намолился

      Ёнбоку тридцать девять, и он потратил молодость на карьеру. Теперь у него есть всё, кроме желанного ребёнка. Кажется, он так боялся приехать на вокзал под названием «семья» раньше положенного, что по итогу опоздал на последний поезд.       В прошлом месяце сдал анализы, потом улетел в Израиль. Молился, обещал богу всё, что мог — хотя что он по сути мог богу дать, денег? — и вот вернулся с большими надеждами и твёрдым убеждением. Если снова не выйдет — будет усыновлять.       Он сидит в приёмной омежьей консультации, разглядывает бумаги. Не хочет понимать того, что по опыту уже понимает, и его чертовски раздражают мельтешащие парочки с пузатыми омежками, что ходят вдоль коридора, поглаживая спины.       — А это пятнадцатый? — разрушает тишину высокий голос. Моложавый омега с паршиво окрашенными то ли в сиреневый, то ли в синий передними прядями, припухшей от свежего прокола бровью и отвратительно грязными, безбахильными кедами. В глаза бросаются тысяча и один угрь на пару с мокрыми пятнами под мышками. Мерзкий и шумный. Молодой и беременный. Ёнбок кивает и показательно «уходит» в разглядывание документов. — А вы тоже на аборт? — спрашивает парнишка, заставляя Ёнбока закашляться: какого, блять, чёрта этим неблагодарным мразям так везёт? Ёнбок через силу давит недовольство и старается держать приличное выражение лица.       — А это больно? А вы первый раз? А потом как, ну… нормально? А вы не знаете, как долго это занимает, а на каком месяце больше нельзя? Ох, чёрт, я так надеюсь, что мне ещё можно, я просто только узнал. А мне никак нельзя его оставлять я…       Ёнбок поджимает губы в тонкую линию. Орать и пугать беременяшек не хочется, да и не виноваты они в том, что он в их возрасте ебашил за троих, чтобы потом дать кровиночке всё-всё и немного больше, а не ноги раздвигал налево и право.       — Больно, — говорит он, — говорят, даже смертельно опасно.       У парнишки округляются и без того круглые глаза, и он хватает Ёнбока за руку, вцепляется и тут же отцепляется, но Ли успевает заметить обшарпанный чёрный маникюр и бородавку на указательном пальце.       — Вот же чёрт, — хныкает он и, кажется, сейчас заплачет, — вы простите, я в последнее время нытливый.       — Если ты нытливый от беременности, боюсь, что поздно пить боржоми, — хмыкает Ёнбок, смотря на время.       — Да не, просто навалилось всего, — качает цветастой головой, — первая сессия, новая общага, в город только-только переехал, учиться и тут… Это.       — Такое случается, если не предохраняться, — говорит Ёнбок, а про себя думает, что старается уже второй год и, сука, не случается.       — Да он говорил, что реакция хорошая, — шепчет омежка, вытирая потные ладошки о штаны, — танцор, все дела.       Ёнбок молчит.       — А теперь закинул меня в игнор везде, настроил против меня друзей и говорит, что я нагулял ребенка. Даже на аборт скидываться отказался…       Ёнбока начинает раздражать шмыганье, с которым омега втягивает обратно сопли, и он делится собственным платком. Тот принимает и шумно высмаркивается. Ли морщится.       — Хан? — зовёт медсестра, названный подскакивает с места и спешит за ней в кабинет, а выходит через полчаса, когда как раз подходит время приёма Ли, зарёванный, наматывающий сопли на кулак. Буквально, блять, сопливые ладошки. Он чуть ли не падает в ноги медсестре.       Хан просит его спасти, но пятнадцатая неделя. Метаться поздно. И тут Ёнбок вдруг думает, а может, это божий посыл. Парнишке всё равно рожать, и оформить его ребёнка как своего будет менее проблематично, чем в одиночку ебаться с опекой. Можно было привлечь Чанбина. Тот не откажется и поможет, но лишний раз становиться между ним и Чаном не хотелось. У альф всё только начало налаживаться. Они почти справились с кризисом ориентации и вроде как вылизали друг другу пасти в общественном, что вау, кинотеатре. В общем, шли в направлении друг друга. Быть третьим колесом Ёнбок бы не посмел.       Как и отказываться от подарка судьбы. Он игнорирует, что врач вызывает его, хватает Хана за руку, чуть выше предплечья, чтобы не иметь дел с соплями, и тянет за собой на выход, тот что-то невнятно бормочет, хнычет, но ногами передвигает.       