти хотелось, — Лиза язык за зубами держать не умеет вовсе, немногословность мудрая — лишь маска натянутая, по швам трещащая, неудобная. Халы, кажется, впервые на долгий зрительный контакт решается. Смотрит из-под ресниц длиннющих и густо прокрашенных, выжидает, обдумывает. — Поговорить хотела? — интересуется осторожно, слова не говорит лишнего, от заготовленного плана диалога не отходит. — Умыть, если честно, — признаётся Петрова. — Ну и поговорить тоже. Тамара тут же смеётся звонко, кончик языка прикусывает забавно, в лицо чужое вглядывается. — Язва одухотворённая, — шепчет. У Лизы голова по-прежнему свинцовая, тяжеленная, но пустая, лопнуть готовая, на кусочки мелкие-мелкие разлететься. У Тамары во взгляде впервые насыщенная эмоциональная составляющая появляется вдруг. Так смотрят на щенков голодных, детей больных и стариков одиноких. Лиза так не хочет. Хочет выше быть, ярче, человечнее. Чтобы с привычным ей восхищением. Чтобы Халы всё-таки облизать захотела. — Что не так? — не выдерживает, ладони в кулаки сжать хочет по инерции, но влюблённые в Бога девочки враждебность излучать не должны. Ладони на ткань джинсов кладёт, переворачивает, раскрывает. Намёк самый прямой и самый понятный. Тамара лишь косится недоверчиво и нос морщит забавно. — Всё так, — поясняет тут же, а Лиза к быстрой речи без обдумывания предварительного привыкнуть никак не может. — Просто не верю тебе. — Кто обидел? — выпаливает Петрова тут же, отстоять себя хочет, нутро почерневшее обелить. — В людей хороших, честных и настоящих совсем не веришь? — В тебя нет, — улыбается мягко. — Но ты далеко пойдёшь. И в «Битве», и по жизни, наверное. Оправдание себе всегда найдёшь. — И тебе, — с губ слетает прежде, чем Лиза успевает голову включить, фразу обдумать привычно, на кокетливо-нежную интонацию настроиться. — Что? Но Лиза больше не слушает и не слышит. На своё сиденье обратно перелезает, головой между стеклом и креслом угол удобный находит, глаза прикрывает и засыпает тут же. Демоны ведь по голове гладят, убаюкивают, колыбельную нашёптывают. Под ритм бубна шаманского подстраиваются, песни дикие поют. Засыпая, думает о том, как Тамара в ней тьму кромешную разглядела, под каким углом наклонилась, с какого ракурса рассмотрела. Петрова знает, что у неё голос нежный, кудри мягкие, улыбка тёплая и совершенно точно нет чёртиков в глазах. Чёртиков и правда нет. Чёртиков чудовища чужих озёр замёрзших давным-давно сожрали. *** В гостинице Лиза заснуть не может, по постели нерасправленной пальцами водит, головой о матрас жесткий намеренно бьётся. Лиза много думать не привыкла, чьи-то образы из головы вытравливать — тоже. Наушники разряженные в кармане куртки валяются, так что на звук отвлечься не получается. Получается на свет. На лампочку, слабо в люстру вкрученную и тускло-жёлтым светом комнату освещающую, до ряби в глазах смотрит, до помутнения, до ободка бледно-синего. Лампочка — свет. Единственное, что Лизе о нутре собственном напоминает, от неизбежного отделяет, от греховного, от неправильного. Шипение противное, змеиное, глухое. Лампочка мигает и гаснет. Тьма внутри Лизы с темнотой вокруг сливается тут же. Экранная Лиза остаётся в номере собственном за лампочкой потухшей наблюдать и о высоком и правильном размышлять с лицом задумчивым. Настоящая Лиза к двери чужого номера идёт с улыбкой томно-обольстительной и глазами сексуально-прищуренными. Стучится мягко-осторожно, не костяшками, а поверхностью пальцев до фаланги так, чтобы слышно было едва-едва. Открывают ей не мягко отнюдь, дверь от себя толкают резко, между грудью и горлом вздох тяжёлый прячут. И в темноте кромешной Лизе легче намного, потому что выражение лица чужого не видит, потому что может