***
Следующий день она провела у Уайлена и Джеспера, и они оба были достаточно добры, чтобы не давить на нее с расспросами о том, почему она ударилась в слезы после мягких объятий Джеспера. — О черт, — невнятно сказал Джеспер, делая шаг назад. — Извини, я не хотел… — Это не из-за тебя, — смогла сказать Инеж, схватив его за руку, притягивая к себе и пряча лицо в его груди. Он медленно обернул вокруг нее руки, обнимая. Он казался родным и безопасным, и она могла прильнуть к нему, рыдая. — Инеж, — она слышала вибрацию голоса Джеспера из его груди, пока ее голова была к ней прижата. — Инеж, что случилось? — Не могу поверить, что он это сказал, — тихо и горько ответила она. — Я просто не могу поверить, что он так меня назвал. Она услышала, как подошел Уайлен. — Что Каз сделал? — спросил он Джеспера, и тот только покачал головой. Инеж с трудом взяла себя в руки и отстранилась от него. Он немедленно отпустил ее и осторожно, давая ей время остановить его, вытер слезы с ее щеки. Она смогла выдавить благодарственную улыбку. Уайлен провел ее к дивану и усадил на него. — Хорошо, — когда они оба сели напротив нее, спокойно сказал Уайлен. — А теперь расскажи нам, что он натворил, чтобы мы могли выбрать казнь согласно его преступлению. Она попыталась рассмеяться, но вышел скорее всхлип. — Ночью… поэтому Каз ушел рано. Мы выпили, он целовал меня, и трогал мои волосы, и сказал… он сказал мне, что я… — она сделала вдох. — Он сказал, что я самое дорогое, что он когда-либо трогал. Уайлен обеспокоенно нахмурил лоб. — И что потом? — Что ты имеешь в виду под «и что потом»? — спросила Инеж, и на этих словах ее голос сорвался. — Я выгнала его из своей чертовой комнаты, вот что потом! Не могу поверить, что он… — она спрятала лицо в ладонях. — Дорогая. Дорогая вещь. — Ублюдок, — мягко сказал Джеспер. — Ты хочешь сказать… он был саркастичным? — медленно спросил Уайлен. — Саркастичным? Он назвал ее дорогой, — рявкнул Джеспер. — Я имею в виду, это удивительно романтично с его стороны, но в любом случае не понимаю, почему это так ее расстроило. Инеж подняла взгляд со своих рук и уставилась на Уайлена. — Романтично, — ровно повторила она. Уайлен перевел неуверенный взгляд с нее на Джеспера, смотрящего так же скептически. — Как, — спросила Инеж, — напоминание о моей цене, как будто меня можно купить и продать, может быть романтичным? Торговец выглядел неловким. — Это не так. Это… Я хочу сказать, когда Джеспера говорит, что у меня сладкая улыбка, это не значит, что таков ее вкус. Это… можно сказать, фигура речи. — Это вообще не нормально, — резко сказал Джеспер, ковыряя декоративную подушку и зло выкручивая ее уголок. — Абсолютно точно. Фигура речи то или нет. — Он сказал, что любит ее больше всего на свете, — сказал Уайлен, и Инеж с отвращением поняла, что на керчийском слова «любить» и «ценить» были одинаковыми. Каз любил ее больше всего на свете. Каз ценил ее больше всего на свете. Может, для Каза не было разницы. И мысль об этом было слишком сложно вынести. — Я не, — веско сказала она, — дорогая вещь, которую он может украсть. — И ты заслуживаешь называться лучше, — согласился Джеспер. — Каз знает, что ты пережила, лучше, чем кто-либо еще. Он должен был держать это в уме. Она покачала головой. — Это… это тот, кто он есть, не так ли? Несколько лет назад он назвал меня инвестицией, и я должна была понять… он не может думать о людях в других ключах, не так ли? — Слушайте, вы оба чересчур буквальны, — не согласился Уайлен. — Джес называет меня солнышком и не вешает занавеску между нами, когда хочет выспаться, и зовет меня сахарком, не собираясь класть меня в чай. Каз действительно не думает о тебе как о товаре. Это его способ сказать, как ты важна. — Несколько дней я хотел повесить между нами занавеску, чтобы выспаться, — пробормотал Джеспер. — Погоди, это как когда за нас назначили награду, и Каз был