Ли усаживает его в машину, суёт пачку салфеток, потому что платок явно не справляется с нагрузкой, и даже даёт допить собственный кофе.       — Тебе не нужен этот ребенок, — утверждает Ли. Хан смотрит на него, выпучив глазища, и качает головой.       — Не то чтобы, просто как? Куда я его принесу? Как мне его растить, я студент, у меня…       — Мне нужен этот ребёнок.       Хан порывается открыть дверь машины, но скользкие руки мешают.       — Вы… Вы псих! Я не отдам его на органы! — визжит он, дёргая ручку.       Ли шумно вздыхает, трёт переносицу и начинает:       — Да какое тебе дело для чего… Слушай, мне тридцать девять. Я хочу ребёнка,— он передаёт бумаги в сопливые ладошки Хана, — и, как ты можешь увидеть, у меня ничего не получается. Тебе в любом случае придётся рожать. Вопрос лишь в том, зачем писать отказ и отдавать его в дом малютки, если ты можешь отдать его мне…       — Я не…       — Не перебивай, — хмурится Ёнбок, — я могу обеспечить его всем необходимым, он будет счастлив.       Ли снова оглядывает горе-папашу с ног до головы и задаёт иной тон беседе:       — Я и тебя могу обеспечить, — говорит он, прикидывая, — сколько ты хочешь за ребёнка?       Хан мычит что-то нечленораздельное и успевает за предложение сматериться дважды.       — Я дам тебе время подумать, — решает Ли и отдаёт визитку. — Набери, если решишь дать ему лучшее будущее.

💛🐥💛            

      Хан звонит. Через три месяца после их разговора, но звонит. Бормочет в трубку что-то из серии «в силе ли предложение». Ли ловит его у трассы с маленьким чемоданом на колёсиках, молча самостоятельно грузит в багажник, сам защёлкивает ремень безопасности на округлившемся Хане и везёт в ближайшее знакомое заведение поговорить. Поесть. Потому что у одного из них очень уж разговаривает желудок.       — Меня выселили из общежития, — говорит Хан по пути, — мне некуда идти, у меня в этом городе никого, и денег на дорогу домой нет, да и учёба…       Ли по большей части пропускает монолог мимо ушей, но ждёт цифры. Конкретной цифры, которую должен заплатить, чтобы ребёнок в этом животе стал его. Ёнбока.       — У вас такой злой взгляд, — говорит Хан, предварительно на минуту замолкнув. Ёнбок знает. Особенно когда не улыбается и не держит парадное лицо. — Но мне больше не к кому обратиться. Я…       Они доезжают до семейного европейского ресторанчика под распинания младшего, Ли сам открывает ему дверь отчасти потому, что брезгует и чем меньше Хан трогает, тем лучше, отчасти чтобы помочь выкатиться. Ли стягивает с него куртку на входе, отодвигает перед ним стул, заказывает на двоих, абсолютно игнорирует неостанавливающийся речевой поток.       — Что ты хочешь?       — Я же сказ…       — Нет, просто скажи, чего ты хочешь. Условия. Без историй и нытья, — просит Ли, сжимая руки перед собой в один большой кулак. Помогает сдерживаться.       — Место, где я могу жить, пока беременный, — говорит Хан, загибая пальцы, — деньги на роды в больнице. Видеть ребёнка после родов, когда захочу.       — Последнее исключено.       — Хоть иногда?       Ли вздыхает и думает, что пока можно и согласиться, а на этапе подписания подготовленного договора юрист поможет красиво решить вопрос.       Сначала Ли планировал снять ему квартиру, а после подумал, что, видя беременность младшего, смог бы отчасти её тоже прочувствовать. Так в доме Ёнбока появляется комната Хана.       Через неделю они подписывают договор. Ли честно старается, чтобы парнишка остался в плюсе — обычно он всегда стремился к противоположному, — но если читать мелкий шрифт, то условия Джисона — а так его, оказывается, зовут — исполнению не подлежат. Зато компенсацию получит.       Дом с появлением Джисона меняется. В не лучшую, на Ёнбоков взгляд, сторону. Он пропахивает запахом фруктовых лепёшек — запахом Джисона, в раковине всегда остаётся одна ублюдская недомытая ложка, которой Джисон лезет во всё, что видит в холодильнике, предварительно смочив слюной.       