взгляд на губы опустить, потому что может рассматривать, не стесняясь. Петрова на пороге не мнётся, в номер заходит тут же и выдаёт первое, что в уставшую голову приходит: — У тебя тоже света нет? — Нет, блять, только тем, кто с Богом на связи, отключили, — голосу спокойному оттенок раздражения пытается придать, интонацией надменной перекрыть, оттенки брезгливости добавить. А Петрова понимает вдруг, что даже если она последний человек, которого Тамара здесь видеть хочет, всё равно из номера не уйдёт никуда, клешнями в некрепкий косяк двери вцепится, отнюдь не божественными и высокопарными речами изъясняться начнёт, сама себя цепью железной к ладони чужой привяжет. — Ты заебала, — шепчет Лиза вымотано, а Халы прислушивается даже, изо всех сил пытаясь в голосе хоть какую-то эмоциональную окраску уловить. Не получается. Теперь у них с Тамарой больше общего. — Лизонька, зачем ты здесь? — о стенку опирается, ступор минутный ловит, пальцы заламывает. — Смеяться будешь, — взгляд ледяной, замёрзший, до костей пробивающий открытыми участками кожи чувствует и понимает, что уговаривать и упрашивать не будет никто, поэтому добавляет вынуждено: — Темноты боюсь. Смешок нервный, в пространстве тёмном и замкнутом совершенно жутко звучащий, четвёртую стену в небольшом коридоре возводящий, ужасающий и мерзкий. — Тупее предлога не могла придумать? — по стене, совершенно не стесняясь, вниз сползает, на пол по-турецки усаживается, подбородок вверх задирая тут же. Тамара с вызовом, с настроем боевым, будто не на разговор, а на войну. Лиза мягко, осторожно, вкрадчиво, с нежностью тёплой, будто перед ней сейчас свет самый яркий, чистота кристальная, ориентир единственный, в тело одного-единственного человека заточённый. — В твоём мире у людей нет страхов? — рядом усаживается осторожно, за реакцией чужой в темноте кромешной наблюдать пытаясь. Впрочем, реакции никакой не следует. Петрова совершенно серьёзно задумывается о том, что лучше бы Халы её ненавидела по-настоящему, чем безразличием показательным на завтрак, обед и ужин кормила, ложками столовыми грубо запихивала, слюни даже не удосужившись подтереть. — Есть, наверное, — костяшками пальцев по полу холодному нервно. И Лиза, кажется, нащупывает и понимает. И Лиза, кажется, знает, куда давить. И Лиза совершенно спокойно, тихо и уверенно выстроенную между ними стену по кирпичикам аккуратно разбирает. — Чего ты боишься? — в лоб, прямо, не в её стиле совершенно. Тамара не в темноту смотрит. Смотрит в зеркало. На себя любимую, мощную, крышесносную и всё пространство вокруг отравляющую. — Ничего, — сглатывает. Лиза не просто нащупывает. Лиза клешнями вцепляется, вгрызаться готова. — Ага, — ладонью мягкой и тёплой к чужой в кулак сжатой тянется, а Халы руку, словно ошпаренная, отдёргивает. — А как же любой физический контакт со мной? Страшно? Петрова практически ничего не видит, но поклясться готова, что Тамара глаза распахивает широко и воздух спёртый в лёгкие порционно протолкнуть пытается. Лиза пожалеть хочет, по волосам светло-русым погладить, на ухо что-то нашептать ласково. Хочет научить безразличие проглатывать, не давиться, переваривать и терпеть. Тамара ведь её научила. Губы сухие вздрагивают вдруг, рядом ровных нижних зубов прикусываются затем, Лизе что-то сказать хотят, возразить привычно, запротестовать. Не выходит. Выходит только встать, Лизе ошарашенной ладонь холодную протянуть и дальше в комнату пройти. Большие глаза голубые на Лизу исподлобья и с вызовом. Петрова от прикосновения к коже нежной в мурашках и в смятении. Свет фонаря уличного в номер попадает порцией небольшой, детской, но для того, чтобы очертания лица красивого разглядеть, хватает. Тамара молчит. Тамара, ладонь