***
Доктор Фауст, беседовавший с друзьями-философами, незнакомца увидел издалека. Он шагал к нему с неуклонной решительностью, и в глазах его то и дело вспыхивало что-то странное. — Простите, нашу перерву беседу, — улыбнулся доктор, — Сдаётся, то спешат ко мне. Вскоре странный незнакомец достиг круга учёных мужей и громко спросил, глядя на Фауста до неприличия твёрдым и пристальным взглядом: — Скажите, вы доктор Фауст? — Да, друг мой, я… Незнакомец радостно осклабился: — Вы-то мне и нужны! В следующую секунду он хорошо поставленным ударом разбил доктору Фаусту нос, затем ударил в челюсть, а потом и вовсе, зарычав, повалил на землю. Учёные мужья сочли за благо спешно удалиться и позвать кого-нибудь на подмогу. Доктор пытался сопротивляться, но телу его был привычен труд умственный, а не физический, и оттого попытки его не увенчивались успехом. — Из-за вас… Всё из-за вас! — цедил незнакомец, продолжая с расчётливой злобой избивать Фауста. — Это из-за вас… С ним стало! Н-н-ненавижу! — Да о… кха! Ком… кха-кха, ой! Вы гово… ай! Говорите? — с трудом выдавил доктор, сплюнув вязкую кровь. — Я вас… ой! Не понимаю! Незнакомец от неожиданности остановил занесённый кулак и неприятно скривил рот: — Имя Воланд вам о чём-нибудь говорит? Глаза Фауста обречённо закатились.***
— Мой ученик сказал, здесь что-то случилось… Никто не заметил, когда, как и откуда появился светло улыбающийся человек в голубом хитоне: он ступал так мягко, что шаги его были совершенно неслышными. За ним по пятам следовал чернобородый тощий мужчина, смуглое лицо которого было мрачным и искажённым от тревоги. — Да тут, понимаете, ваш протеже уважаемого человека избил, — усмехнулся мужчина в сутане с печально опущенными уголками глаз и двумя некрасивыми родинками на щеке. Мужчина этот держал другого слегка побитого и встрёпанного мужчину за ворот потрёпанной больничной одежды. — Может, скинете меня наконец отсюда? — язвительно спросил удерживаемый мужчина. — Чего ждать? Светлая улыбка исчезла с лица человека в голубом хитоне, когда он заметил на нём рваные лоскуты ткани и синяки. — Отпусти его, добрый человек, — обратился он к мужчине в сутане, кончиками тонких и хрупких пальцев легко коснувшись виска. — Я не люблю жестокости. Она ещё никому ничего не приносила, кроме ненужной боли… Потрёпанного мужчину отпустили, и он, встряхнувшись, как рассерженный кот, стал резко и жёстко одёргивать на себе одежду, но замер, когда посмотрел в лицо своего заступника. С благоговением он выдохнул: — Иешуа Га-Ноцри… — В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой… — на лицо Иешуа вернулась светлая улыбка, от которой нестерпимо защипало в глазах, — Твой роман прекрасен… Мастер прерывисто вздохнул. — Я не ожидал тебя здесь увидеть, мастер, — продолжал Иешуа, — Прости меня за то, что ошибся в твоей душе. Мастер нахмурился и воинственно набрал воздуха в грудь, но вдруг весь словно бы опал, бессильно опустив плечи. Иешуа подошёл ближе и погладил его по бритой голове. — Я… Не хотел света, — почти неслышно прошептал мастер, — Прости, Иешуа, твой свет красив, но я ждал не его. А тут ещё и Фауст этот… Иешуа вдруг рассмеялся легко и звонко, как счастливый ребёнок, и воскликнул: — Левий Матвей! Чернобородый вздрогнул всем телом: — Да, учитель! — Левий Матвей, — посмеиваясь, повторил Иешуа, — Что ты ему сказал? — Ему — ничего… — Я не про этого доброго человека, — Иешуа мягко покачал головой. — А про него. Что ты сказал ему? Я же просил тебя, Левий: передай, чтобы он наградил мастера покоем, потому что свет ему будет не нужен… Левий Матвей весь потемнел от волнения и стыда: — Я сказал ему всё то же самое… Только немного изменил твои слова, учитель… Иешуа рассмеялся вновь и обратился к Матвею: — Не надо мучить себя объяснениями, Левий Матвей: я уже всё понял. Левий Матвей после этих слов сжался и от этого выглядел ещё более тощим и жалким. — Мне пора идти, — сказал Иешуа, и в голосе его была щемящая нежность, — Понтий станет тревожиться, если я задержусь ещё ненадолго, а когда он тревожится, у него начинает болеть голова… Лицо мастера было пустым и мрачным, руки его безвольно свисали и не