***
Он привык спать днём и бодрствовать ночью. Сбитый режим уже давно не мешает. Как отравленный воздух, которым с рождения дышишь — приспособился. Порой приспособиться было проще. Голые пятки методичными движениями плавно качаются в воздухе у него перед глазами. Бархатные, приятные, розовые. На них очень расслабляюще смотреть, следить за тем, как поджимаются пальцы, как те чешут щиколотку короткими ухоженными ногтями время от времени. Как морщинки собираются у пятки, а после разглаживаются бледным полотном, когда фаланги растопыриваются на кошачий манер. Во всём этом пластилиновом спектакле ощутимо витала вязкая расслабленность. Заразительная и до омерзения нежная. Вы иногда чувствовали себя... Ну, страшноватым? Особенно в сравнении с чистыми профилями, крохотными ушами и ростом желательно не под две сотки. Мелочами каждый имел свойство различаться, но вот порой становилось до жути неприятно собой быть. Особенно, когда встречаешь таких, как Арсений. И они жизнь проще не делают, когда смотрят в ответ. Думаешь: "Может, на лице что застряло?". Шаришься пальцами, выглядишь глупо, в туфельку сворачиваешься прямо на глазах и даже едва уловимо потеешь. Короче, эволюционируешь в дурака. На таких людей, как Попов, всегда смотришь из-под бровей, боясь быть пойманным. Может, недостаточно для этого привилегирован или считаешь себя чуточку ниже их "увлечений". Вокруг поистине прекрасных особ вечный флёр из неприступности, а ты и трогать его боишься. У него стопы за носки не цепляются. У него футболка глаженная и стиранная. У него чистые уши, они не блестят, и волосы пахнут недавно использованной маской. В целом впечатление приятное. Но вместе с этим для незнакомцев завораживающее, как гадюка из диких пустынь. Жуть. Предрассветные сумерки. Мороз светлый, снег, отдающий фиолетовым оттенком. Многоэтажки серым цветом, будто бы призраком, плавают между чёрных обледеневших проводов. Узоры на стекле голубоватые. В постели с усталым бельём нагрелись пустоты под двумя одеялами: тонким пледом и объёмным, пуховым. Поверх них же горячие печки из грудей, рук-ног и перетруженных макушек. Горит жёлтый ночник в виде домика с красной крышей, рассеивая тёплый свет. Шпаклёвка матово поблёскивает. Стоит полузасохший фикус на деревянном подоконнике. Вялый и алый от напряжения, старающийся из последних сил остаться в живых. Кто знает, сколько раз его забывали поливать, но почему-то интереснее лишь то, почему его всё ещё не выкинули. Ответа нет, но он и не особенно нужен. Это просто фикус. Антон лежит на спине, мерно дышит и оглаживает чужие лопатки тыльной стороной ладони, чаще – суставчиками указательного и среднего пальцев. Соединяет полосы в звёзды, листья, сердца задумчиво, собирая футболку по позвонкам, моргает вяло. Вздыхает. Пахнет горьким хмелем и сухариками за сорок шесть рублей — это его. Бывает, возникает падкое на гадости желание купить солёный Чечил, чипсы «Русская картошка», спрайт в железной банке и жевательные пластинки со вкусом арбуза, от которых вся челюсть нервно сжата, настолько они резиновые. Арсений таким не мучался. У него были базисы для коротких прогулок в сторону продуктового магазина: яблоки, пиво, яйца для болтуньи. И как молитва, по кругу. Яблоки, пиво, яйца для болтуньи. Именно это Антон и берёт. Стоять с ним рядом — это страх. Страх за их потаённые симпатии, которые не абортировали и теперь жалеют. Именно поэтому им приходится делить тепло только поздними вечерами. Продавщица смотрит на него придирчиво (скорее всего из-за роста, но Шастун уверен, что и из-за знакомого лица тоже), однако стоящий между ними мужчина с двумя ящиками пива и шашлыками изредка загораживает обзор пакетами. У Антона чуть выше ползёт антиковидный намордник. Ограничитель уползает по дорожке назад, а вперёд катится одинокая, слишком инородная для его глаз фиолетовая бомбочка для ванны. И вкрапления у неё из розовых солёных кристаллов. Феминная и слишком... Слишком. Арсений курит, когда несутся логотипированные маечки, но тщательно скрывает эту привычку, словно та испортит его ангельское амплуа. Не щурится, затягивает вяло и по самые почки, что различает их с манерой Антона короткими тяжками давиться дымкой и вллажно кашлять чуть после. Тушит светлячок прежде, чем его внимание привлекут прикосновением, чтобы сделать это первым. И целует. Когда шарик падает в чужую ладонь на парковке, то между ними повисает атмосфера приятного натяжного молчания. Арсений едва улыбается, на него не смотрит, пока складывает пакеты на заднее сиденье своего лаконичного БМВ. За солнечными очками сто процентов смешинки, а пока Антон вваливается на правое