чужую из своей не выпуская, на край расправленной кровати присаживается. В глаза смотрит. А затем произносит то, от чего привычно разговорчивые демоны в голове рыжей замолкают тут же. — Трогай, — пальцами запястье тонкое и бледное обвивает, держит крепко, вцепилась — не отдаст. — Не боюсь. У Петровой в глазах темнеет и в горле твердеет тут же. От Лизы кусок огромный откололи, кожу вырвали, сердце из груди достали, попутно о рёбра больно зацепив. — Верю, что не боишься, — запястье из пальцев цепких вырывает всё-таки, голову отпускает, ищет, куда разочарование полнейшее спрятать. — Мне нужно, чтобы ты ещё и хотела. «Падать будет больно», — в очередной раз в голове проносится строкой бегущей и надоедливой, в глазах рябящей противно. Лиза, кажется, смысл слов чужих только сейчас понимать начинает. «Маленького принца» ведь тоже в шесть лет прочитала, а суть поняла во время учёбы в универе только. Лиза не глупая ни разу. Лиза просто не думает о том, что ей не нужно и не выгодно, полушария мозга драгоценного от перегрузки информационной как зеницу ока бережёт. Только полушария мозга между собой не дружат совсем. Левое самые неприличные и греховные картинки транслирует, а правое отключается вовсе. — У меня вино есть, — во взгляде у Тамары однозначно меняется что-то, но интонация насмешливо-надменная в горло простуженная врастает намертво, корни хочет пустить, до презрения слепого в сроки кратчайшие разрастись подобно опухоли раковой. — Будешь? — После испытаний напиваешься? — Лиза шанса уколоть не упускает, хочет ещё немного зеркалом побыть, а после двух глотков вновь в кошку флиртующую и к ногам липнущую превратиться. Халы смеётся, кончик языка забавно прикусывая. Халы, кажется, понимает Лизу лучше её самой. — А как ты думаешь? От любви неразделённой вещи происходят страшные, — Халы видя, что Лиза цокает раздражённо и рядом на край кровати усаживается, поясняет тут же: — Для откупа брала. На кладбище завтра думала съездить. — Поверь, — прядь рыжую за ухо заправляет уже привычно. — Со мной от всего откупишься. Тамара на уловки искусные не ведётся привычно, в темноте из чемодана нож раскладной достаёт, пробку деревянную без труда извлекает. Бутылку открытую Лизе протягивает, рядом садится и уточняет оперативно: — Ты не брезгливая? Могу стаканы поискать. А Лиза не понимает искренне, как Тамару брезговать можно. Как после губ сухих с галочкой чёткой своими губами горлышко не обхватить. — Из нас брезгливая скорее ты, — Лиза плечами только жмёт и глоток осторожный делает. — Тебя не брезгую, — улыбается, кажется. И одной улыбкой мягкой и осторожной фундаменты всех церквей мира рушит. Не по кирпичикам аккуратно разбирает, как Лиза, а взрывает громко, стены сносит и купола разбивает. Петрова делает глоток. В горле ещё суше становится. — Вкусно? — Тамара на полушёпот переходит, и Петрова чувствует вдруг, как желудок в канат плотный скручивается, а под рёбрами вакуум засасывающий образуется. — Да. Правила чужой игры принимать не может просто. Ближе двигается. Коленом своим чужое задевает, взгляд возбуждённо-заинтересованный на лицо направляет. В глазах у Тамары реки намертво замёрзшие, небо суровое зимнее и Уральские рассветы ледяные. В глазах у Лизы океаны глубокие и тёплые, аквамарины неогранённые и циклоны морские бушующие. Демоны, в голове рыжей засевшие, просыпаются тут же, наглеют, указания дают, к действию побуждают. И Лиза действует. Осторожно ближе двигается, от кончиков пальцев до кончиков ресниц дрожит, настраивается мысленно на пощёчину сильную. Хоть какой-то физический контакт. Носом чужой задевает неловко, маленький совсем, милый, кнопочный. И дрожащими губами сухие губы целует наконец. И, вопреки ожиданиям огромным, руки