шевелились. — Не грустил бы ты, мастер, — улыбнулся Иешуа, тронув его плечо, — Ведь скоро вы увидитесь снова. — Правда? — ахнул мастер, и жизнь мгновенно вернулась в его заблестевшие глаза. — Я… Я думал… — Я тебе это обещаю, добрый человек, — ответил Иешуа. — Иди за мной. Мастер нагнал его в несколько шагов, и вместе они пошли по невесть откуда взявшейся лунной дороге. За ними чёрной суетливой тенью следовал Левий Матвей. — И не оглядываться? — спросил мастер. — Можешь и оглянуться, но хочешь ли ты этого? Мастер подумал, а потом решительно сказал: — Нет. Нет, не хочу. Иешуа вдруг улыбнулся: — Хорошо, что ты его любишь. Всем нужна чья-то любовь, а больше всего она нужна тем, кого никогда по-настоящему не любили. Знаешь, временами он напоминает мне Понтия… И мастеру стало хорошо и спокойно.***
— Н’ет, ви возьм’ёте его к себ’е, — сказал Воланд, — В свет. — Он… — Н’ет нужды повтор’ять без конца одн’о и то же, р’аб, — с нетерпеливым раздражением оборвал его Воланд, ещё неестественнее и неудобнее прежнего скорчившись на табурете. — Р’аньше для вас н’е составл’яло тр’уда обходить те пр’авил’а, котор’ые вас н’е удовл’етвор’яли. Я мог бы нагр’адить его покоем, но мастер бол’ее всех л’юдей засл’ужил св’ет. Пер’едай, что он напр’авится к вам. Глаз Воланда вспыхнул и поглотился тьмой. — И покинь м’еня н’емедл’енно. — А та, которая любила и страдала ради него… — тихо и печально обратился к нему Левий. — Та, котор’ая л’юбил’а и стр’адал’а… — насмешливо повторил за ним Воланд, и пальцы его сжали худое колено, — Эти сл’ова не тер’пят пр’ошедшего вр’емен’и. Кор’ол’ева бал’а л’юбил’а и стр’адал’а, а потом — ба! — пер’естал’а. Вот так истор’ия, а? Левий Матвей остался на своём месте. — Ч’его ты хоч’ешь попр’осить дл’я неё, р’аб? — вздохнув, спросил Воланд почти устало. — Она был’а у м’еня на бал’у, и её жел’ание исполн’ено. — Прощай, — вместо ответа сказал ему Левий. — Прощай, — криво усмехнулся Воланд в холодную пустоту. А потом хлопнул себя по колену и расхохотался, запрокинув голову: страшно и громко, с надрывом, жмуря глаза и захлёбываясь лающими звуками, и жуткий смех его ещё долго тяжёлыми грозовыми раскатами падал на пылающую Москву.***
В запертых покоях было темно и холодно: не горели ни пошлые электрические лампы, ни даже мягкие свечи. Только пела о летней печали не успевшая ещё появиться на свет певица. Воланд зачерпнул мороженое большой ложкой и тихо всхлипнул. Свита, наверное, волновалась… Нет, свита совершенно точно волновалась: никто из них не видел своего мрачного и ироничного мессира четыре века назад, когда он пытался собрать себя из тех жалких черепков негодной глины, которые остались от него после Георга. Тогда ему было почти так же больно, как после падения. Теперь было больнее. — Так н’адо, — выдавил Воланд, сглотнув, чтобы заставить хоть немного расслабиться мучительно схваченное спазмом горло, — Так пр’оисходит вс’егда. Это б’ыл’о н’еизбежн’о. Фаусту Воланд дал всё. Он был его рабом — это слово всё ещё заставляло его нервно передёргиваться от накатывающих волн воспоминаний. Он был его любовником — и это, наверное, было ещё хуже, потому что в те минуты, когда Фауст забывал о манящих его женских образах, он бывал так нежен, что от этого перехватывало дыхание и почему-то хотелось плакать. Георгу это не нравилось, и он называл его размазнёй. Воланд старался не раздражать его своей слабостью. Воланд знал, что человек его не любил. Терять его от этого было не легче. С мастером с самого начала всё пошло наперекосяк. Ради того, чтобы закончить роман, он терял всё больше и больше: место в МАССОЛИТе, положение в обществе, жизненные силы, здравость рассудка… Мастер мог бы попросить у Воланда что угодно, и Воланд не смог, не смел бы ему отказать, но мастер говорил только: — Bleiben bei mir. Ich bitte Sie. И Воланд оставался. Ich bitte Sie — в подвальчике на Мансурском, где они непозволительно часто засиживались допоздна. Ich bitte Sie — в камере, где мастер метался в горячечном бреду, выкрикивая его имя. Ich bitte Sie — в палате со слишком белыми стенами, где мастер писал, зачитывал ему свои главы и зачем-то тянулся к нему горячими