невероятно счастлив, потому что его была самая высокая? — Нет. Ты все еще буквален. В тот раз он просто был самодовольным ублюдком, совершившим большую часть преступлений. Инеж коротко улыбнулась на это. — Но… Джеспер называет тебя солнышком и сахарком, потому что для него ты солнышко и сахарок, — поспорила она. — Так что ты хочешь сказать, что Каз видит меня особенно дорогим инструментом? — ее губы напряглись. — Мне это не нравится. — Нет, — мягко сказал Уайлен. — Каз называет тебя дорогой, потому что отдал бы ради тебя все, что у него есть. Это мера твоей ценности для него. И твоя ценность выше, чем что-либо, что он когда-либо трогал. Инеж с трудом сглотнула. — Это заставляет меня снова чувствовать себя в «Зверинце», — сказала она. — Тан… Хелен напоминала мне, во сколько я ей обошлась. Сколько я, как ее инвестиция, должна была ей вернуть, и что бы она заставила меня делать в противном случае. Когда Каз несколько лет назад назвал меня инвестицией, я так разозлилась. Будто что бы я ни делала, я всегда буду инвестицией, а не человеком, имеющим ценность сам по себе а не могущим только возвращать людям их потраченные время и усилия, — она сжала колени в возмущенной ярости. — Ох, милая, — Джеспер снова сжал ее в объятиях, и она позволила ему, прикрыв глаза. Ее руки медленно расслабились, хотя ноющий узел в груди не исчез. — «Инвестиция» — сложное слово, — медленно сказал Уайлен. — Хелен использовала его в прямом смысле. Но когда его используют равные, друзья… это может значить что-то другое. — Если ты скажешь, что это романтично, я тебя стукну, — приглушенно сказала Инеж из груди Джеспера. — Не романтично, нет, — заверил ее Уайлен. — Это больше похоже на признание. Это значит, что ты в определенной мере кому-то доверяешь. Ты знаешь, что можешь рассчитывать на него и это взаимно, и ты отвечаешь верностью, когда ему это нужно, как ты в черные дни полагаешься на инвестиции. — Почему ты мне вообще нравишься? — недоверчиво спросил Джеспер. — Ай! — Уайлен ударил его диванной подушкой. — Потому что тебе нравится внимание. А теперь тише, возвращаемся к Инеж. Инеж, когда Каз назвал тебя инвестицией, он имел в виду, что знает, что может на тебя положиться. Что ты будешь рядом, когда он будет в тебе нуждаться, и что в ответ он хочет вложиться в твое благополучие. И помни, не все инвестиции хороши. У него не было гарантий, кроме собственной веры в то, что ты всегда будешь рядом. Но он захотел пойти на риск, потому что доверял тебе. Он звучал сейчас совсем как Каз, говоря о рисках и инвестициях, и хотя она хотела отринуть эти слова, но он заставил ее слушать. Это было больше похоже на то, как бы думал Каз, чем если бы он действительно считал ее буквальным бизнес-активом. Он был грубым и бестактным, но одна вещь между ними всегда была настоящей. В отличие от мужчин в «Зверинце», проецирующих на нее свои фантазии о сулийской девушке, Каз со дня их первой встречи смотрел на нее и видел в ней человека, равного ему. Инеж медленно кивнула. — Иными словами, — сказал Джеспер, целуя ее в макушку, — мы влюбились в эмоционально недоразвитых керчийских мужчин, которым не хватает словарного запаса для выражения каких-либо эмоций, кроме жадности. <Инеж вздохнула и вывернулась из его рук, сев прямо и глядя Уайлену в глаза. — Будь со мной честен. То, что он сказал, назвав меня самым дорогим, что он когда-либо трогал… это было действительно романтично? Н-нежно? — Да, честно, — Уайлен кивнул. — Как когда ты вздыхаешь над романтическими фразами и чувствуешь себя слишком неловко, чтобы использовать их в реальной жизни. Очень сложно представить, как Каз Бреккер это говорит. Она снова вздохнула. — На другом языке это действительно имеет меньше смысла? — поинтересовался Уайлен. — Во Фьерде мужчины называют женщин «очагом» или «птичкой». Потому что они теплы и по-домашнему уютны для них, жизни или надежды. А