Тамары на месте прежнем остаются. А вот губы двигаются, ещё ближе подаются, чужим замешательством умело пользуются и уверенно, нагло и напористо целуют. Смыкаются-размыкаются, приоткрываются, воздух горячий пропускают, дразнят. Лиза выдыхает сипло, стонет почти, ладонью в районе светло-русого затылка цепляется и на себя настойчиво тянет. Халы зубы разжимает наконец, язык чужой в рот впускает доверчиво, ладонями сначала за запястье цепляется, но понимает вдруг, что оголённая кожа к оголённой коже — интимно слишком, и ткань футболки свободной на талии сжимает. У Лизы полностью отключается голова и вверх подлетает сердце. «Падать будет больно», — уже знакомым шумом раздражающим, который никто, кроме самой Петровой, не слышит почему-то. «Заткнись». Лиза пальцы дрожащие с затылка на плечо перемещает наконец. На губах своих шероховатость чужих чувствует, на языке — привкус жвачки мятной, в носу — аромат кожи тёплой, сандала терпкого и кардамона пряного. Щекой к щеке жмётся зачем-то. Чувствует — горит, раскалённая будто, раскрасневшаяся вся. И образ холодной, отстранённой и чёрствой Тамары демонами отвергается тут же, ярко-красным жирным крестом перечёркивается, на атомы рассыпается. — Вкусно? — шепчет Лиза. Шаманка кончиком языка по губам проводит, прикусывает, слабый винный привкус чувствует. — Да, — кивает, на Петрову не смотрит, бутылку с пола берёт аккуратно и два больших глотка делает. Капельки малюсенькие, микроскопические, заметные едва-едва по подбородку стекают, в небольшую ямочку западают, в свете луны поблескивают игриво. Демоны Лизы приказ выдают тут же. Кончиком языка припадает, слизывает, ниже к шее ведёт. Нутро не святое абсолютно, грешное, порочное, чёрное и развратное торжествует тут же, ликует, ещё просит. Хочет больше, чем щекой к щеке. Телом к телу. Сердцем к сердцу. В чужое лицо впечататься настолько, чтобы кончиками своих ресниц её длиннющие щекотать. Как бы близко Халы не была, Лизе теперь чертовски мало, недостаточно, неинтересно и невкусно. Демонам не просто лапы когтистые развязали. Демонам дали команду «фас». — Елизавета — значит клятва божья, — Тамара, в отличие от Лизы, тихо дышит и громко говорит. — Что-то такое читала. Псевдоним взяла? Петрова кожано-сандалово-кардамоновое облако вдыхает с воротника толстовки плотной и произносит вкрадчиво, неспешно, по слогам почти: — Нет, правда родители так назвали. Халы усмехается нагло и самодовольно, ладонь осмелевшую на бедро чужое кладёт, ткань джинсов тонких ногтями ярко-красными цепляет, языком линии челюсти касается, выше двигается, мочку обводит, прикусывает. Ухмыляется, когда Лиза ноги сводит резко, и шепчет наконец: — Это ж надо было так проебаться. Демоны Лизы под её руками податливые, нежные, послушные, прикосновений требующие, чего-то большего отчаянно жаждущие. Скорее саму Петрову со свету сживут, уничтожат, по кускам разорвут, чем её обидят. У демонов Халы теперь хозяин любимый. Лиза — хозяин запасной. Единственное, что демоны с Тамарой делают — иррациональный страх близости любой блокируют ненадолго, чтобы церковь чужую до основания проще разрушить было. — Неуютно, — ёжится Лиза вдруг, крылья ангельские, в спину вросшие, тяжелеют мгновенно, а нимб золотой и светящийся виски сжимает больно. — Холодно. И это, пожалуй, единственная её уловка, на которую Халы повестись готова. Смотрит из-под век полуприкрытых сквозь ресницы длинные, обнимает осторожно, подбородок на плечо кладёт, носом в изгиб шеи утыкается. Лиза дрожит. Лиза дышать перестаёт. Демоны внутри, кажется, задохнуться не позволят точно, заботятся вынужденно, функционировать позволяют. Но чтобы дышать своими губами, Лизе чужие нужны. Тянется. Целует вновь. По трещинкам