от водительского и вдыхает цитрусовый автомобильный диффузор. Чехлы на сиденьях снова предательски чистые, скрипят, а его место отодвинуто на пару сантиметров от панельки: ноги не упираются в бардачок. И спокойно ждёт, пока полиэтилен хрустит упаковками. Пахнет чабрецом и кожей. Пальцы гладили этикетку вяло, по буковке собирая логотип. И на съёмной квартирке зажигается свет только после того как закрываются шторы. Чужая обнажённая спина прячется за кафельной кладкой, но сама дверь в комнату так и не закрывается. В горячей ванне под старину, пролежав в розоватом мареве так долго, что можно было подумать — от блаженства растаял и стёк по водосточным трубам, мужчина восстанавливал равновение. И, может, вода и правда того исцеляла, но из парника человек выходит другим. Чистым не только телом, но и головой. Арсений дышит в вафельное полотенце. Глаза сверкают в потёмках, когда на него мягко смотрят в ответ. Никто не комментирует голую фигуру и полностью незаинтересованный член. Никто не просит бритвы из-за волос. Никто не цепляется за коленки, не перебирает косточки. В полупустой комнатке для них двоих, лавандой пропахшей, словно здесь поле, мужчина одевается в домашнюю голубую футболку, клеит на нижнее бельё прокладку и щёлкает резинкой трусов. Обыденно ложится на его вытянутую руку, целуя приветом яркую родинку у подмышечной впадинки. Наступает тишина. Кожа покрыта мурашками и привкусом солёной воды. Чувствуется теплота после душа, слышится привычный аромат тела и менее — алкоголя, а так... Немного прохладно, немного сонно. Всего понемногу. — Как думаешь, постельным клопам больно, когда мы ложимся? Слегка поддатый, но не более. Расслабленный. Пить больше не собирается, ведь бутылка поставлена закрытой на подоконник. Однако язык вяло выталкивает слога. Сказывается гастрольный тур и последние, завершающие концерты, изматывающие избыточной энергетикой. Выброшенный в зал позитив валяется где-то там, на окраине России, а сейчас... Арсений пока предельно пуст. В нём нет ни желания спорить, ни желания любить. В нём вообще ничего нет, кроме усталости. — Мне на это отвечать?.. — мурчит в ладонь, пока лицо трёт сонно. — Зависит от того, где ты планируешь спать: со мной или на полу. Фыркает с тихим: «Ужас…» Зевает. И они оба знают, что это игра, чтобы просто услышать голос спустя несколько часов молчания. Арсений перечитывает что-то французское, непонятное и скорее всего это любовный роман с хорошим концом. Он стыдится этого, как себя самого. Прячет увлечения за языковым барьером, выбирает самую однотонную обложку издательства из всех возможных. Не говорит лишний раз, кусает губы, теребит кольцо на безымянном и нервно просит не задавать вопросов по поводу сюжета. Не гуглить. Он и не думал, только тихо мечтал о тембре уставшем. И губами сухими просит обыденно: — Почитаешь мне? Глаза косит свои блядские, красивые, с мостиком чёрных лакированных ресниц. И, так ничего внятного не ответив, шепчет: — …Tu te plais à plonger au sein de ton image. Tu l'embrasses des yeux et des bras, et ton Coeur… Se distrait quelquefois de sa propre rumeur. Au bruit de cette plainte indomptable et sauvage… И голос у него такой приятный. Низкий, уставший и бархатным чем-то, эфемерным теплом уши греет. Они горят. Они пламенеют ощутимо, как от стыда, да только Антон глаз не прячет и смотрит на чужие пальцы открыто. Так проявляется любовь. Так проявляется привязанность. Он с особой любовью придерживает страницы с цветными пометками разных ручек, выделителей, фломастеров и карандашей, — в зависимости от места, в котором был в момент чтения, — подушечками правой руки, чуть манерно оттопырив пальцы, пока левая легонько чешет его, Антона, немеченый загривок под вьющимися после химки кудрями. Странное у него увлечение, конечно — марать бумажные книги. Иногда, когда Ира уезжала к родителям, он рассматривал библиотеку Попова с каким-то детским любопытством. Библиотека же. Вау. Он только в школе в подобной был, да и то только, чтобы учебники сдать. И пока тот убирался в квартире, разговаривал по телефону по работе или с Андреем сухо обменивался повседневностями, разгребал бесчисленное количество писем на ноутбуке на первом этаже под агрессивный рэп, электронику или же адскую музыку (металл, он слушал металл) из плейлиста в зависимости от настроения, он перебирал корешки психологических триллеров, детективов, романов, английских, русских или же французских, открывал на случайной закладке-указателе, слепленной из рандомной бумажки, чека, травяного пёрышка, и вчитывался в овальные облачка, пометки, обведённые цитаты и слегка грязноватые, корявые