когда в Шухане говорят, что женщина заставляет рыб тонуть, а гусей — падать, то это значит, что она настолько красива, что, когда проходит мимо, рыбы забывают, как плавать, а гуси — как летать. Джеспер фыркнул: — Значит, всегда есть вариант похуже. Ты могла бы быть тонущим гусем, — сказал он Инеж. — Так вообще не говорится, — Уайлен потянулся к ладоням Инеж и сжал их своими. — Я не говорю, что тебе не должно быть больно. Я просто думаю, что тебе стоит знать, что он пытался сказать тебе. Инеж кивнула, уставшая. — Думаю, мне надо об этом подумать. — Тебе хочется съесть неприличное количество пирожных с чаем, пока будешь размышлять над этим? — предложил Джеспер. — Потому что мы можем это устроить. — Да, пожалуйста, — тихо сказала она. Джеспер взъерошил ей волосы и отправился на кухню. Уайлен ободряюще сжал руки Инеж и отпустил их, и она запрокинула голову на спинку дивана. — Ты когда-нибудь называл так Джеспера? — спросила она. — Нет, тихо ответил Уайлен. — Он называет меня кучей прозвищ, и они сладкие, но знаешь, больше всего мне нравится, когда он просто зовет меня «Уай». Так что я так и делаю. Называю его по имени. А что насчет того, что сказал Каз… — он остановился. — Я бы чувствовал себя глупо. Будто я притворяюсь кем-то, кем не являюсь. Напыщенно, и романтично, и… — То есть он не только сказал, что любит меня, — задумалась Инеж. — Он сказал, что любит меня, так громко, что это даже смущает. — Эм. Да. Так он и сделал. Она застонала и прижалась головой к плечу Уайлена. — И я его выгнала. Мы два идиота, да? — Может быть.***
Когда на следующее утро она вернулась в свою комнату в Клепке, Каз не посмотрел на нее. Она вошла через дверь, потому что разговор должен был быть серьезным, а она обнаружила, что окно закрыто. Молчаливое приглашение в виде открытого окна было отозвано. Он сердился. Его волосы были растрепаны, будто он проводил по ним пальцами. Его пальто с прошлой ночи валялось на стуле, а не висело. Половина кровати, на которой она в последний раз спала, была разворочена; его же сторона была нетронута. Будто ночью он спал на ее подушке, желая утешиться во сне запахом ее волос. Даже если он все еще злился и ему было больно. Даже если, осознала Инеж, он не понимал, почему она расстроилась. Он был эмоционально недоразвитым керчийским ублюдком, и она все еще была из-за него расстроена, даже сейчас, когда знала, что он пытался сказать. Но черт возьми, это был ее эмоционально недоразвитый керчийский ублюдок. — Мы можем поговорить? — тихо спросила она. Он кивнул; его плечи были напряжены, а глаза сосредоточены на рабочих документах. Она задалась вопросом о том, сколько же дополнительной работы он сделал из-за своей привычки вглядываться в цифры и счета вместо установления зрительного контакта. Она была знакома с этой тактикой. Он слушал, — просто не хотел, чтобы она смотрела ему в глаза, потому что святые запретили ему показывать кому-либо эмоции. — То, что ты сказал прошлой ночью, расстроило меня, — она подошла и села на его стол. Он отодвинул промокашку, чтобы дать ей больше места, продолжая избегать ее взгляда. — С тех пор, как я здесь, я никогда не слышала, чтобы люди говорили об этом так… будто их важность похожа на сумму денег и может быть измерена, оплачена и посчитана. Каз медленно закрыл лежащий перед ним гроссбух. Она продолжала говорить, смотря на его профиль и напряженные линии вокруг его рта. — И я была одной из таких вещей. Я была продана и сдавалась, чтобы отработать деньги на мое содержание, — она старалась говорить как можно холоднее и безразличнее, но определенная обида все еще просачивалась. — Меня воспитывали, что мое тело — то, за использование чего мужчины будут платить. Так что когда ты говоришь, что я дорогая, я не слышу, что ты ценишь меня. — Ты знаешь, что я… — начал он, но она его перебила: — Послушай. Я говорю тебе, что услышала. А я слышу, что