1
Если вы когда-нибудь читали мою историю, рассказанную семь лет назад, то почти наверняка помните, что в семнадцать я угодил в больницу после того, как меня вытурили из этой паршивой школы, Пэнси. И, наверное, второй истории никогда бы не случилось, если бы я был обычным подростком, который взбунтовался, пытался бросить все к чертям, уехать в неизвестность, а потом взял — и повзрослел. Стал зрелым, как сказал бы мистер Антолини. Но, видимо, во мне сидела какая-то чертовщина, ненормальность, которая так и застряла внутри, притаилась и только и ждала своего часа, чтобы снова встряхнуть мою жизнь. Эта чертовщина боялась признать, что я действительно стал взрослым. А встрепенулась она в то самое утро, когда Салли сказала, что беременна. Она сказала это просто, без всяких своих «изумительно, правда?», но я выронил чашку с кофе из пальцев. После больницы и тех трех дней я так и остался немного нервным. Поэтому мы с Эдди проигрывали чуть больше дел, чем нужно. Я выронил чашку случайно, без надрыва, без кривляний, не как мама, которая наигранно потеряла дар речи, узнав, что Фиби спит с каким-то сомнительным типом. И кофе коричневым пятном поползло по голубой скатерти, а пенка осталась на краях чашки. Странное дело — пенка всегда такая прилипчивая, постоянно пристает к губам. Салли смотрела на меня выжидающе. Знаете, такой дурацкий взгляд, каким люди тебя сверлят, пока ты не ответишь, наконец. А если не ответить, то они в тебе дыру просверлят. Я на мгновение представил себя с дырой вместо лица и чуть не затряс головой, но вовремя опомнился. — Замечательно, — сказал я твердо и встал. Надо было встать, иначе я бы прилип к стулу, как пенка к чашке. Голубые глаза Салли округлились. Она все еще оставалась симпатичной для меня, и иногда у меня от нее еще сводило скулы. Например, когда мы шли по улице рука об руку, и на Салли была шляпка и черное пальто. — Ты рад? — произнесла она осторожно, и голос у нее дрожал, как рождественский колокольчик. — Ты правда рад? — Конечно, — я стремительно пошел в холл и снял куртку с вешалки. Пнул поближе ботинки. Глазами нашел портфель с бумагами. — Мне пора на работу, вечером обязательно поговорим. Целую! И весело хлопнул дверью, чтобы Салли решила, будто я на самом деле радуюсь. Меня трясло. Ни на какую работу я, конечно, не пошел. Эдди — мой партнер — справится и сам, тем более что в вопросах наследства он собаку съел, а у нас как раз валялось дело о наследстве. Понимаете, я все-таки пошел за отцом в карьере и притворялся, что ни о чем не жалею. Может быть, я и в самом деле не жалел. В конце концов, мир и так обманывал меня на каждом шагу, почему бы и не подыграть? И я играл. Убедительно вел процесс, даже если раньше с таким не сталкивался. Отец вроде как был мной доволен. Я дошел до ближайшего сквера и сел на железную скамейку. Люди — идиоты, потому что только идиоты ставят железные скамейки в городе, где осенью холодно. Ветер трепал мои волосы, которые я отрастил специально для Салли и упорно забирался под куртку. Я сидел довольно долго, пока не окоченел окончательно, думая, что я ничего этого не хочу. Что мне все осточертело. Что я не хотел быть юристом и все равно им стал. А теперь еще — ребенок. Конец свободе, понимаете? Не в смысле, что нельзя будет ходить в театр, если захочется, а что придется быть серьезным и ходить на работу, даже если захочется ее бросить. А еще это означало конец иллюзиям, что можно вернуться обратно в шестнадцать и творить чепуху. Быть отцом — большая ответственность, сами понимаете. И я пошел пешком до Центрального парка. В прошлый раз было Рождество, а сейчас — только октябрь, поэтому я надеялся застать уток на пруду. Я шел и ненавидел все вокруг: людей, которые торопились по делам, совершенно выдуманным и глупым, афиши, призывающие смотреть глупые фильмы, рекламные щиты с улыбающимися людьми. Все это снова казалось мне липой, как и семь лет назад. Потому что все так и притворялись теми, кем на самом деле не являлись. Взять хотя бы этот фильм с Одри, на который Салли бегала в кинотеатр раз пять. Принцесса не может быть счастлива, оставаясь принцессой — ей обязательно надо сбежать из дворца. Черт знает что, да. Мне было только одно важно: сделала ли эта принцесса нужные выводы. А Салли все твердила: «Они еще встретятся!» Я не стал ее огорчать. Утки, конечно, плескались в пруду. До настоящих заморозков оставалось еще больше месяца, так что волноваться им было не о чем. Я купил булочку в киоске и кидал им по кусочку, стараясь попасть поближе к селезням. Снова захотелось уехать куда-нибудь далеко, подальше от грязного Нью-Йорка, от родителей с их постоянными нудными звонками ровно в семь вечера, от конторки на Амстердам-авеню, от запаха духов Салли и от потных подмышек Эдди. Он вечно потел, работая с клиентами. Не думаю, что это поднимало наш престиж. Мне стало противно, оттого что в шестнадцать я был один против всех, я был другой, но за семь лет превратился в самого обычного взрослого, который исправно платит за электричество и выносит мусор перед работой. У меня от этого даже желудок скрутило, и я обрадовался, что не успел позавтракать. Не хватало еще блевануть на свою же куртку. Химчистка слишком дорого стоила. Вот, опять! Я думаю о стоимости химчистки, черт бы ее побрал. Булочка закончилась, утки смотрели на меня неодобрительно, и я начал наворачивать круги у пруда. Шел и думал, в какой момент я все упустил и стал очередным скучным взрослым. Тогда, после больницы, я снова пошел в школу. Похуже статусом, чем Пэнси, конечно, но с отвратительным директором, и меня оттуда тоже вытурили. Тогда мама сказала, а отец подтвердил, что если я не возьмусь за голову, если меня выгонят еще откуда-нибудь, то они отправят меня в маленький городок, к материной тетке, которая плохо ходит и ни черта не слышит, и я буду ее сиделкой. Мол, должна же от меня быть польза. Мол, они будут пытаться сделать из меня человека. Вот с тех пор я и стал притворяться нормальным, а потом все как-то пошло само по себе. Мы с Салли начали встречаться, а ее родители перестали называть меня необузданным и даже заметили, что с поступлением в колледж я наконец-то понял, чего хочу от жизни, и благословили Салли на переезд в мою крошечную квартирку в Ист-Сайде. Чушь собачья, конечно. Ничего они обо мне не знали. Но как и все люди, они поверили в свои слова и успокоились. Мама Салли, стройная высокая женщина с курносым носом, готовила для меня пудинг на каждое Рождество. Надо сказать, пудинг я ненавижу — но ее это не волновало. Еще больше я ненавидел розовые полотенца, которые она подарила нам на свадьбу, но от Салли эту ненависть я тщательно скрывал. В конце концов, она же терпела звонки моей мамы каждый вечер. Кряканье вконец меня утомило, и я пошел к выходу из парка, чтобы найти телефонную будку. Рядом красовалась афиша нового фильма с Элизабет Тейлор, что-то там про кошку и крышу — я толком не вглядывался. Я решил позвонить всем, кого знал со школы, и убедиться, что все они — такие же паршивые взрослые, как и я сам. Никто ведь не стал лучше. Не мог стать в этом дрянном мире иллюзий. Я долго копался в справочнике, пытаясь найти нужные имена и правильно набрать номера закоченелыми пальцами. Перчатки я оставил