выписки (почерк у Арса крупный и острый, резкий, прямо как и он временами). Этот язык ему подходил гораздо больше. Ассоциацией красивые высокие здания, резной камень, голуби и меноры проносящихся песен уличных музыкантов с примесью шизотипической нотки у корня языка и заводной улыбкой. Свободной, как туманное Парижское небо, но чёрной, как сознание по январским ночам. Тот утихает, мелко клюёт в переносицу и щебечет о том, что горло не осилит больше — накричался. Кивает ответом. Растекается по матрасу и нежность движения чужих пальцев по холке впитывает губкой сухой. Сейчас телефон не разрывается от уведомлений, не вибрирует на минимальной где-то в кинутой сумке у ванной комнаты, как бывало. Отключен, а ему всё равно. Непривычная отрешённость от социальных сетей вызывает тревогу, сомнение, но он глупо улыбается, смотря на тусклый профиль влюбленным щенком. Опущенная нижняя губа, спущенные шторы век... Лицо слишком серьёзное и поэтому Антон невольно, неожиданно для себя же самого, задумывается над сказанным пару минут назад — и правда, больно ли? Подтягивается на локте чуть плотнее. Ударяется лбом нежно о плечо в голубой футболке. Трётся, привлекая труднодоступное чужое внимание, и тот мурчит вопросом. — Наверное, раз они за столько сотен лет, типа: средневековье, наши дни, ну, понимаешь — ни разу не сменили место дислокации, то не особо?.. — шепчет он в плечо, едва к нему губами прикасаясь. — М? Ты о чём?.. — удивлённо скашивает взгляд и тут же щурится, думает, видимо, о его состоянии совсем плохо; голос сипнет. — О клопах. Слышится шорох бумаги. Плечо под ним опускается. Сейчас глаза чёрные. Они пустоватые из-за тусклого освещения маленькой лампы на тумбе, падающей на него тени, внимательно разглядывают его лицо и тут же скрывают под тёмными ресницами и тонкой кожицей синеватых век лучистые смешинки. Арсений очарованно утыкается носом в висок, пока тихо хохочет, совсем уж расслабленно потираясь лбом о макушку. Антона мурашит, и он прикрывает глаза, позволяя себя нежить. Мерно выдыхает и гладит тонкую шею самыми кончиками, осторожно так, невесомо. Тактильный Арсений был до дрожи. Невыносимо хороший. Редко дождёшься отклика, когда тихо в комнате. Это в социуме тот энерджайзер, а дома будто бы на подзарядке. Добиться ответа можно только, если начать просить, давить. Если создать атмосферу. Если постараться. Инициатива — не про него. Единение на арсеньевском — это когда вы оба в комнате, кругом тихо и голова каждого в своём занятии. Вы делите это молчание пополам. Изредка ловите взгляды, изредка носите чай и перекус. Касания для него эмоционально не так важны, в отличие от немых знаков внимания. В том, как человек преподносит свою заботу и как именно он её преподносит. Заметна разница между соучастием и действием. Важен фундамент, который не зависит от него, но о существовании которого прекрасно осведомлён. Не расплёскивается, не хвалится и не выпрашивает. Арсений спокоен. Спокоен, когда рядом человек чуть более властный чем он, чуть более смелый чем он. Когда человек пресекает любую неуверенность своим поведением, не даёт повода сомневаться. Или же слишком ленив, чтобы перегнуть палку. — Где люди, там и клопы… — вздыхает, захлопывая книгу просто так, без закладки или подогнутой страницы, — не читал, значит, толком, — медленно отстраняется, а после приподнимается и перекидывает через него ногу. Его ладони аккуратно укладываются на его собственные в поиске поддержки. Запястья обнимают пальцы, а сам Арсений, удобно усаживаясь ему на бёдра с совершенно, казалось бы, незаинтересованным выражением лица, вяло трясёт вьющейся чёлкой и румянится, поджимая нижнюю губу. Он… Сглатывает перед улыбкой. Утихнув смущённо, выдыхает, послушно оглаживает нежную кожу бёдер от костлявых коленок до резинки чёрных слегка свободных семейников — не парадно-выходных, — в милый треугольник, как бы успокаивая, баюкая. Чувствуя мышцами, как елозят крылья приклеившейся прокладки по коже, собирая остаточный жар. Боится спугнуть, вызвать резкую реакцию, очередную перепалку. По Арсению бегают тёплые тени. Тот тянется ближе, выключает свет лёгким прикосновением. Комната, и так не шибко большая, становится меньше, уже, осязаемее. Обостряется слух. Глаза почти ничего не видят. Не за что зацепиться. Перед ним лишь линейный силуэт. Он ластится навстречу шёлковым прикосновениям, чувствует приятный матовый запах шеи, пока Арсений зацеловывает дугу его бровей и горячо кладёт ладонь поверх вялого ещё члена под тканью нижнего белья. Неимоверно тепло, неимоверно приятно. Цепочка соскальзывает с ворота футболки и холодком по ключице ползает. Выдыхает