языком проводит, по галочке чёткой перед тем, как вовнутрь толкнуться. У Лизы манеры безупречные, поэтому вино из горлышка мелкими-мелкими глотками пьет. У Лизы манеры безупречные, поэтому нежность чужую литрами в себя вливает, от плоти отдирает грубо, зубами впивается — не отдаст никому. Чревоугодие, кстати, грех страшнейший. Демоны, глядя на Тамару, Петрову понимают и оправдывают. — Лизонька, — сдаётся наконец. Ладони под футболку запускает, рёбра едва проступающие ногтями короткими царапает, поцелуями на шею опускается, кожу губами одними обхватывает, прикусывает чуть и отпускает тут же. «Лизонька» с губ чужих с галочкой чёткой сгустком чёрного чего-то ощущается, всепоглощающего, странного. «Лизонька» — в памяти теперь, под веками, в мышце сердечной каждым сокращением ритмичным. «Лизонька» — метка, клеймо, шрам нательный, открытая рана гниющая. — Когда-нибудь уровень душевной близости с физической соразмерным станет, — шёпот у Халы приятно-вязкий, по стенкам гортани патокой растекающийся. — И ты скажешь, чему на самом деле поклоняешься. А я скажу, что знала. Я с самого начала знала, Лизонька. — До сих пор мне не веришь? — Петрова язык прикусывает, когда футболку с неё всё-таки стягивают, не в неуместно-пошлой манере отшвыривают, а на краешек кровати кладут. — Нет, — отрывается ненадолго, ледяную радужку не видно почти, только зрачок глубоко-чёрный. — Но верю в тебя. Это круче. Ладони чужие Лизе не просто горячими, а обжигающими кажутся. Будто бы у Халы по артериям и венам кипяток бежит. Будто бы вместо отпечатков пальцев ловких Тамара на её теле волдыри вздувающиеся оставляет. Петрову будто зрения и обоняния вмиг лишают. Остаётся осязание только. К рукам чужим льнёт, вдыхает-выдыхает громко, мурашками мелкими покрывается. Тамара поцелуями мокрыми на грудь опускается. — Ложись, — просит. Бюстгальтер снимает, к футболке кладёт. Расчётливость и педантичность Лизу не напрягают и не отталкивают больше, а восхищают и влекут. Когда поцелуи медленные вновь на грудь опускаются, Лиза всхлипывает. Отчаянно, бредя уже, хочет наконец звук биения сердца чужого услышать, а своё глупое, нечестное и влюблённое не слышать больше никогда. На кончике языка не слюна будто — лава, у Лизы в восприятии больном не прелюдия перед сексом — ритуал перед изгнанием. — Непозволительно красивая, преступно, развратно, — зубами ткань джинсов оттягивает, пуговицу расстёгивает, взглядом чистым и ясным с чужим затуманенным и расфокусированным встречается. Лиза всхлипывает. То, что в ней, ей самой совершенно точно неподвластно. Зато Тамару слушается беспрекословно, доверяет ей слепо. Халы стягивает бельё. У Лизы вновь стягивает желудок. Ноги разводит, жмурится, когда язык чужой стороны бедра внутренней касается, узоры выводит, вырисовывает. А рисует Тамара хорошо, талантливая ведь, творческая. Язык ниже. Вовнутрь уже, осторожно, мягко. — Прикоснулась к божеству, получается, — хмыкает, отрываясь ненадолго. — Язык тебе откушу, — противится Лиза со стоном сдавленным, гортанным и очередным. — Тогда тебе не понравится, — замечает резонно совершенно, горячим дыханием кожу нежную обжигает, губами вбирает, лижет, кончиком языка шершавого клитор обводит. Петрова стонет громко, краешек подушки прикусывает и неожиданно для себя свою ладонь в чужую вкладывает, пальцы переплетает, чтобы процесс ещё более интимным сделать. Халы в замешательство впадает конечно, но пальцы в замок сжимает плотно, даёт то, чего Лиза от неё просит. Лиза не хочет свободнее и без обязательств. Лиза хочет в наморднике кожаном на цепь стальную, чтобы за подбородок пальцами к себе притягивали властно, по-королевски мизинчик оттопырив, чтобы в клетке железной тесно было так же, как сердцу в