дома. Специально, чтобы Салли думала, будто я пошел на работу, а не куда-то еще. И я позвонил Джейн Галлахер. Кой черт меня дернул набрать именно ее, я и сам не знаю. Мог ведь позвонить Экли или мистеру Антолини, например. Но мне почему-то стало до ужаса любопытно, как там поживает старина Джейн. Пес-то у нее давно помер, под машину попал. — Привет, это Холден! Вспоминала она долго, будто ее уже добил старческий склероз. Потом молчала, когда я спросил, куда они все-таки поехали со Стрэдлейтером в тот злополучный вечер. — Давай встретимся, Холден. Сейчас можешь? Я, разумеется, мог. И я пошел пешком до Пятой Авеню, представляя, как Эдди потеет в нашей конторке, уверяя клиентов, что их наследство никуда не денется. Там наверняка стояла эта белокурая дамочка с маленькой собачкой и закатывала глаза. Ей очень хотелось получить наследство и не работать, а что умирал ее дед — так на это ей было плевать. Мне хотелось вышвырнуть ее за дверь, но я был взрослым и мне нужно было платить за электричество. И за одежду. И за сто мелочей, на которые Салли не хватало ее зарплаты. К слову сказать, работала она помощницей в каком-то бутике, куда заходили вот такие дамочки с собачкой. Они только делали вид, что у них денег — тьма, а потом бежали в нашу с Эдди конторку за помощью. Ей-богу, нам уже можно выпускать брошюру «Как легально надуть родственника».2
Джейн сидела в пабе, за дальним столиком, и в высоком бокале у нее было красное вино. Я даже не ожидал, что она пьет вино, и несколько секунд разглядывал ее абсолютно откровенно. Ей было двадцать три, как и мне, но выглядела она куда хуже Салли. Только ее большой рот все еще оставался большим, а вот остальное словно потухло. — Как жизнь? — я плюхнулся на жесткий стул напротив нее и щелкнул пальцами, привлекая внимание. Подошел грузный седой официант и молча посмотрел на меня. Выжидающе, прямо как Салли. За его спиной пронесся мальчишка-негритенок с половой тряпкой и шваброй, как чертенок. Я невпопад вспомнил об ожесточенной борьбе, которую темнокожие вели с правительством Америки и мозгами ее белых жителей. Мозги сражались упорно, но несколько черных школьников все-таки сели за парты государственных школ. Я, в принципе, был на их стороне, когда мне не было плевать. Я с детства любил музей с индейцами, а тех вообще засунули в резервации и уморили. Когда последний раз вы видели нормального живого индейца? Вот и я давненько не видел. — Кофе, — сказал я под давящим взглядом официанта. — Черный, с сахаром. Джейн скривила лицо, но ничего не произнесла. Я заметил кольцо на ее пальце и ругнулся про себя. Что за тип позволил себе присвоить ее тело и душу? — Стрэдлейтер. Я чуть не сдох, когда это услышал. Этот гнусный, подлый, самовлюбленный индюк, который брился грязной бритвой — ее муж? От злости я ударил кулаком по столу, так что ее бокал с вином жалобно звякнул. — Шутишь. — Нет, я серьезно. — Ты же любишь читать, а Стрэдлейтер терпеть не может книги. — Люди сходятся не из-за книг, Холден. Я посмотрел на нее недоверчиво. Женщины так и любят ввернуть какую-нибудь дурацкую идею, которая мгновенно портит настроение. Потом официант принес кофе, а я лихорадочно думал, почему же я сошелся с Салли. И по спине у меня побежал холодок. Салли была без ума от форели, а я форель терпеть не мог. Салли до одури обожала Мэрилин Монро и этот пошлый фильм с Лоренсом Оливье, который недавно вышел, а я Лоренса не переносил. Салли вечно таскала меня по магазинам, а я изнывал там от жары и запахов людей, гоняющихся за тряпками. Мой лоб покрылся испариной. Так мы с ней совсем чужие! И мне страшно захотелось, чтобы