спёршийся воздух и смотрит в черноту потолка с мольбой. Оттягивая вопрос, изучает пальцами расправленные брови, плотно сжатые губы в подобие щенячьего рта и чуть сдувшиеся скулы в попытке уловить момент, понять: стоит ли заводить разговор, спрашивать или ответ ждать бесполезно. — Всё нормально? — Да, — тот тянется за попперсом на прикроватной тумбочке, и Антон голову задирает вслед за рукой, когда корпусом придавливает мягко, — Не переживай. Держится под подмышками чужими осторожно, за острия рёбер. И выдыхает имя шумно, к плоской груди прижимаясь губами, тянется выше и выше, к тонкой сладкой косточке ключице, крылом раскинувшейся из-под ворота. И ждёт послушно, не сдвигается. Человек над ним надумывает перепихнуться, пока он, Антон, остро ощущает потребность растянуть каждую из секунды до шестидесяти, а минуту — до часа. — Убирай, — позволяет украсть чуть-чуть его языка и всё же нежно бьёт по ягодицам ладонями, чтобы тут же повести ими к талии, сгребая лёгкую ткань, и там их и оставить, — Я серьёзно. Тебя же тошнить будет... — У нас автобус в семь часов, — тихо шепчет. — Похуй, честно. Давай, — отрывается от скулы и смотрит долгим непонимающим взглядом, в котором замешательство бегущей строкой белыми буквами и парад вопросительных знаков, — В автобусе досплю. Я не так сильно устал, Арсен. — Ты работал за двоих, — прижимается, — От меня было не так много толка в последнюю неделю. — Это обосновано. И, если сравнивать уровень заёба, то твой намного выше, поверь. Слышится хриплый смешок. Сухо в плечо упирается и смотрит. — Ложись? И Арсений, нехотя откладывая афродизиак, позволяет себя уложить и развести голые ноги — это нетрудно. Антон не был фундаментом, но он любил заботу. Он любил быть значимым и ценным. Скованность в отношениях, неуверенность, неразборчивость не состроили из него мужчину в привычном для общества понимании. Угловатость, неуклюжесть и развязность жестикуляций скорее создавали образ мальчишки компанейского, но точно не для семьи. Партнёры на него вешались, но неохотно, с заминкой. Ждать, пока он оттает никто не хотел. Казалось, что больше романтических отношений Антона волновали кольца на его руках. Впрочем, то не ушло далеко от правды. И потом… Импровизация, вечные новшества, что-то в жизни происходит головокружительное, так что приходится учиться дышать, но уже самостоятельно. По-взрослому. Он что-то начинает делать и невольно забывает, что боялся, а потом, как снег на голову, внезапно и ошеломляюще сладко, Арсений Попов. В голове гуляла лишь одна мысль: «Я хочу его всего поцеловать». Понравился. Своим юмором, манерой материться, плавными движениями и запахом ароматизированных сигарет с примесью мужского парфюма и тем, как тот забавно врал, что не курит. Верой в правду и неправду. Показушной отзывчивостью. Какой-то особенной привлекающей манерностью. Не грязной, а… Красивой. Своим стройным внешним видом и непонятной округлой улыбкой с блестящим рядом ровных зубов, на которых, совсем едва, заметна была сетка прозрачных брекетов с тонкими резинками на креплениях. Тот тогда был ребячливым. Вспыльчивым и открытым в плане своего отношения к людям. Своего яда он никогда не жалел. Это сейчас тот контролируем, напуган одиночеством, но раньше, стоило обронить неосторожную шутку, то человек тут же жалел о каждом своём слове. У Арсения были принципы, в которые входила ответственность за свою речь. Жалеть оппонента он не был намерен. Глупым было неразумному асоциальному лбу с фамилией «Шастун» подходить к человеку и прямо в лицо громко хохотать шутку про «пидорский внешний вид». Месть была? Да. Арсений улыбнулся. И украл его сердце, но не для любви, а чтобы то по-настоящему осознало, что значит страдать. На следующий же день к головному офису их шайки подъехал автомобиль. С того самого злополучного дня у их питерского импровизатора появился постоянный личный водитель — его законный супруг. Костюмчик, галстучек, солнечные очки в чехле над зеркалом заднего вида. От него пахло табачным парфюмом и гелем после бритья. От него пахло взрослым мужчиной. Как оказалось, мужчина не сильно афишировал личную жизнь, чтобы не нервировать немидийных членов своей семьи. "Лишний повод для ругани" — выразился Сергей, когда кольцо сменилось на печатку. Но что-то же Арсения откровенно насторожило. И этим самым "что-то" стал Антон Андреевич Шастун. Худая шпала с потерянными глазами и излишне растопыренными ушами. Тот смотрел на него с лёгкой опаской и брезгливостью с каким-то откровенным недоверчивым смешком. Это ранило больнее, чем "нет" на открытом микрофоне Comedy Club. «Мальчишка» — читалось в глазах, когда