клетке грудной, и чтобы ключ только у Тамары на шее, под одеждой, чтобы от тепла тела нагревался. Халы вовнутрь языком толкается грубо, и Лиза, кажется, во тьме внутренней утопает полностью. Кончает, крик громкий в наволочке белоснежной пряча, ладонь чужую сжимает до посинения костяшек, с прохладным взглядом встречается наконец. Нутро не святое абсолютно, грешное, порочное, чёрное и развратное ликует тут же, лопается, всё вокруг собой заполняет. — Тамара, — кажется, впервые вслух, горячие щёки целует, кончиками пальцев по светло-русым волосам проводит. Халы улыбается. Улыбается слову из шести букв. Даже не клишированному и заебавшему её «любовь». Потому что ни в любовь, ни в Бога она не верит. Поэтому прямо сейчас лицо под поцелуи быстрые доверчиво подставляет. — Мне нравится, как ты имя моё произносишь, — признаётся тихо, чужое голое тело на свою ничем не прикрытую душу обменять хочет. — Такое редко бывает. А Лизе себе признаться стыдно, что разглядела она её ещё тогда. Вымотанную, замученную, с бубном огромным и стрелками чернющими. Подумала про себя, что женщине с личиком светлым и славянским и глазами пронзительными и огромными это всё не идёт категорически. Умыть хотелось, полотенцем хлопковым вытереть, по волосам светло-русым погладить и в родной Екатеринбург первым же рейсом отправить. Веки прикрытые целует. У Тамары ресницы дрожат, щёку щекочат. — Такое личико светлое, — целовать не прекращает, шепчет, на губах чужих вкус свой чувствует. — А глазища какие. Халы сглатывает шумно, глаза прикрывает, когда чужие мягкие губы на шею опускаются, язык венку выпирающую обводит, следы парфюма горьковатого слизывает. Кудри медные за кольца маленькие, на хрящи уха надетые, цепляются. Лиза шипит. Тамара распутывает. Одна говорит — другая делает. Кинематографично. Демоны, в отличие от Бога, всего не знают, чётких и последовательных инструкций не дают, не говорят, что правильно, а что нет. Поэтому Лиза в замешательстве полнейшем. — Можно толстовку снять? — спрашивает наконец, отрывается нехотя, в глаза не смотрит. — Снимай. Демонов тошнит нежностью непривычной, трепетом наивным и, кажется, ещё чем-то наивно-искренним. Словом страшным из шести букв, от которого у Тамары внутренности сворачиваются, белки глаз краснеют и кончики пальцев леденеют. Петрова осторожно, будто бы спугнуть боясь, толстовку стягивает, следит внимательно за тем, чтобы кольцо серьги ткань плотную не зацепило и смеётся непонимающе, истерически почти, когда под толстовкой по самому комичному закону жанра ещё и футболка чёрная надета оказывается. — Внезапно, — за чужой улыбкой наблюдает, будто заворожённая, брови с изгибом мягким вверх поднимает забавно. — Скорее предусмотрительно, — исправляет Халы, Лизу на себя тянет, ладони вокруг талии сжимает плотно. — У меня нет цели тебя раздеть, — тушуется тут же, губу прикусывает. — Ну, сегодня. И у Тамары внутри, кажется, что-то с противным звуком трескается. И в гостиничном номере с противным шипением появляется свет. В голове светло-русой установка ебанутая, что быть слабой, мягкой и податливой — значит, быть неуверенной в себе жертвой. И именно рядом с показательно-набожной, нечестной и хитрой Лизой Халы, почему-то, о загонах своих забывает, расслабляется, дышит свободнее. Шею навстречу языку шершавому выгибает и сквозь губы сомкнутые и зубы сжатые стонет, когда ладонь резинку штанов свободных оттягивает. Демоны Лизы очарованы и влюблены, принципы Тамары забыты и спрятаны. — Кольцо обручальное хоть сними, святая, — ладонь чужую перехватывает. Лиза слушается. Лиза забывает и про кольцо, и про ранний утренний самолёт, и про всё на свете. Целует-зализывает-целует. Думает о том, что это помешательство слепое, лихорадка