***
Смех. Арсений водит его по комнате будто не за руки, а за нос. Улыбается ярко-ярко, довольным прикосновением пальцы рук переплетает и кружится в его старом сером халате на длинную футболку босиком по паркету. Прилипает голыми лодыжками к чистой вымытой поверхности. Музыка играет из колонки на кухонном столе, и Антон громко подпевает, руку выставляя вверх, чтобы пританцовывать ногами в кожаных тапочках на месте, пока тот, заигравшись, всё пляшет и пляшет, крутится и крутится. Они на кухне в Москве. Свет из окна солнечный льётся. Пахнет петрушкой свежей, супом с фрикадельками, который вдвоём сейчас и варят. Тот размеренно подкипает на маленьком огне, распространяя плотный запах курицы, всасываемый в вытяжную трубу низким гулом. Тихое и спокойное утро четверга. Без потрясений и событий новых, только лишь бытовые занятия в виде уборки, стирки, глажки и сортировки сотен сообщений на рабочей почте. У Арсения дочь с Андреем поехали в Польшу, пока тот по работе проходит курсы. У Антона Ира — помогать родителям на даче перебирать старые вещи на продажу, чтобы чердак переделать под летнюю спальню. — Полетели на луну-у… Мне нужна твоя компания-я, — ловит ладонь, вытягивает их замочек в сторону и качается, — Ты увидишь кучу звёзд, я потом тебя верну, если будет желание… — чмокает в переносицу. Носом утыкается в щёку, мычит, потому что слов дальше не знает — начался куплет. Попов улыбается со смешком, прижимается плотнее, чтобы вытянутые руки уложить на шею. Подгибая поочерёдно каждую ногу, едва покачивается из бока в бок и всё также ласково улыбается, морща от смеха переносицу. От него приятно пахнет новым парфюмом. — Если ты продолжишь, то я буду уверен, что мы в ситкомовском сериале… — гундит перед тем, как губами вяло поцеловать. Антон мычит. Отвечает осторожно, носом упирается в чужой. Ладонями бока гладит широко. — Ты же хотел в кино попасть, — щёлкает зубами перед лицом и тот шугается с тихой руганью; утробно смеётся и отпускает из объятий, руки расслабленные расцеловывая поочерёдно. — Дурак, — фыркает тихо, усаживаясь на островок плавным движением, — И вкус у тебя такой же. — Дурацкий, типа? — Ти-па. Ему смешно, поэтому он не стесняется и голосит. Арсений следит за тем, как он, довольный, дует на ложку медленно, чтобы не расплескать. Укладывает подбородок на руки в сложенную чашечку, выдыхая. Антон пробует картошку на готовность. Доску пластиковую чёрную за бортик и ножом ссыпает в кастрюлю нарезанную зелень аккуратно остриём, смотрит в телефон на уведомления звенящие, облачка, что нависает над открытой вкладкой с рецептом домашнего куриного супа. Хмыкает. — Серж меня нахуй послал. — В Инстаграмме? — Угу, — жуёт, тянет Арсу, но тот крючит лицо вяло, — Выставил фотку с загородного, а там твои ноги. Тот заговнился. Мычит. Качает упомянутыми ногами едва, скорее колышет. На одной из них невидимая почти золотая цепочка чуть ниже щиколотки, которую он редко одевает. Прикрывает веки расслабленного и одному Богу известно, что там сейчас у того в голове происходит. Быть может, он в панике, а может — нет. Человек загадка, которую разгадывать не столько хочется, сколько нужно. Антон считает, что делает особые сдвиги, маленькие шажки, если судить по тому, что теперь отчётливо видит дрожащие от напряжения ресницы. — Зря сказал? — отворачивается к супу, расслабленно гундит. — Почему?.. — приглушённо, и Антон вопросительно мычит, не расслышав, тот вздыхает и уже чуть громче спрашивает, — Почему ты так решил? Плечом крутит. Берёт с полотенца около раковины чистые суповые тарелки. Половником, на ручке лежащим кастрюли, наливает в одну побольше, а в другую, что Арсению, поменьше. Раскрывает шумно рот: — Просто подумал… — выдыхает, покачивая головой, — Бля… Хер знает, — на крышку ставит половник, чтобы не марать стол бульоном желтоватым, берёт тарелки и несёт к островку, на котором Арсений сидит в той же позе, но с более глубоким, цепким взглядом, — Ты стал нервничать, когда я упомянул об этом. Про Сержа. Поворачивает голову, укладывает её боком, чтобы смотреть если не в глаза, то в лицо. — Тош. Качает головой вверх. Смотрит, неловко полотенце выпрямляя пальцами, вращая по кругу квадратом. — Я уже большой мальчик, — улыбается, — Могу решать свои взрослые проблемы. — Знаю, — улыбается вяло, — Просто мне кажется, что будет легче, если ты хотя бы выговоришься. На чужом лице тёплый прищур, но предельно тоскливый взгляд. — Такое случается. Когда растёшь с человеком с подросткового возраста, то поздно замечаешь, что вы оба уже не те. Может, не со всеми так, но наша