раскрывал рот в диалоге. Воротил нос, едва почуяв кисловатый пот. Скептически смерил внешний вид заношенных футболок. «За собой еле следишь и хочешь ещё отношений?». Ладонь потную он категорически игнорировал, обходясь сухими кивками. Когда сумку поддерживающе подхватили под лямки, ведь та выглядела излишне тяжёлой, тот дал с силой по его пальцам. И отобрал её, не забыл про цыканье. Цыкать он любил. Критиковать. И всё — Антону. Злоба была? Сильная. Но яйца гудели от этого не меньше. Он, как азартный, почуял в этой своеобразной игре единственную, оставшуюся из всего перечня, ачивку и навострил нос. Никаких ограничителей и никаких ярлыков. Ведь супруг приезжал, однако не знал причины. Арсений ему не сказал. И вместе с этим задумался: "Может, он и вправду странный?". За неимением лучшего тела, уже тогда Антон начал носить толстовки, прикрывая костлявую припухлость. Внезапно та оказалась… Омерзительной. Неприятной. Использовать какую-то косметику, бриться чаще, мыться чаще, укладывать волосы на одну сторону вошло в привычку, обеспечивающую спокойствие на сегодняшний день. И ладони он протягивал лишь после того, как обтёр их о штанину. Кругом все благословляли новую девушку, а на самом деле нужно было Арсения благословлять. Благодаря чужим комментариям Антон обзавёлся хорошим социальным топливом. Комплексами. Накалялся воздух. Всё, казалось, плавилось, стоило их мнениям не сойтись. Антон никогда не был конфликтным, но Арсений в нём и это откопал. Мат ядовитый откопал. Взгляд этот, прищуренный. Они перебрасывались молниями, колкостями, личными обидами, а потом молча рассаживались по углам. Переломным моментом стало из ниоткуда взявшееся собственничество. Ехидное "Антоня" звучало слаще любых милых прозвищ. Ссориться можно было только им, ведь стоило кому-то приготовиться оскорбить Антона, то Арсений, собственной персоной, скалился и оборонялся. Защищал его. Трудно было уловить ход его мыслей. Шутки строились на игре слов, на каких-то книгах, на кокетстве и высокомерии с флёром игривости. Мнения о банальных вещах невозможно было даже попробовать спроектировать. Тут он тихий участник, а в следующую секунду делает сальто. Предугадать? Настоящая задачка как для математика, так и для экстрасенса. Кубик Рубика из тридцати цветов. Этим он и цеплял. Антон забывался, когда перед его лицом человек постепенно садился на шпагат. Чёртовы джинсы. Но он мог отзеркалить чувство, когда кто-то на Арсения нападал. Он не мог ответить на экране, хотя хотел. Строил из себя стойкость, которого не коробили чужие действия и фразы. Если касались похабно и тот делал вид, что ему безразлично, что он актёр, не Арсений Попов, а образ на телеэкране, то у Антона крошились итак короткие зубы. Изнасилование. В комментариях. В историях. В директе разнообразие членов. В фотографиях на улицах. В том, как незнакомые мужчины свистели. Вопросы из ряда: «Как вы попали на ТНТ?». Шутил: «Через постель, не своими же силами». На чужом лице после месяца взлёта рейтингов отпечаталась усталость. Летели в ЧС по сотне человек, а когда палец Арсения уставал, то присоединялся палец Сергея. В прямых эфирах отлавливались неприятели, пока за кадром чужая голова лежала на подлокотнике и глаза всё чернели. И чернели. И чернели... Тихая умиротворяющая атмосфера театра манила вернуться, но он слишком далеко зашёл. Поэтому Арсений отказался от борьбы и лидирующих мест: либо он живёт в этом ужасе, либо он просто наслаждается отведённым ему временем на телевиденье. Арсений Попов, которого он знал за кулисами, очень верно терял былой запал, когда не было возможности распоряжаться собой и своим багажом человеческого опыта. Телевизор не дозволял. Поэтому тот на экране выглядел излишне слащавым, излишне клишированным. Его было много, но иначе не получалось. Немногие могли заявлять прямо: «Я его понимаю». Нет. Не понимают. Не понимали и не поймут. Нельзя понять человека, прожив с ним пару дней. Даже если он был бы до конца искренним, разбрасывался бы историями из детства. Какова уверенность? Честен ли был человек в этот момент с собой, пока откровенничал? Неожиданной зоной комфорта стала их вражда: Арсений мог быть с ним правдивым, мог сказать своё мнение, мог оскалиться. И мог довериться. Первый секс не был мечтой. Короткое и влажное соревнование в отеле. Резинку на член, пару минут на вылизывание, пока тот дышит афродизиаком от ноздри к ноздре. Узкие границы дозволенного: без поцелуев, трогать соски нельзя, засосы и укусы — аналогично. Не хотел скандалов дома. Антон только держался за изгибы бёдер и вдалбливался в тело, которое трясло от каждого шлепка. Обида