заразная, болезнь страшная, на клеточном уровне мутировавшая. — Так не больно? — пальцами тёплыми ткань белья отодвигает, толчки бережно-аккуратные делает, за реакцией внимательно следит. У Халы в голове миллион вариаций слов «ахуенно», «прекрасно» и «потрясающе». — Нормально, — выдаёт сухо. А ещё после пары движений нежных ногтями красными в спину чужую впивается. Теперь у Лизы на спине вместо крыльев царапины неглубокие, швы распоротые, следы красные. Тамара вокруг пальцев нежных сжимается, дрожью мелкой-мелкой покрывается, глаза широко-широко распахивает и руки на заднюю сторону шеи перемещает. Лиза в поцелуй мокрый хмыкает, вспоминает про татуировку собственную и от комичности ситуации под землю провалиться хочет. Халы царапает крест. Нутро не святое абсолютно, грешное, порочное, чёрное и развратное ликует, кажется. Петрова целует щёки горячие, веки прикрытые, веснушки бледные на носике маленьком. Демоны успокаиваются наконец. — Тебе одиноко? — у Лизы голос чуть севший и улыбка широкая. — Сейчас или вообще? — Не знаю, — соображает не сразу, демоны больше за неё не думают. — Просто ты же не местная, кажется. «Кажется» наивное добавляет, чтобы совсем глупой и несуразной не выглядеть. — Не настолько одиноко, Лизонька, — к стене отворачивается, волосы светлые за ухо заправляет, одеялом с головой укрыться хочет. — Секс не повод для знакомства. Лиза цокает раздражённо. И вот они, кажется, снова у павильона съёмочного, где Тамара ждёт такси, а Лиза — что на неё хоть каплю внимания обратят. — А я темноты не боюсь, — язык высовывает по-детски. Халы лишь выключателем щёлкает и с облегчением выдыхает. — Я знаю. *** Демоны Лизы к игре в горячо-холодно привыкают, на качелях «солнышко» делают и дальнейших действий и указаний ждут с нетерпением. Помнят, что падать будет больно, но всё равно сообщения с завидной регулярностью печатают. Хоть какую-то стабильность пытаются внести. До хозяйки любимой отчаянно достучаться хотят.«Не хочешь поговорить?»
«Хочу, но пожалею». «Лизонька, мы и так на битве. Давай пока не начинать ещё одну».«Ясно, отшиваешь красиво».
«Как же сильно нимб давит на мозг». «Не отшиваю». «В екб просто лечу ночью, времени не было». «Не в смысле на тебя, а вообще». «Ну и на тебя тоже». Демоны заснуть разрешают наконец. Холод подушки не отрезвляет ни разу, хуже делает, заставляет ворочаться, в полуконвульсиях биться в попытках положение удобное найти. Самое удобное положение в её жизни под красивой уральской женщиной в гостиничном номере было. От звука уведомления дёргается, телефон берёт тут же, в экран вглядывается. «Я позвоню, обещаю». Тремя словами в сердце въедается. Демоны между собой перешёптываются. Скучают по глазам голубым, веснушкам бледным и улыбке искренней. Лиза всё ещё верит в силы высшие и исключительность собственную. Теперь верит ещё и Тамаре. *** Лиза теперь верит не только в Бога, а ещё в петли временные и в совпадения случайные. Схема недоотношений больных прежней, вечной и фундаментальной остаётся, только города меняются. Только вот демоны смелеют, осваиваются, обладать хотят, поэтому в дверь номера гостиничного после испытания очередного не стучатся даже, за ручку дёргают и в комнату заходят. Такой Лиза видит её впервые. Уставшей совсем, безучастной тотально, с губами посиневшими и глазами красными. — Лизонька, уходи, — с кровати не поднимается даже, просит устало, лицо спрятать пытается. — Я сегодня твой кошмар ночной, а не фантазия сексуальная. Теперь Лиза видит на примере чужом, что падать действительно больно, противно, стыдно и мерзко. — Плакала? — Петрова просьбу игнорирует, рядом ложится, в глаза заглядывает. Всё делает тихо, спугнуть боится. — Ага, — с усмешкой едкой, привычной