Салли перестала быть беременной. Чтобы я пришел и сказал: «Дорогая, я все понял. Мы слишком разные, и мы расстаемся!» И прислал ее маме эти чертовы розовые полотенца. — И как Стрэдлейтер? — спросил я из вежливости. Молчать в присутствии женщины — некрасиво. — Купил новую бритву? Джейн посмотрела на меня как-то странно. — Нормально. Работает шофером. Денег не особенно много, но хватает. Забирает сына из школы, чтобы я лишний раз не выходила. Он ревнивый, очень. Меня как по голове огрели. — Из школы? Сколько же ему лет? — Шесть. Она произнесла это очень спокойно, но у меня свело зубы. Жизнь — отвратительна. Она позволяет умницам вроде Джейн выходить замуж за Стрэдлейтеров только потому, что они залетели, поддавшись уговорам. А уж уговаривать Стрэдлейтер умел, он в этом был мастак. Ставлю что угодно, что это он переехал ее собаку на машине, и она и это проглотила. Куда деваться-то! — По-прежнему не любишь «Прощай, оружие!»? — Джейн допила вино и отодвинула бокал на самый край. — Пытаюсь с ним не соглашаться. Ну знаешь, со строками, что мы все равно умрем. Жутко пессимистично. Джейн засмеялась, и я подумал, что раньше мне казалось глупым и надуманным то, что Генри так стремился выбраться из мясорубки и увидеться с Кэтрин. Я был твердо убежден, что он любил не ее, а саму идею о том, что жизнь человека не должна быть посвящена подчинению и насилию. Теперь я почему-то не был уверен в своих мыслях. Я представил себя на полях Первой Мировой в беспросветной грязи и подумал, что я бы тоже рванул к Салли. Со всех ног. И это звучало странно. Я ведь недавно сделал вывод, что мы с ней совершенно разные! Мы с Джейн еще немного поболтали о всякой всячине, типа книг, фильмов и тушеных овощей, которые она готовила на ужин, о ее подработке в литературном журнале — она скрывала ее от Стрэдлейтера, о школах и о том, что было бы неплохо снова сыграть в шашки. — Он, кстати, умер, — заметила Джейн, накидывая простенькое голубое пальто. — Кто? — Отчим. Сердечный приступ. Мы разошлись в разные стороны, договорившись встретиться под Рождество. Люди всегда договариваются встретиться, чтобы избежать неловкости. А потом годами не видятся. Но я потом вернулся в паб и попросил позвонить, чтобы не тратить монеты в автомате. Негритенок снова пронесся мимо меня со шваброй. Я подумал спросить, хочет ли он в школу для белых, но бармен протянул мне телефон, и я набрал Фиби. Она жила недалеко от Манхэттена, на третьем этаже, в какой-то квартирке вместе с однокурсницей. Маме все это совершенно не нравилось, но ее уже никто не спрашивал. Фиби подрабатывала в антикварной лавке и мечтала стать кем-то вроде Поллока. Наверное, у нее это было от меня — жажда свободы. Надо признаться, Поллока я не любил. Мазня какая-то, а не живопись. А вот Ван Гог мне нравился, у него есть душевность в красках.3
Когда Фиби открыла мне дверь, я сначала ее не узнал. Она была в джинсовом комбинезоне, футболке с торчащими рукавами и гнездом на голове. Я привык ее видеть более опрятной. На ее круглом лице были разноцветные следы от красок. — Пробуешь себя в роли клоуна? — пошутил я, скидывая ботинки. Фиби прошла в кухню и поставила чайник на плиту. Я втянул носом воздух: пахло жареной курой и яблоками. Желудок отозвался урчанием. Вечно он урчит, когда я голоден! И я вдруг вспомнил про стряпню Салли. Я был без ума от ее стряпни. На мгновение мне стало стыдно. Болтаюсь черт знает где, когда она сидит дома одна с самого утра! А ведь уже было, наверное, часов шесть вечера. Потом я вспомнил про ребенка и затряс головой. — Привет, Холден! Я обернулся, уже подходя к кухонной двери. Соседка