меня продают. Его рука в перчатке сжалась. — Никогда, — с нажимом сказал Каз, — я никогда бы не имел этого в виду. Инеж выдохнула. — Я знаю. Но это больно. Пожалуйста, не говори так больше. Он долго ничего не говорил, и тишина нарушалась лишь их дыханием и приглушенными звуками с улицы. Наконец Каз потянулся к ее руке, замер, снял перчатку и продолжил движение. — Я не уверен, что понимаю, но… Я больше не буду так говорить. Если это значит для тебя это. Она взяла его за руку. Для ее холодной кожи она была слишком теплой. — Я не знаю других способов сказать такие вещи, — признал он спустя секунду. — И я знаю, что слышать то, что я чувствую… это важно для тебя. Но я керчиец, Инеж. Так я говорю, так думаю. Она вздохнула, проводя большим пальцем по его ладони. — Тогда мы будем делать то, что делаем всегда, когда не получаем желаемого. Мы найдем способ. Я выучила керчийский. Может, пришла пора тебе выучить мой язык. Каз поднял на ее взгляд, и она увидела в его глазах неуверенность. — Я не очень хорош в языках, — сказал он, и можно было услышать, чего ему стоило признать, что он был в чем-то плох. — Я делаю вид, будто мне никогда не хотелось выучить равкианский, или земенски, или шуханский, или фьерданский, но вот в чем правда. В городе вроде этого это был бы бесценный навык. Слова просто… они не остаются в моей голове, как цифры. — Ты попробуешь ради меня? — спросила она. — Даже если ты ужасен в этом, ты можешь попробовать? Он сглотнул. — Да. Я могу попробовать. Но это будет нелегко. Слова. И чувства. Я снова все испорчу. Инеж почувствовала, как уголок ее рта приподнялся в мрачной усмешке. — Ага. Точно испортишь. Каз нахмурился. — Что в этом веселого? Я не хочу причинить тебе боль. Инеж сжала его руку, стараясь подобрать слова. — Думаю… потому что это будет не специально. Потому что ты достаточно важен, чтобы быть рядом, даже когда говоришь что-то чрезвычайно глупое, — «Потому что ты мой эмоционально недоразвитый керчийский ублюдок», — подумала, но не сказала она. — «Потому что ты любишь меня и не имеешь ни малейшего понятия, как сказать мне об этом правильно». — Потому что ты хочешь постараться говорить моим способом, а не настаиваешь, чтобы я выучила твой, — сказала она вместо этого. — Уайлен объяснил, что это значит, но… — Ты сказала Уайлену, что я сказал это? — с мертвенным видом спросил Каз. — Это компромат, Инеж. Они оба явно часто друг друга шантажировали. Еще одна вещь, которую Инеж могла принять, но никогда — понять. — И Джесперу, — признала она. — Но он не керчиец, так что он просто подумал, что ты придурок. Каз проворчал что-то невнятное. — С другой стороны, — сказала она, чтобы он перестал дуться, — он объяснил мне ваши ужасные концепции ценности и дороговизны. Так что я более или менее освоила грязные словечки на керчийском. Каз снова поднял на нее взгляд, теперь удивленный. — Что? Керчийский никогда не был ее языком. На нем не было слов, чтобы поведать ему тайны работы ее сердца. Но для него она могла попытаться перевести их. — Каз, ты непомерно дорог. Его глаза расширились, а сам он выглядел неуверенным. — Твои прикосновения как драгоценные нити на моей коже. Ты преумножаешь мои инвестиции втрое. Он покраснел. Каз Бреккер действительно покраснел. — Инеж, — возразил он, — это не… это не грязные словечки. Она только улыбнулась. — Я ценю тебя, Каз. Ты мое самое дорогое сокровище. Он открыл рот, но только издал звук, похожий на те, что создавали вороны из-за окна… вроде карканья. Он сглотнул и попытался снова: — Инеж, — его руки сжали ее. — Я тоже тебя люблю. Инеж кивнула. — И я научу тебя говорить это такими словами, что заставят меня испытывать то же, что и ты сейчас. И ты будешь часто их использовать, Каз, — она бросила на него насмешливо-суровый взгляд, но не могла перестать взволнованно улыбаться глазами. На его щеках все еще горел румянец. — Да. Я хочу это.