уже и не обидной даже. — И блевала. Лиза тут же понимает, что произошло. Лиза ближе жмётся, щёки горячие гладит и мягко-мягко улыбается. — Жутко смелая, — с гордостью. — Осуждаешь, да? — Тамара лицо собственное в ладонях прячет глупо и по-детски. — Восхищаюсь. У Лизы волосы медные, вьющиеся, непослушные вечно, неидеальные. Единственное, пожалуй, что в святой Елизавете истинную грешную сущность выдаёт. Наверное, поэтому Халы пальцами, кольцами увешанными, в волны яркие зарывается и яркие голубые глаза прикрывает довольно. А затем неожиданно говорить начинает. Глупости всякие шепчет. О том, что родилась на самом деле не в Екатеринбурге, а в посёлке небольшом, с папой в детстве на рыбалку ходила, в университете на психолога училась, там же зрение посадила и брекеты почти два года назад сняла. О том, что перед Новым годом аскезу от сладкого взяла, курить вновь начала только перед кастингом, духовное имя «Халы» себе присвоила, потому что с ненецкого «змея» означает, а ещё кота из дома на квартиру съёмную забрать хочет. В Тамаре что-то меняется. Демоны в замешательстве. Отвернуться просит, потому что по-другому не уснёт, а когда Лиза послушно просьбу исполняет, со спины обнимает крепко-крепко. Показывает, что нуждается в ней только, когда Лиза не видит, чтобы несуразной и уязвимой себя не чувствовать. Чтобы маску неприступной гордости в последний момент ещё можно было в спешке нацепить. — Ты никогда не станешь мне чужой, — роняет Халы полусонно. Демоны паникуют. Впервые врасплох застали, из колеи выбили, почву всю из-под ног выкопали. — Лиз, ты крутая, волшебная. Без Бога, ангелов и хуйни прочей. Тебе не идёт это всё. Тебе это не нужно. Не важно, кто там у тебя в башке разговаривает, важно, что они говорят, — продолжает Тамара. «Они» демонов притихнуть ненадолго заставляет. Тамара знает, что их много. Тамара всё знает. Петрова повернуться к ней хочет. — Не смей, — руки сильные на талии сжимает крепче. — Можем потом это обсудить? — Можем, но я скажу, что тебе приснилось. Демоны кивают согласно. Демоны Тамару уважают, любят и ждут. Лизе, конечно же, хочется на них всё спихнуть и в стороне остаться, ведь даже им она сейчас врёт нагло. Но себе врать Лиза не может. Помнит, что падать будет больно. *** Лиза интерьер квартиры съёмной оглядывает, коленку в подбородок упирает и с улыбкой наблюдает за тем, как Халы в готический зал собирается в спешке. Тамара косы шаманские плетёт, бусины крупные на них нанизывает, верёвки вяжет. Тамара в жизнь Лизы подобно косе вплетается, под кожу тонкими иголками вонзается, связки голосовые в узлы крепкие вяжет. — После съёмок к тебе? — почву прощупывает привычно, тёплыми океанами с чужими ледниками сталкивается. — Скучаешь? — Халы эго шаманское тешит, за реакцией чужой в зеркало большое наблюдает. — Всегда скучаю, — демоны выпаливают тут же, нелюбимой хозяйке слова сказать не дают. — Даже, когда ты рядом. Халы хмыкает довольно. От чувств, внезапно нахлынувших, скулы сводит и лицо кривится. Встаёт из-за столика туалетного, из рюкзака большого блокнот в чёрном кожаном переплёте достаёт и удивлённой Лизе её собственный портрет вручает. Петрова смеётся в голос, когда силуэт плохо стёртых ангельских крыльев видит. Демоны смущаются на секунду. Их рассекретили. Халы даже не за живое задела. Халы мёртвое оживила. — Я пала, получается? — по силуэту крыльев кончиками ногтей чёрных ведёт. — Скорее освободилась. Тамара церковь внутри разрушает, сжигает, до основания ломает и на костях священников бедных с бубном шаманским танцует. Лиза улыбается глупо, широко и несуразно. Демоны мнутся неуверенно, а затем из клетки открывшейся всё-таки выходят. Косы шаманские доплести помогают. Благодарят искренне.