На стиралке постоянно обнаруживаются вонючие носки с супергероями в катышках, а подушки с дивана постоянно переползают на пол, а то и пахнут мочой, потому что кое-кто подмываться забывает, а между ног постоянно что-то суёт. Причём Ли купил ему отдельную специальную подушку — так нет же.       С чистотой у этого парниши явно дела обстояли не лучшим образом. Не знал Ёнбок, что, решившись взять под своё крыло семнадцатилетнего омегу, получил ребёнка-переростка, которому в его-то годы всё ещё нужно было напоминать почистить зубы, потом закрыть зубную пасту и принять блядский душ.       Но Ёнбок не мог отрицать, что ему нравилось видеть то, как на свет медленно готовится выйти его сын. И Хан, непутёвый засранец, с его округлившимися чертами и мягкой улыбкой заставлял Ёнбока чаще улыбаться, просматривая камеры наблюдения.       Они практически не общались, Ли старался не сильно привязываться, а Хану, казалось, не до этого было.       Оказывается, мир становится слишком сложным на шестом месяце беременности: он заметно округлился, и с заползанием в ванную — в которой обязательно скакало давление — возникали трудности, как и с банальным отлить. Стоя уже не получалось. Постоянно мутило и тошнило, всё время хотелось жрать, и жизнь превращалась в бесконечный марафон от кухни до туалета. Физически тяжело, а на душе откровенно паршиво было. Видеть, как тело меняется для того, чтобы выпустить малыша, и осознавать, что он уже никогда не будет прежним. Его живот больше никогда не будет плоским, на нём будет шрам после родов, и это всегда будет напоминать о том, что он сделал. Он продал собственного ребёнка.       То ли это, то ли постоянное волнение из-за нахождения на территории взрослого омеги с пугающе холодным взглядом заставляли его чувствовать себя столь ничтожно и безнадёжно. Хан всё чаще задумывался над тем, что в жизни больше ничего не будет, что она окончена, так и не начавшись. Да и папа звонит редко и метко, спрашивает про учёбу — на которую Хан не ходит, так как взял академ, — требует найти подработку, чтобы постепенно с шеи слезал, расспрашивает, как поживает бойфренд — тот самый, что закинул в игнор и назвал его гулящей шалавой и легкодоступной мокрощёлкой — Хан врёт, что всё отлично. Хан лжёт, что пишет проект. Хан молчит, что ждёт ребёнка. Папа бы приехал и похоронил его заживо.       Хан постоянно чувствует тревогу, что папа узнает, что Ли передумает, что его выгонят на улицу, что снова останется с этим один на один. Всё это усиливается в связи с постоянной раздражённостью и гневом старшего омеги. Хану очень хочется плакать, и он плачет каждый раз, когда Ли покидает дом. Но никому нет дела до него и его опухшего совсем не от беременности лица.       Хан чувствует вину перед своим папой и сыном. Хан всё меньше и меньше хочет жить. У него уже очень давно нет ни на что сил.       Лёд трогается в субботу ночью, когда Джисон идёт в туалет, поднимает крышку унитаза, садится и писает, а после просыпается в луже собственной мочи. Он плачет от стыда, заметив в дверях пришедшего на возню — Джисон пытался замести следы преступления — Ёнбока. Тот, на удивление, не ругается и не смеётся. Помогает снять простыни, стелит сухие полотенца на матрас и застилает новым постельным. Говорит, что они завтра с этим разберутся, а после задумывается, смотря на предыстеричное состояние младшего, обнимает его за плечи и ведёт в свою комнату. К своему гнезду. Он пускает Хана внутрь, он укрывает его одеялами и пледами, подкладывает подушки и приобнимает, лаская живот. Хан думает, что это для того, чтобы он не забывал, почему он здесь.       Хану стыдно. Хану страшно. Хану плохо, и у Хана даже нет сил извиняться и оправдываться, но Ёнбоку этого, кажется, и не нужно.       — У моего папы было гнездо, — бормочет Хан. — Отца не было, он чувствовал себя небезопасно и делал гнездо. Я не делал. У меня никогда место для него не было, а потом я встретил альфу и думал, мне не нужно гнездо. Думал, у меня всегда будет он и его запах и зачем сохранять всё это, если он всегда будет рядом.       Хан кладёт руку на живот.       — Никогда не думал, что и у моего ребенка не будет отца.              