ладонями. Ich bitte Sie — на балконе, где Воланд в последний раз видел его живым… Он бы никогда не признался в этом, но в тот миг, когда лопнула непрочная нить человеческой жизни, холодное сердце гулко и виновато ёкнуло в его странно опустевшей груди. Фаусту Воланд дал всё, а у мастера всё отнял, так почему же Фауст, несмотря на чётко составленный контракт, оказался достоин света, а мастер, его-не-его мастер, страдавший ради него и ради романа, света не заслужил? Воланд мог бы малодушно сказать: будет исполнено. Промолчать о том, что раньше у света уже получалось обходить сделки и договоры. И тогда, быть может, целовал бы сейчас мастера, держа его лицо в холодных ладонях… Воланд мог бы, но не стал, потому что мастер, конечно, его не любил, и обрекать его на покой, да ещё и с ним в досадный довесок, вместо света, как он при жизни обрёк его на страдания вместо свободы и счастья, было бы слишком жестоко даже для самого Сатаны. — Пр’ощ’айте, мой мастер, — прошептал Воланд, позволяя обжигающим слезам катиться по обезображенному болезненной судорогой лицу. Мороженое не помогало, а тихие аккорды песни делали лишь хуже. — Это нич’его, я спр’авл’юсь. Спр’авлюсь… За дверью послышался странный шум. Сквозь зыбкий полог тишины прорвалось надтреснутое восклицание Фагота: — …Не принимает!.. Бегемот мурлыкнул с долей нервной угрозы: — …Напрасно вы не опасаетесь моих когтей… — …Проваливайте к себе!.. — раздражённо взвизгнула Гелла. Сразу после этого можно было различить угрюмое ворчание Азазелло: — …Без вас тошно… А от донёсшегося следом голоса по коже пробежали мурашки: — …Не хватит силы?.. Тут дверь затрещала, затем заскрипела, жалобно взвыв, прогнулась вперёд и наконец вовсе слетела с петель, чего ей никак не было положено делать. Воланд вскочил на ноги, готовый обороняться; музыка оборвалась сама собой. — А меня спросить не надо было?! — с порога выкрикнул ворвавшийся в уединённые покои Воланда мастер, вместе с которым в двери ударил свет. Воланд успел только запрятать в пятом измерении неприлично большую порцию мороженого, а вот привести себя в порядок уже не успел. Мастер подлетел к нему бешеной фурией и, грубо вцепившись в воротник чёрного одеяния, от души заехал кулаком в челюсть. — Р’езонно, — сдавленно сказал Воланд, не пытаясь сопротивляться. Обыкновенно спокойный мастер, должно быть, был взбешён не на шутку, раз боль от удара, пускай и едва различимая, всё же чувствовалась. Перед глазами плыло от продолжающих скапливаться и вытекать слёз, но в остальном Воланд оставался безукоризненно спокоен и вежлив. — Скажит’е, mein Liebling, могу ли я ч’ем-то ещ’ё искупить свою в’ину пер’ед вами? Ил’и ви пожал’овал’и сюда единственн’о с целью м’еня избить? Н’е то ч’тобы я вас н’е пон’имал, это вполн’е опр’авданн’о, но… Мастер накрыл его рот ладонью и с неожиданной осторожностью стёр неестественно горячие слёзы с бледного ледяного лица. — Да нет, это я так… По инерции, — сказал он тихо и непонятно, — Воланд, ты мудрее тысячи человеческих мудрецов, так почему же не сумел разглядеть главного? Воланд смотрел на него с искренним непониманием, но говорить глупости больше не пытался, поэтому мастер убрал ладонь от его рта и вместо этого погладил большим пальцем впалую щёку. — Мой дорогой дьявол, мне не нужен был свет. Мне нужен был ты. Сердце Воланда тяжело ухнуло куда-то вниз, как будто он падал. — Я?.. — переспросил он дрожащим голосом. — Ты, — без раздумий повторил мастер. — Ты мне нужен. Веришь? Воланд хотел сказать, что не верит, что этого никак не может быть, но не смог даже отрицательно покачать головой. Мастер, его дорогой человек, похоже, после смерти научившийся читать мысли, констатировал: — Не веришь… — И вдруг, расправив плечи, улыбнулся проказливо и весело: — Но это исправимо. И напористо поцеловал Воланда в губы.***