история оказалась не про любовь до гроба. Иначе бы я не позволил себе изменить, — подбородок на прежнее место, смотрит в окно, паузу берёт. Тишину прерывает город. Визг колёс, шум уличный, цокот пешеходного светофора, что горит зелёным светом. Человечек чуть рябит из-за старого экранчика. Антон подходит ближе и к островку поясницей жмётся. Опускает руки, сцепленные с полотенцем у паха. Смотрит в пол косо. Молчит. — Это... Страшно? Как оторвать от себя конечность или что-то типа того, — осторожно, облизывая нижнюю губу, — Когда ты постоянно находишься в ожидании конца, становится страшно даже просыпаться. Особенно с человеком, которому собираешься предложить развестись. И получить в ответ облегчение... — грустная улыбка, ноги смыкаются, — Во мне до самого конца почему-то была мысль: "Вдруг я ошибся?". Однако забавно признать, что ваши мысли сошлись даже в том, что они, желательно, больше не должны в чём-либо сходиться. Просто анекдот, — хмыкает, приподнимая брови лишь затем, чтобы, вздохнув, опуститься и сгорбиться более расслабленным, — И это, по сути, точка во всей этой истории. Столько лет я жил по одной установке, а теперь передо мной открывается слишком много простора, — выпрямляется, между ног ладони складывает и на него смотрит более легко, — Ты меня отвлекаешь. Готовишь суп и поёшь какие-то песни. Бытовуха, но не больная на всю голову. Легкомысленная. Легкомысленная значит. Странно ожидать услышать что-то иное, когда вы, по сути, знаете друг о друге любимые позы в сексе и парочку другую более скрытых от других лиц историй о подростковом возрасте, например, как кто-то в первую течку протёк на преподавателя по физкультуре и позорно сбежал домой в мокрых штанах, ощущая себя извращенцем до мозга костей. Или о том, как Арсений впервые сделал минет. И, ведь даже все эти события так или иначе флиртующие. В них глубины меньше, чем юмора и какого-то призыва: "Расскажи и ты тоже, а я пока залезу к тебе в брюки". Это больше физическая тяга, хоть и метафизическая присутствует тоже. Но они оба как будто боятся брать на себя ответственность. Снова. И поэтому больше всего молчат, когда есть время что-то обсудить и о чём-то задуматься. Может, Антон просто надумал себе невесть чего и питается собой уже около года. Или правда не так далеко, как показалось изначально. — Мне казалось, что я тут тебе семью рушу, — вяло. — Боже правый. Антон, ты чего?.. — голос у него такой тёплый, что сразу стыдно становится; прижимается к макушке подбородком, волосы треплет ласково, трётся о щёку и вглядывается, — Мы с Андреем поговорили, приняли решение не мучать друг друга. Это нормально, — укладывается, боком всем впечатываясь в предплечье, и Антон руку через поясницу перекидывает, тазовую косточку выгнутую гладит костяшками, — Просто... Я побуду немного загруженным какое-то время. — Я могу как-то помочь, может? — выдыхает. В глаза вглядывается. Слышит, как песня опять сменяется. Антон уже нашёл человека, с которым хотел бы встретить старость на каком-нибудь слащавом берегу моря или, чего скрывать, на даче с помидорами и огурцами. Однако в нём не было стержня, который бы толкнул и заставил говорить об этом прямо: "Арсений, я мечу на тебя". Но молчал. Смотрел на него, долго, думал, может быть тот просто поймёт всё без слов? Однако тот едва выгибал бровь и улыбался. Спрашивал, что случилось и почему глаза такие потерянные. Радужка такая красивая, голубая, светлая. Зрачки маленькими шипиками дрожат: фокусируются, сдвигаются, становятся то больше, то меньше. Крапинка одна одинокая зеленоватая у ободка невидимого плавает. Блестят чуть и дымка из-за линз чуть сероватая. Тот смотрит на него, будто очень сильно дорожит. Антон не знает, выдумывает ли сказочные миры, где они с ним будут счастливы, или этот мир только-только формируется после солнечной вспышки. Может, этот период — катализатор? Может, чуть-чуть подождать осталось? Арсений улыбается не губами. Он улыбается всем своим естеством, и палец нежно убирает из слезоточивого канальца подушечкой остатки сна, стряхивая на пол совершенно спокойно белые крошки. Никакой брезгливости. Никаких заминок. — Будь собой. — И? — И больше ничего. И сердце взбалмошно треплется.***