Фиби махнула мне рукой, выходя из ванной. Страшно некрасивая девица, ей-богу. Представить невозможно, что ее кто-то возьмет замуж: рот маленький, уши торчком, волосы мышиного цвета, груди нет — словом, смотреть не на что. И мне сразу стало ее жалко. — Что опять стряслось? — Фиби посмотрела на меня точь-в-точь как мама. — На тебе лица нет, а мыслями ты вообще не здесь. Она была права: я сел на старенький табурет и представил, как этой соседке исполняется семьдесят. Ее уши уже не будут так торчать, грудь не обвиснет, как у многих, волосы станут седыми, а рот сморщится. Тогда она не будет отличаться от большинства бабулек, и ее обязательно заприметит какой-нибудь шаловливый дед. Мне захотелось встать и сказать ей, что счастье ждет ее только на пенсии. Но меня остановил внимательный взгляд Фиби, и я поежился. — Салли беременна, — сказал я максимально беззаботно. — Вот оно что, — Фиби убавила газ под чайник и села напротив меня. — Тогда все понятно. Я посмотрел на нее сердито. Люди вечно говорят эту чепуху, мол, что им все понятно. На самом деле — ни черта. Тут не разберешь, что происходит в твоей голове, а они воображают себя экспертами по чужим душам. — Ты ее любишь? — Кого? — Салли, конечно. Я пожал плечами. Я не мог определиться. Розовые полотенца лезли мне в голову и выводили из себя. Сначала я хотел сказать, что мы с ней очень разные, но это не почему-то ложилось в определение нелюбви. Все из-за Джейн! Она сбила меня с толку, ей-богу. — Она меня иногда раздражает. — Ты меня тоже иногда раздражаешь, — Фиби взяла чайник прихваткой и направила струю кипятка в кружку с зелеными листьями. — Слушай, Холден, давай уедем. Вторая попытка, только по-настоящему. Я буду рисовать картины, а ты будешь следить, чтобы не было подделок. Юристы это умеют? — Вроде того. Но я точно смогу позаботиться о твоем наследстве. Фиби засмеялась и поставила кружку передо мной. Я хотел спросить, а не осталось ли у них курицы и хлеба, но Фиби и так все поняла по моему взгляду. Она чертовски умная. — Я серьезно, Холден. Давай сбежим, вместе. Мне тогда казалось, что ты с ума сошел, но я все равно хотела рвануть за тобой! А теперь я понимаю, почему ты взбесился. Мне все осточертело! В колледже учат одной ерунде, академической тягомотине, а вот такие цвета — в Египте, а вот такие тела — у Рубенса, и прочая чушь. А в лавке? Одни снобы приходят за стариной, чтобы набить свои дома дорогими предметами, хотя сами ничего в этом не мыслят. Д.Б. вытворяет черт знает что в Голливуде, мама плачет, отец торчит на работе, а я — я храню перчатку Алли. Как символ свободы. — Слушай, — произнес я, подвигая к себе тарелку с еще теплой курой. — А как же этот твой тип, Джеймс, вроде? — Плевать я на него хотела, — Фиби раздраженно поджала губы. — Я его еще на прошлой неделе бросила, такой паршивец оказался — просто жуть. Пытался убедить меня, что полигамность у мужчин в крови. Так что, Холден, поедем? Я сглотнул, смотря на Фиби. Я как будто смотрел на самого себя семь лет назад. Одна часть меня хотела согласиться, но другая сомневалась. А как же Эдди? Разве он потянет всех этих дамочек с собачками, теток, которые были с секвойю в обхвате, старичков с трясущимися губами? Он же только больше потеть начнет, зальет потом всю нашу конторку. Фиби смотрела на меня насмешливо. — Так я и знала, — сказала она торжествующе. — Ты стал очередным взрослым с дурацкими отмазками. А когда-то ты хотел ловить детишек, чтобы они не упали в пропасть взрослой жизни. Ты сам-то как — уже на дне? Контора эта, потом семейные обеды у родителей на Рождество, теперь вот ребенок. Пеленки, бессонные