просачивалась. Движения были рваными и точными. Поначалу он забылся, что под ним человек, а не секс-игрушка. Выдохнул. Вдохнул. Ожидание того, что Арсений будет громким не оправдалось. Тот тихо дышал и изредка лишь можно было услышать сдавленные глоткой тоскливые скулящие выдохи. И это было красиво. Так красиво, что он хотел записать его на диктофон, но постеснялся произносить вслух, боясь быть снова осмеянным. Гладил поясницу ладонью широко, собирая влагу, и та прогибалась плавно под рукой, словно ньютоновская жидкость, несмотря на первоначальный настрой. Он поражался. Заходил с другой стороны. Везде его ждала острая чувствительность и болезненная чувственность. Как будто человек под ним обжигался о поцелуи. Вся напускная доминантность стекала на простыни, обнажая розовое брюхо, которое так сильно прятали. Арсений млел и с каждой минутой позволял чуть больше. Плавился. Антон тоже. Послушно укладывался на лопатки и следил за тем, как осторожно на него усаживаются. Арсений ловил зрачки широкие взглядом и смущался. Румяный до самой груди. Губы прятал и взгляд вниз тупил, веки его опускал пальцами осторожно и шептал: «Не смотри» — в скулу. Антон послушно прикрывал глаза, пока его седлали. И через раз дышал, когда чужие губы касались кожи. "Вот и... Всё?" — думал он, расчесывая сосульки волос пальцами, пока мужчина мылся в душе; шумела вода, — "Видимо, да". Голова пряталась в одеяле, когда тихо стукнула входная дверь. Ничего не изменилось, кроме чужого отношения. Всё те же технички, всё те же монотонные разговоры о форматах и декорациях. Музыкальные сопровождения, все как один похожие, играли в комнатке 10*10 безумным саундтреком к их общей усталости. Казалось, что всё как и прежде. Сергей всё также ленился. Дима всё также размышлял. Стас заряжал всех ответственностью за решение выбраться на ТВ. Антон привычкой думал, что у них ничего не получится. И единственным светлым пятном становился Арсений. Какой-то излишне активный, весёлый и по-мудрому заботливый молодой мужчина, окутавший каждого эфемерным пледом из надежды. Было видно, что тот переживает, но старается это побороть кофе и странными шутками. Тот лежал на диване креветкой или, быть может, порой даже на полу, забрасывая голые ноги на подлокотники, пока листал новостную ленту. Где-то бегал, что-то изучал и предлагал. Постоянно предлагал в ответ на предложения Стаса. Арсений никогда не был последним звеном. Податливый, гибкий человек, находящий подход к каждому недовольному, к каждому скучному, к каждому злому персонажу. Если тот был уверен, то были уверены все. И будь-то дело в возрасте или, может, в кругозоре, однако он стал для них корпусом, на котором держалась их молодая империя. Вместе с ним в комнату входил рационализм и желание что-то делать. После принятого пилота их встречи приобрели регулярный характер, будто то радость или же обыкновенный весенний гормональный всплеск. И автомобиль супруга перестал приезжать. Смотреть на красного запыхавшегося Арсения сверху-вниз, лежащего под ним между расставленных трясущихся от усталости рук, было больно. Его рвало от всепоглощающей нежности, от болезненного, как бритвенная царапина, желания поделить это тело на кусочки и каждый спрятать между рёбер, пропитаться чужим потом, чужим запахом. Сплести из чужих волос тонкие красивые чёрные браслеты, кольца. Смотреть было до дрожи хорошо, и он склонялся головой к чужой мокрой и холодной от влажности щеке, чтобы по ней носом таким же потным провести, оставляя ледяную дорожку между родинок ярких. И тот навстречу тянулся, с тихими выдохами и тихими рваными вдохами разгорячённого от трения воздуха. У него волосы намокли на висках, на загривке, под чёлкой. Ресницы от приятных слёз заточили кончики. Зрачки щемили красивую радужку, пока он прихватывал зубами влажные губы в некотором подобие ожидающего жеста. Ладонь зачесывает его волосы назад, обнажая бледную кожу. Осторожно в висок выдыхает кружевной, облизывает верхнюю губу, ямочку со скопившейся солью, чтобы хрипло в чужую кожу: — Нормально? И ответом тихое уж совсем мычание, сопровождаемое лёгким тычком лба в его бровь. Холодная ладонь снимает с него презерватив. Они трутся как два мартовских кота, и Антон, выстанывая, перекатывается на спину. Наверное, он клиширован, но в ладонь сразу же блок ложится, и затыкается щель сигаретой подогреваемой с ароматизатором лёгким. Голову правит вбок, туда, где Арсений осторожно протирает салфеткой влажной ягодицы и в мусорку аккуратно сбрасывает каждую. Лицо протирает, за ушами и шею мазками широкими с паузами на расслабленные выдохи. Глаза прикрыты. Сидит он аккуратно, ноги