Ёнбок кладёт руку поверх Джисоновой.       — Зато у него будут два папы. Думаю, он везунчик, — говорит Ли, не думая. У него сердце щемит от вида заплаканного мальчишки, носящего его ребёнка. — Ты такой красивый стал.       Уши Хани загораются красным.       — Тебе очень идёт животик, — говорит Ёнбок, — и ляжки шикарные.       — Мне не нравится, — качает головой Хан. — Мне ничего во мне не нравится.       — Ты стал более омежным. И очень сексуальным, — хмыкает Ёнбок.       Хан загорается ярко-алым, следя за тем, как рука Ли спускается к его трусам.       — Ты не против? — спрашивает Ли, сжимая член через бельё, и Хан теряется. С одной стороны, разве правильно, чтобы его трогал там омега? С другой стороны, разве может он отказать Ли будучи в его доме, в его гнезде. Он ведь сам сюда пришёл.       Хан сжимается весь до пальчиков на ногах, а после кивает, и тонкая, нежная, чуть прохладная рука проникает ему в бельё, вытаскивая маленький омежий, сочащийся смазкой член.       — Ты и тут такой красивый, — шепчет ему на ухо Ёнбок, — такой нежный.       Он чмокает в самое ухо, на минуту приводя в себя, и Хан чётко решает, что да, он хочет. Нет, не против. И Ёнбок не худший вариант, он хотя бы не заделает ему ребёнка и кинет после этого. Хан кладёт ладонь на руку Ёнбока, сжимает и направляет, показывает то, как любит.       У Ёнбока аккуратные маленькие ладошки, идеально подходящие маленькому влажному члену. А после всё заходит ещё дальше, потому что Ли берёт в рот. И Хан, не долго думая, пристроившись бочком и валетиком, отвечает тем же. Они ласкают друг друга целую ночь и пачкают гнездо Ёнбока спермой. Хану это нравится. Хану хочется верить, что это шаг к чему-то большему. К их общему гнезду. В конце концов, Хан молод, наивен и романтичен, и до сих пор верит, что влечение — это про любовь.       Ли, впрочем, тему, с которой всё началось, не забывает и отвозит Джисона в салон красоты. Ему делают сто и одну расслабляющую процедуру, чистку лица от угрей и удаляют бородавку.       Хану впервые за долгое время становятся приятны собственные руки.       А затем следуют роды, и Хан рвётся на чертов британский флаг, но даёт жизнь их маленькому омежке.       Ёнбок, который был с ним каждую минуту родов, нежно смотрит на малыша, после чего кладёт его на грудь Хана и говорит:       — На хорёнка похож. Джинни назовём?       И измученный Хан находит последние капли сил, чтобы улыбнуться. Джинни, Винни, Ринни, Йенни, какая к чёрту разница. Это их малыш, как его ни назови, он будет лучше всех.       А после Хана выписывают и ему, кажется, снова некуда податься. Но Ёнбок встречает его у выхода из роддома, передаёт в руки Джинни и пристёгивает, как тогда, в самый первый раз, сам.       — Ты можешь уйти, — говорит Ёнбок по дороге, — но можешь и остаться с нами. С ним и со мной. Решай.       — Что ты ему про меня скажешь? — спрашивает Хани, гладя сына по нежной розовой щёчке.       — Что ты его папа.       — А ты?       — И я его папа, — хмыкает Ёнбок и подмигивает ему, на мгновение отвлекаясь от дороги. — У маленьких хорёчков по два родителя, ты не знал?       И Хан остаётся. С Джинни и Ёнбоком. Как родитель и, с опозданием в пару месяцев, муж.       Он учится мыть за собой посуду и сам ежедневно сбегает в душ, оставляя Джинни на счастливого Ли. Полчаса душа — полчаса спокойствия, да это же рай на земле, а Ёнбок один, конечно, разбаловал бы Джинни ужасно. Смотрит на него, как на мечту всей своей жизни, и буквально в жопу целует.       Но, приличия ради, он и Хана в жопу целует. С языком. И всё у них идёт чудесно до первой — разумеется, ёнбоковской — течки.       Начиналось всё мило, просто Бокки начал о него тереться и прижиматься губами к его молочным соскам. Хотя и не пил, только переводил еду Джинни, а закончилось тем, что им на свадьбу Чанбин подарил двухсторонний фаллоимитатор, потому что, как бы ни хотелось Хану справится собственными силами, в течку хотелось большего. Пусть и без узла. На сто дней Джинни вытягивает микрофон. И Хан шутит, что хоть кто-то в семье станет музыкантом.