Позже зацелованный Воланд, растёкшись по груди мастера, тихо урчал от удовольствия и удовлетворения. Мастер время от времени целовал его то в висок, то в макушку, то в щёку — просто так, и от этого Воланд счастливо жмурился. — Ты мне не просто нужен, — легко признался мастер, — Я тебя люблю. Довольное урчание тут же оборвалось. Воланд оторвал голову от груди мастера и посмотрел на него с недоумением и даже с недоверием. — Люблю, люблю, люблю, люблю и ни капли не злюсь, — упрямо сказал мастер, — И буду любить целую вечность. Воланд совсем по-человечески шмыгнул носом и тут же с досадой закусил губу: — Пр’ости… — За что? — мастер удивлённо приподнял брови. — За эту гл’упую сл’абость, — раздражённо выплюнул Воланд, отвернувшись от него, — Сейч’ас, я… Мастер погладил его по щеке, заставив посмотреть на себя. — Оставь, Воланд. — Я дьявол, а не р’азмазн’я! Закрыв глаза, мастер сосчитал до десяти, а затем спокойно спросил: — Разве то, что ты дьявол, логически приводит к тому, что тебе нельзя чувствовать? — Это гл’упость, а не ч’увства. — Я никогда не позволю себе назвать твои чувства глупостью. Воланд напрягся всем телом и ввинтился своими холодными глазами в глаза мастера, но, как и всегда, не смог найти в них ни капли лжи и притворства. — Будь таким, каким хочется, — мастер улыбнулся. — Со мной можно. — Однажды я уже оступился, когда поверил, что так бывает, — хрипло сказал Воланд, и речь его дышала странным жаром и почти неслышным акцентом незнакомого мастеру языка. — А потом среди твоих любовников не нашлось ни одного, который сказал бы тебе, что вечно скрываться за маской необязательно, — с сочувственным пониманием прошептал мастер, но в следующий миг его глаза полыхнули мрачным огнём. — Зато, как я понимаю, нашёлся один, которого вообще ничего в его никчёмной жизни не устраивало, даже ты… Знаешь, я почти начал жалеть доктора Фауста, когда он вместе с кровью пару зубов выплюнул… Но теперь жалею только о том, что меня от него оттащили слишком быстро. — Фауста? Когд’а он ч’то?.. Мастер приобрёл вид виноватый, но не слишком. Воланд разразился смехом, весело скаля зубы: — Ты из-за м’еня избил Фауста? Пр’авда? — Обыкновенно я выступаю против насилия, — с ноткой спеси заявил мастер, — Однако сие искушение оказалось многократно сильней меня. Ни тогда, ни сейчас не раскаиваюсь ни капли. Неожиданно Воланд перестал смеяться и молча сполз на кровати так, чтобы уткнуться в шею мастера. — Люблю, — прошептал мастер в его макушку, — Ты всегда оставался, когда я просил, а меня и просить не придётся. Я твой, а ты мой. И я никогда тебя не оставлю. Мастер молчал, когда плечи Воланда задрожали, а тонкую кожу на шее обожгло горячими слезами, молчал и прижимал к себе, гладя остро вздыбившиеся лопатки. А когда буря стихла, выдохнул: — Люблю. — Сколько ещ’ё р’аз ты это повтор’ишь? — слабо рассмеялся Воланд. — Пока ты мне не поверишь. Воланд усмехнулся горько и криво: — На это может уйт’и цел’ая веч’ность. — Мне всё равно. Мастер поцеловал Воланда в висок, и его улыбка стала удивительно открытой. — Не обман’и м’еня, пожал’уйста, — отчаянно прошептал он, обнажая свою глубинную слабость, своё дымящееся, кровоточащее и изнывающее от одиночества и жажды настоящей, верной, вечной любви нутро, — Я так хоч’у теб’е вер’ить… Тёплые объятия мастера окутали Воланда со всех сторон и окунули в себя бережно и очень нежно. — Я покажу тебе такую любовь, которой не будет меры, — сказал мастер, — Такую любовь, которую ты заслуживаешь. И тогда верить больше будет не страшно. Обещаю. Воланд не стал даже спорить с мастером и доказывать, что ему не страшно: это было бы бесполезно и нечестно, а с мастером хотелось быть честным. — Видите, какой вы молодец? — ободряюще улыбнулся мастер. Привычное «вы» отчего-то звучало особенно интимно. — Уже не пытаетесь меня убедить, что вам не бывает больно и плохо. Мой дорогой, вы можете всю вечность быть таким только со мной, а я никому не расскажу об этом. — Я л’юбл’ю вас, — выпалил Воланд, дыша часто и тяжело. — Я хоч’у быть вашим, хоч’у вам пр’инадл’ежать. Н’е думаю, ч’то это изм’енится. Пр’имете? Мастер умиротворяющим жестом положил руку на его висок и очень серьёзно ответил, прежде чем накрыть его губы своими: — Всегда. Воланд обычно целовался с открытыми глазами, чтобы всецело контролировать происходящее, но теперь позволил себе закрыть их. И все его страхи — по крайней мере до тех пор, пока длился этот поцелуй — утонули в нежности и любви, которым не было меры.