вбок сложив, рукой правой придерживая тело. Спина и плечи в крапинку очаровательную. Над левой ягодицей родимое пятно. Медитирует. Антон пускает дым носом и большим пальцем оглаживает кляксу бурую, слыша хриплое: «Что там?». Мурчит ответом: «Просто пятно твоё» — прикрывая глаза устало вместе с расправленными вверх бровями. Слыша, как сбоку одеяло, собранное некогда под животом, шуршит мягко. Приоткрывает тихонько веки. Сидит, затылком опираясь о деревянные панельки декора. Смотрит на него безмолвно и, ловя взгляд, улыбается, протягивая ладонь. Он залипает, не решаясь моргнуть. — Опять попрошайничаешь?.. — голос подводит, и он кашляет глухо вбок, и блок всё-таки отдаёт. — Этот пахнет на удивление приятно, — плечом жмёт, — Что на этот раз? — Корица и мёд. Смотрит на блок и, прожимая кнопку, вдыхает. Курит осторожно, не зная, крепкий табак или нет, понравится вкус или нет. Пробует, думает, размышляет и выпускает на волю пряный спокойный дымок с такой расслабленностью, что завидно становится. В последнее время курить стало чуточку труднее. — Могу я… — выдыхает, — Сказать кое-что странное? Наверное, тебя это напугает. — Ну… Обычно ты просто говоришь. Мычит, улыбаясь едва, а потом: — Я развестись хочу. И тишина. Как бывает, ступор. Непонимание и острое желание осознать, почему слова пролетают мимо его мозга через уши. Сквозное без умозаключений и каких-либо нужных эмоций. Посыла ноль. Во рту горечь от сигарет. — Ты в норме? — всё же хмурится. Тот кивает, строя фирменное лицо. «Похуй». Методично затягивается. Тихонько потягивает уставшие ноги и красные колени с отпечатками сетчатой ткани. Губы прячет в рот и смотрит на него. Там даже ни шолоха, ни волнений, просто спокойная гладь и блёсточки эти знакомые. Но тема слишком болезненная, что рождает такой специфический диссонанс, называемый пустотой. У Антона в голове до омерзительного пусто и тихо, как на кладбище. Где-то эмоции, где-то обрывки фраз, но умного или хотя бы сознательного — нет. Нечего ответить и нечего сказать. Проползает вина. Антон отводит взгляд. — Ну и? Ты это сказал и, типа, всё? — Не могу просто проинформировать? — кольцо в него пускает, — Как соучастника. — Ты? Просто? Нет. Не можешь, — на кольцо выдыхает и то расплывается. Блок кидает отвлечённо. Смотрит он тяжело, нехотя, сглатывая осторожно, и Антон ждёт. Послушно ждёт, дымит мерно, пока тот сложит слова в правильные предложения, эмоции в нужный посыл. Решит пару задач по тригонометрии, захватит государство и устроит пару реформ. Это кропотливый процесс выстраивания нужной (читай комфортной) ему правды и правды для него, который требует пары минут тишины. Есть ли название фобии, которая описывает страх человека сболтнуть лишнего в порыве искренности, но так или иначе сейчас происходит процесс отсеивания, который остановить хочется, но, увы, невозможно. Цена доверия — умение подыгрывать чужому «эгоизму» в равной степени желанию узнать причину этого поведения. По ложке в пару месяцев и терять уже друг друга не хочется. Хлопком на лицо ладони, растирая глаза мазками. — Я кончился, — трёт бровь пальцами, хмыкает, — То есть, не включая поэтичность, заебался. Устал. Не знаю... Я жил столько лет с одной установкой, а пару месяцев назад вернулся с совершенно иной. — Какой? Арсений поджимает губы и немного щурится, прежде чем прикрыть глаза. — Что он мне чужой. Щеку на руке поправляет, хмурясь непонятливо. Выдыхает. — "Чужой»? У вас дочь. Ну так, к слову. — Умник... — тихий смешок. — Да. Я. Вопросы? Тот смотрит на него с таким выражением лица. Выражением: «Блять, кто ты и почему я с тобой разговариваю?». — Как будто с чужим человеком, — исправляется пассивно-агрессивно, — Это… Трудно описать, так как у тебя нет подобных обязательств, но... Знаешь, — вытягивает руки поверх коленок, тихо постанывает, — Я всегда хотел семью. Условные мы и условные дети. Желательно больше детей, чем нас, — на «мы» коробит, — В одно утро всё накаляется и ты начинаешь вспоминать, что вас вместе держит в одном помещении кроме общего ребёнка. Может, цели, какие-то планы, идеалы... Антон, их нет. Мы даже не разговариваем. Совсем. И это не шутка. Мы можем не интересоваться друг другом около недели или двух недель, а дальше идёт мораль: "Ты как там?". В чужой интонации уловима усталость и какая-то неприязнь. — А разве это не решаемо? — изогнутая бровь, — Психотерапия? Семейный специалист, сексолог там… — ловит саркастичную улыбку и скоротечно скатившуюся в его сторону голову с лёгким прищуром, — Нет? — Конечно нет, Антон. Если бы оно ему было нужно, то, зная человека, он бы из кожи вон вылез, но разобрался. Мы с ним