ночи, плач, злая и толстая Салли — все как у всех! Я сразу разозлился, представив толстую Салли, и заявил, что утром мы уезжаем куда глаза глядят. — В Майами, — уточнила Фиби и притащила меня в свою комнату. — Как тебе? Я посмотрел на репродукцию Поллока у нее над кроватью. Вообще, надо сказать, что комнатка у нее была милая. Очень девичья — со всеми этими фотографиями звезд кино, журналами и одеждой, висящей на стуле. — Мазня. — Этой мазней можно на жизнь зарабатывать. — Как и остальной липой, из которой делают деньги. Фиби обиженно фыркнула и ткнула мне под нос зеркало в овальной раме. Я некоторое время с удивлением разглядывал себя: волосы, уложенные набок — так нравилось Салли, худое лицо с легкой щетиной на подбородке, серые глаза. Мне показалось, что я чертовски привлекателен. — С ежиком тебе было лучше, — Фиби поставила зеркало на стол, заваленный рисунками. — Учту. — Сегодня вечеринка у Кэмбеллов, — она распахнула дверцы шкафа и застыла в задумчивости. — Вернусь под утро, позавтракаем и рванем. Я не до конца понимал, Фиби шутит или всерьез решила сбежать подальше от паршивого Нью-Йорка с его дорогущим транспортом, но домой идти было страшно, к родителям — исключено, так что я смирился, что проведу ночь в этой комнате. Тем более, что у меня от всего этого ужасно разболелась голова. Я дождался, пока Фиби уйдет под ручку с этой страшной соседкой, и вытянулся на кровати поверх одеяла. Закинул руки за голову и представил, как мы будем жить в Майами. Там всегда тепло, пальмы и океан. На проданные от картин деньги можно снимать жилье, есть хот-доги и ходить в кино. Я прикинул, сколько у меня было сбережений, но подумал, что оставлю их Салли. У нее зарплата все-таки пониже моей. Я лежал на кровати Фиби и разглядывал рисунки на стенах. Дурацкая профессия — искусствовед, как и моя собственная. Только моя приносила деньги, не сказать, чтобы большие, но на все хватало, а что можно заработать, рассказывая про Поллока? Тем более, что все эти «а вот здесь изображено» — сплошная липа. Никто на самом деле не знает, что было в голове художника, когда он это малевал. Потом я устал думать и уснул. Снилась мне школа, Пэнси, хохочущий Стрэдлейтер с ржавой бритвой, старик Спенсер, умерший в прошлом году, мой брат Алли и монахини из поезда. Странно, что о них я совершенно забыл.4
Проснулся я от того, что в окна колошматил дождь. Часы показывали восемь утра, а я чувствовал себя совершенно выспавшимся. Пришлось встать и пойти умыться. По пути я заглянул в соседнюю комнату, потому что дверь была бессовестно распахнута. Фиби и ее соседка лежали на одной кровати, повернувшись друг к другу спинами. Разумеется, они были одеты. Я выпил вчерашний чай и немного посидел на темной кухне, слушая шум дождя. Нужно было на что-то решаться, но решать я не особенно любил. Беда была в том, что до пробуждения Фиби оставалось не менее трех-четырех часов, и мне в голову вдруг пришла гениальная идея. Я решил сходить в музей. Ну, тот самый, с индейцами. Вот уж где ничего не изменилось, так это там. Будет приятно затеряться в огромных залах с подсвеченными витринами и ни о чем не думать. Представить, что мне снова шестнадцать и я воюю против всего мира, прямо как Фиби сейчас. Пришлось оставить ей записку на столе, чтобы она не волновалась, и выйти под дождь. Терпеть его не мог, особенно осенью. От него становилось так уныло, что хоть вой. Впрочем, мы с Салли любили дождливые вечера: можно было завернуться в плед и смотреть какой-нибудь фильм по телевизору. Да, у нас был телевизор — подарок моих родителей. Это вам не розовые полотенца от мамы Салли. Умора, да