Dear Francis

Мама Этого всего не должно было быть. Если бы такое и могло случиться, шансы были мизерные. Чемоданы уже лежат сложенными на верхней полке; в планах Фрэнсиса не было ни сменной обуви, пижамы или чего-то подобного, что обычно бывает в поезде, он планировал уснуть и проснуться всё в том же костюме, по которому бегал по пыльному вокзалу Силигури. И, закуривая, Фрэнсис поднимает взгляд на соседа по купе. Как бы трудно не было это в его истощённом состоянии, он неподдельно удивляется, ужасается. Делает затяжку. Через несколько секунд — выдыхая дым, унимая зуд в мыслях — Фрэнсису всё меньше кажется, что спящий Питер в его купе является побочкой от антидепрессантов (галлюцинацией или чем он там бредит в последнее время?) он моргнул уже два, три, четыре, очень много раз, с каждым разом удерживая веки закрытыми всё дольше. И становилось больнее. В горле встаёт ком, белки глаза запекаются, больно. Казалось бы, в случае, когда перед тобой сидит твой самый страшный кошмар, стоило бы сделать что-то, что тебя успокоило бы — выкурить сигарету, раз уж начал, — но это выше его сил. Затягивается ещё раз через силу. Он никогда ни с кем не говорил об этом, вроде не хотелось, сейчас это уже неважно, он не помнит. Страшнее то, что в моменте мозг подкидывает самые ярко запомнившиеся моменты, связанные с братом, и Фрэнсис готов поклясться, что снова чувствует, как ладонь Питера гладит его по дрожащим ногам и рукам, как он это делал всегда, но Питер спит и это успокаивает, спасибо. Фрэнсис сидит под лучами солнца, не решаясь задёрнуть штору со своей стороны, боясь остаться с братом один на один, без надежды на "выбраться". Чтобы не смотреть на того сквозь слишком яркий свет и не заплакать, снова закрывает глаза.

—

В тот вечер в доме, чтобы разобрать отцовские вещи, должен был остаться Фрэнсис, братья остановились в отеле. Дом большой, кажется его одного и не хватит на него. Фрэнсис открывает дверь и не смеет ступить в обуви на пол, не сегодня, в обуви будет слишком громко, а сейчас что-то громче собственного шёпота он не выдержал бы. Любая мысленная деятельность давалась с трудом в этот день, сейчас изнемождённый Фрэнсис с распухшими глазами, которые он едва открывал и закрывал, стоял над выбором отдохнуть или всё-таки сделать то, зачем он приехал. Мама дорогая Он находит себя сидящим на ступеньках второго этажа, не решаясь ни подняться к отцу, ни зайти в комнату к кому-то из братьев, чтобы прилечь, он уснул прислонившись к перилам. Жалкое зрелище. Его глаза уже красные и почти не видят ничего от слёз к тому времени, как он подходит к туалету на втором этаже, который являлся гостевым, в ванную собственной комнаты он всё ещё не решается зайти. Стоит перед своим отражением и Фрэнсиса прорывает. Он скулит, плачет, и в моменте ощущает себя самым маленьким человеком на планете. В эти несколько секунд комната вокруг Фрэнсиса увеличивается и он понимает, что это просто он никогда не вырастал. Сейчас, как пять и как десять лет назад, ему просто хотелось отмыться от позора и стать тем самым Фрэнсисом, который был одним из трёх любимых детей, у которого больше чем весь мир и полный класс друзей, или просто мальчишкой, который не был обременён. Мама Фрэнсиса встряхивает, когда дверь плавно открывается. За дверью Питер. Тоже усталый, но он улыбается, то ли желая "утешить", то ли поиздеваться. В любом случае Фрэнсису это показалось таким жестоким, что он встал, поспешив закрыть дверь от греха подальше. — Пожалуйста, можно... — не собираясь даже заканчивать своё предложение, надеясь на то, что он сам свяжет мысль. Питер просто перехватывает руку Фрэнсиса, проходит в ванную и обнимает его. Фрэнсис был ужасно зол, сверху на злость накатил страх, а с ним и слёзы. Страшный кошмар не должен обнимать его, спасая от другого страшного кошмара. С каждой секундой больнее, он не вырывается из объятий, а просто пытается скатиться по стенке, рядом с которой они стояли, Питер держит крепко. — Питер, пожалуйста... — Проплачься. — и ведь правда действует, его слова заставляют хныкать и скулить. — Я не могу. Питер целует Фрэнсиса под его усталые всхлипы и завывания. Сначала мочку уха, потом где-то у загривка, шею, скулы, в губы не даёт целовать сам Фрэнсис. — Перестань, пожалуйста. — не прекратит ведь, это уже заученный за тринадцать лет сценарий. Одна из ладоней Питера оказывается на паху у Фрэнсиса, просто оглаживая. Мама дорогая. И не витало в воздухе никакого удовольствия или возбуждения, то был страх, но Питер был настойчив, местами целовал и гладил очень жёстко, и когда был уверен, что у Фрэнсиса стоит, аккуратно, будто не занимался чем-то переходящим грани морали, приспускал его штаны с боксерами. Питер так и не снял ни плащ ни перчатки, собираясь, трогать Фрэнсиса именно через них. — Сними их, не будь тварью. — Тише, Фрэнни. — несмотря на то, как было больно и отвратно это слышать, у Фрэнсиса больше не катились слёзы, он их давил и сжирал, пытаясь отдаться ощущениям, хоть и таким мерзким. — Не зови меня так, пожалуйста.

—

Фрэнсис тушит сигарету о первую попавшуюся поверхность, даже не открывая глаза, пересиливая желание сделать это о кожу или, что ему казалось намного привлекательней, о воспалённый плачущий мозг. — Питер... — зовёт его тихо, Питер спящий, прислонившись к горке чемоданов, сразу открывает глаза. — Фрэнни? — Фрэнсис. Я тебя ненавижу. Признание в ненависти повторяется много тысяч раз за ночь, как и слёзы и всхлипы, и позже стоны Питеру в плечо. И всё это никогда не закончится, даже когда Питер всё-таки женится, когда у него родится сын, позже дочь, даже когда Фрэнсис уедет за много тысяч миль от него, они пересекутся и история повторится. До тех пор, пока желание закончить это всё не пересилит желание увидеть лучшую жизнь.