по одному двору в Омске бегали, столько дерьма переплыли и ты думаешь, что привычка друг друга понимать расстворилась в небытие? Бред, — ехидно, — У него дома строятся. У него поездки, люди. Всё по полочкам наконец, и тут я говорю о том, что он после двадцати лет отношений для меня теперь просто сожитель, — фыркает, — Меня пошлют быстрее. Естественно, после пятиминутного смеха. Я могу быть уверен, что так и будет. Плавали. Знаем. — Ну, — трёт глаза, — В жизни не поверю, что ты его смеха боишься. Молчит. Переводит взгляд осторожно и брови чуть приподнимает. — Намекаешь, что я повёлся на твой член? — А это правда? — улыбается. Он отворачивается, сдерживая неуместный смешок в себе с большим усердием. Прокашливается. Отдаёт пальцами табак, смотрит из-под ресниц с тихим обожанием. В них отражается розоватое «Дурак». — Отчасти. Но я тут тебе жалуюсь, поэтому заткнись. Молчат. Арсений его баюкает, когда чёлку сквозь пальцы методично пропускает. Волосы сами навстречу к руке стекают, тоже влюблённые слепо. — Вы уже давно не спите вместе, да?.. — С твоего появления. Да и до этого... Нет, Антон, — тихо, — Не спим. Не смотрит в глаза, только на подбородок. Облизывается осторожно. Антон целует запястье мимоходом уточкой губ и улыбается тут же мягко. Затягивается, подползая ближе и ближе. Лбом стукается глухо в бок белый, и Арс вздрагивает от холода. Хмыкает, от дыма едва задыхаясь. Прикрывает глаза. Садится. Ползёт к нему на коленях согнутых. — А… Ну, как не осведомлённому… — выключает, пока в дымке плавает, сигарету жёлтую достаёт и всё на тумбу кладёт, отклоняясь назад, — В чём ты себя винишь? — В чём? Во всём, дурачина. Особенно в безразличии. Пожимает плечами, улыбается нежно. Просит прищуром и сморщенным носом вкупе со склонённой в правый бок головой поднять с пола футболку и дать ему одеться. Сгибается, кончиками пальцев подхватывает плотный материал и, кивая, просит поднять руки. Те чуть согнуто и послушно взмывают вверх и ткань по ним скользит. Пара секунд на осторожный ласковый жест. Пара секунд на взгляды, лёгкий поцелуй и Арсений пальцами поправляет футболку на плече, укладывая руки стенкой на коленях, подбородок прячет в полосе. — Я не должен так всё быстро отпускать, ведь да? Это будет означать, что мне... — тише, — Плевать. Смотрит в глаза, пока у самого тревогой всё пропитано. — Это лицемерие. "Виноват он, а не я"... Ха, — в веки вжимает костяшки, жмурится сонно, — Я ищу в себе силы что-то вернуть на круги своя, но мне почему-то вдруг стало мерзко представлять даже то, как он меня поцелует. Понимаешь? В этом есть что-то закостенелое, как... Привычка жить вместе, потому что это часть обыденности. Если человек любит, то любит, — шепчет, волосы холодные убирает за уши и это мило, — Я не хочу менять его под себя. И себя под него тоже, — выдыхает расслабленно, спину выпрямляя вместе с тем, как вытянутые руки под коленями умещает, — Это бессмысленное занятие, не стоящее ни-че-го. Совершенно безрезультатное. Ноль КПД. В своём желании думать о большем Антон загоняет себя в вечные распри: достоин или же нет. Каким образом не ощущать восторга, когда на расстоянии вытянутых пальцев чужой рот и говорит он то, что снилось тебе влажными ночами? Мужчина ставит точку, оканчивает историю, а Антон рядом. Возможно, Антон и причина — правило правописания. Эгоизм едкий и кислый на вкус приносил с собой незабываемые эмоции, как конфета, разъедающая язык. Больно, щиплет, но подобный вкус больше нигде не найти. Хоть сожри тонну лимонов, но не то и не так. Но он говорит: — Ты ведь уже всё решил... — чужие ноги оглаживает мазками, толи согревая, толи разгоняя встревоженность, — Раз говоришь мне об этом. Арсений едва уловимо сжимает кулаки. Крутит кольцо. — Я хочу надеяться, что это просто усталость. — Так проще или... Так правильней? Тот поднимает голову. Ловит взгляд и приподнятые брови. Антон понимает, что его яд пропитал простыни и теперь чужие ноги укрыты волдырями его желаний. И мужчина перед ним осознаёт, что бой проигран с той самой ночи: тот не может врать вечно, как бы хорошо у того не получалось это ремесло. Наверное, это правда — вина на нём. И даже если они оба тоже останутся прошлым друг друга, то именно этот момент вырастит в них что-то жизнеутверждающее. Эти отношения станут важным опытом, формирующим приоритеты. И уже это даёт преимущества. — Так не страшно. В их общей съёмной квартире, пропитанной лавандой и крафтовым пивом, витает неуловимый запах тоски по чему-то из прошлого. Наверное, по времени, когда они не метили на что-то дальше одного дня. Теперь же они мыслят промежутками длиною в вечность.***