и только. В музее стояла блаженная тишина — я ощутил ее сразу, как только вошел. И вот тут мое желание поместить любимые мной вещи — и себя в шестнадцать лет — за витрину дало сбой. Я смотрел и смотрел на лица индейцев, на эскимоса, который ловил рыбу, на чучела птиц и животных. Если бы остался за стеклом — съехался бы я с Салли? Нет. Открыл бы контору с Эдди? Нет. Я бы сошел с ума в попытке поймать всех детишек, который бежали через поле ржи к той самой пропасти. В конце концов, пропасть — не обрыв, у нее есть второй край, где начинается другая жизнь. Детство — это поле ржи, с которого ухаешь в пропасть, а если сумеешь не затеряться в полете и не коснуться дна, будучи подростком, то окажешься на другой стороне. Вот Фиби еще летела вниз, сорвавшись с края, а уже перебрался за край. И Джейн Стрэдлейтер уже перебралась за край. И сам Стрэдлейтер тоже. Я бродил по музею бесцельно, из зала в зал, продолжая таращиться на лица ненастоящих людей. И мне подумалось: черт возьми, а на кого будет похож наш ребенок? У него будет мой дурацкий нос и этот острый подбородок Салли? И ее глаза. Вероятно, у него точно будут мои уши — я их терпеть не мог. Сердце у меня екнуло. Мне до чертиков захотелось оказаться дома. Идея Фиби о побеге, вчера казавшаяся такой сомнительной, но привлекательной, теперь звучала очень глупо в моей голове. Я еще раз для убедительности прошелся по залам с индейцами. Как я не хотел вырастать в шестнадцать! Какими лицемерными казались мне все на свете! И ведь мир не стал лучше, люди не стали честнее, добрее или счастливее — вспомнить хотя бы Джейн — но я сумел зацепиться за Салли. Да Эдди был неплохим парнем. С ним было о чем поболтать за кружкой пива. Когда меня вытурили из школы, меня тошнило от одной мысли, что придется возвращаться домой. Родителям по большей части было на меня плевать. Они только кудахтали, что мол, надо учиться, Холден, кем ты станешь, Холден, подумай о будущем, Холден. Но с самим Холденом они не разговаривали. А потом я угодил с больницу, и некоторое время все крутилось вокруг меня. Недолго, конечно. Часы в зале с эскимосом показали двенадцать, и я заторопился к выходу. Фиби, одетая как обычный подросток, стояла неподалеку от входа. За спиной у нее был рюкзак, а в руках — старенький зеленый чемодан. — Предлагаю ехать на юг, — глаза ее сияли. — Ты сообщила в лавке? — Как доберемся до ближайшего города, я им позвоню. Я покачал головой, и Фиби сразу нахмурилась. — Мне нужно домой, Фиби. Ничего не получится, прости. — Ты шутишь. — Нет. Фиби смотрела на меня разъяренно, я даже немножко испугался этого ее выражения лица. Как будто я разрушил главную мечту ее жизни и ужасно разочаровал. — Знаешь, что, — она захлебнулась воздухом. Ветер на улице дул довольно сильно. — Знаешь, что, Холден? Я поеду без тебя. Хватит с меня. Как-нибудь сама устроюсь, подальше от Нью-Йорка с его лицемерием и лживыми надеждами. Значит, придется потратиться на два звонка: в лавку и тебе. — Возьми, — я вынул пятьдесят долларов из бумажника, который одиноко лежал в кармане. — Не мотай головой, бери. И катись отсюда уже, в свой другой город. Будь свободной, как не были свободны все те, кто остался здесь. Мама будет плакать. — Она всегда плачет, — Фиби шмыгнула носом и зажала деньги в кулаке. — Спасибо, Холден. Ты, конечно, не такой классный как Д.Б., и не такой веселый как Алли, но я тебя люблю. Если бы не ты, я бы продолжала рисовать паршивые рисунки и продавать снобам антикварные вазы. Еще увидимся. Кстати — я не говорила — у меня хранятся обломки той самой пластинки, помнишь? — Приезжай на Рождество, — сказал я на полном серьезе и внимательно взглянул в ее бледное лицо. Я хотел прочувствовать момент прощания. Здесь, сейчас, у входа в музей с индейцами. Потом я повернулся к ней спиной и торопливо зашагал домой. Фиби сказала про пластинку, и в голове крутилась эта песня, но на этот раз она звучала правильно: «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь…» Я шел и шел, а потом побежал. Так и бежал до самого дома, не останавливаясь. Я бежал, а со мной бежали мысли. Что Салли будет толстой не так уж долго, что подростки и дети не могут менять мир, а взрослые — вполне, если захотят, что будучи там, по ту сторону пропасти, я могу действительно сделать мир чуть менее лицемерным. Понимаете? Если не буду так часто торчать с Эдди в баре, конечно. Салли открыла не сразу. Я нажимал на звонок несколько раз, потом стучал в дверь. Я знал, что она дома, просто обиделась и не хотела открывать. Еще бы: меня не было дома целых полтора дня! А вдруг она видела меня с Джейн? Или кто-то видел меня с Джейн и рассказал ей? — Я испугался. В горле у меня пересохло. Наворотил дел, ей-богу! — Я так и поняла, — Салли впустила меня в квартиру и сделала шаг назад. Голос у нее был непонятный и натянутый. — Где ты ночевал? Я звонила Эдди. — У Фиби. — Ясно. Салли скрестила руки на груди в защитном жесте. На ней была голубая блузка и вельветовые штаны с протертыми коленками. Она выглядела потрясающе. Мне не терпелось поскорее ее обнять. Но я знал, что женщины имеют привычку дуться и накручивать бог знает что. Как дети, ей-богу! Поэтому я сказал: — Салли, я пришел к выводу, что мы с тобой очень разные… Она изменилась в лице. — Холден, не надо. Я уже собрала вещи. Ситуация типичная, так что разбрасываться словами бессмысленно. Я сейчас вызову такси. Рада, что ты успел застать меня дома. Мы действительно очень разные. Я подошел и взял ее за руку. Рука была чуть теплая и сильно дрожала. Нужно было сказать что-то неимоверно, до ужаса важное. И я произнес: — Давай выкинем розовые полотенца. Салли от недоумения даже заморгала. — Какие полотенца? — Подаренные твоей мамой. У меня от них спина чешется. Салли смотрела на меня как на идиота. Потом ее белое лицо пошло красными пятнами. — Ты… тебе они тоже не нравятся? Ужасно противные, правда? Мы громко засмеялись, не сговариваясь. Я обнял Салли за талию и прижал к себе, а потом медленно двинулся в сторону гостиной, танцуя. Она неохотно повторяла мои неуклюжие движения, и глаза у нее блестели от удивления. Я начал насвистывать эту песенку с пластинки. В гостиной было темно. — Мне нравится мелодия, — сказала Салли шепотом. — В этом мы сходимся. — Мне нравится, когда ты приходишь домой после работы, и от тебя пахнет бумагами и книгами, и когда мы садимся ужинать, ты очень нежно целуешь мое плечо. Нравится, когда ты обнимаешь меня перед сном и рассказываешь безумную юридическую историю. Я после этого хорошо сплю. Я тебя люблю, Холден, хоть временами ты такой дурачок. Я прижал ее к себе покрепче. — У нас есть кое-что ужасно общее теперь, — я положил ладонь на ее живот. — Не уходи, Салли. Давай лучше танцевать, пока не устанем. Как думаешь, Эдди справился без меня? Салли обвила руками мою шею. Я чувствовал, что она тихонечко плачет. От радости, конечно. Женщины вечно накрутят самое страшное, а потом радуются, что все не так уж и плохо. — Он пообещал тебя прибить. Мы снова рассмеялись. Мы-то знали, что Эдди не способен даже муху прихлопнуть. Мы несколько минут танцевали молча, а потом я негромко напел слова песни: — И какая нам забота, если у межи целовался с кем-то кто-то вечером во ржи? А я целовал Салли в темноте.