В машине тихо так, что этой тишиной можно стругать дубовые доски. Приборная панель горит голубоватым, готова уже врубить скаченную на флешку общую папку с музыкой, да никто так и не осмелился до неё дотянуться. Окно приоткрыто. Арсению жарко. Антон же плотнее кутается в водолазку, даже в его сторону не озираясь. Куртка лежит на заднем сиденье поверх многочисленных пакетов в их общую квартиру. Губу нижнюю жуёт, отдирает кожу агрессивно, потому что некуда девать скопившееся. Перед ними трасса, ведущая из огромного ТЦ обратно в город. Вечерняя толкучка. Пробка на лишний час. Хорошо хоть они в Москве, а не в Питере с их мостами. Давно бы ночевать остались или поехали бы на платную, чтобы ва-банк. Вот и закупились. — Сука, — резко отталкивается от руля на спинку кожаного чехла сиденья, втрескиваясь в него лопатками, трёт устало всё своё помятое лицо, — Лучше бы не ездили, блять. Чужие пальцы откинутой вертикально свободной правой руки трутся друг об друга нервно, точно замёрзли, пока левой скролят напряжённо ленту социальных сетей: то ВК, то Инстаграм, то Телеграм. Кольцо вертят на безымянном по кругу большим пальцем. Изредка тяжело вздыхает, хмуря треугольник недовольных бровей. — Я говорил, что это плохая идея. — Да что ты? А нахуя предлагал, умник? — поворачивается в его сторону, кивает, челюсть ходит из стороны в сторону, пока ладонь в карман за сосалкой лезет, ибо чистый табак курить сейчас затея плохая. Нажимает на кнопку. Ждёт, пока завибрирует и загорится жёлтым ободок кнопки. Затягивается на пробу. Ещё раз, пока дым идёт. Салон наполняется пряным запахом шоколада и чего-то там ещё. Ароматизаторы и всё такое. — Предлагал я вчера, а сегодня утром у кого-то защемило самомнение. Отбирает дудку и сам затягивается по самые почки. Дышит в отличие от него в форточку, не отдирая глаз от ленты, где кто-то обозревает серию книг. Вряд ли сейчас она его волнует, но он кидает её в заметки, видимо, решая пересмотреть позже. Многофункциональный: и полаяться, и покурить, и состроить из себя гения. Один Антон у них тут блошка. Скачет только и кусается. Какая милая, забавная блошка. — Самомнение? Это когда ты решил обиженного построить из-за того, что я твои шмотки постирал? — Антон, прежде чем стирать что-то, нужно знать вообще как это стирать. Это чёртовы ортопедические стельки. Ты разве не заметил, что они выгнуты вовнутрь? Каждый день такие видишь? — смотрит на него, блокируя телефон; дудку протягивает обратно задом для удобства, негатив куда-то весь уходит от этого жеста, и Антон просто смотрит искоса в ответ, прижимаясь к ней, даже ни на секунду не задумываясь о непрямом поцелуе и всей этой фигне как о чём-то таком, романтическом, после чего он должен смущённо зардеться и вздрочнуть сладенько, — Хорошо, если бы я и правда сучился, но это пятнадцать тысяч! Я ходил к чёртовому врачу ради этого. И нет бы меня выслушать, ты решил расстроиться из-за того, что два часа драил мои кроссовки и я не сказал: «Спасибо»! — Ну окей, блять! — рычит, — Я виноват. Прости. Доволен? Переведу я тебе твои пятнадцать штук. — Да пошёл ты, — оскорблённо заламывает брови и больше на него не смотрит. Молчат опять. Арсений упирается щекой расстроенно в ладонь, взгляд переводит в темноту тонированного стекла. Там другая дорога и машины, которые как раз таки едут и очень даже продуктивно. Шастун выдыхает, затягиваясь. Тоскливо чертит перила зрачками. Дрянь копошится в груди неприятно, тянуще так. Головой понимает, что сглупил, возомнив себя прачкой, хозяином, который имеет право залезать в чужие шмотки, раз разрешили до этого пару раз, а признаться трудно. Да и как не признать. Из одного гнезда в другое, а привычками новыми обзавестись впадлу. Каждый раз забывает. Не будет он радоваться, когда ему зад подтирают. И ему тоже не будет. Ноги гудят от напряжения. Сглатывает и трёт глаза пальцами пару секунд, набирает шумно воздух ртом, голову поворачивая вбок. — Арс, эй, — тот мычит неохотно, не отрывая взгляд от стекла, — Я серьёзно. Прости. Хотел просто приятно сделать и всё такое. Думал, порадуешься чистой обуви с утра, когда бегать пойдёшь. Больше не буду. Вырубает дудку и кладёт на пластик панели. Руль рукой правой держит, левой — скулу кулаком подпирает. Методично стучит по натянутому тканевому на руле чехлу, который от потных ладоней спасал. — Меня не это вымораживает, а то, что тебе гораздо легче целый день лаяться и избегать любого общения со мной вместо того, чтобы хотя бы чуточку быть… Лояльней. Ты бегал от меня по этому ТЦ так, будто бы для тебя это каторга. Я пытался тебя развеселить, думал, получится, но ты… Ты огрызался. Ты рычал на меня, словно я перворазовый подросток, — тихо проговаривает, особенно выделяя последние фразы, и Антон поджимает раздутые щёки, выплевывая воздух в лобовое, — Мы ехали сюда час. Пробыли почти пять. Закупились к Новому Году… — приглушённо говорит, трёт лоб и устало на него смотрит, — Будь… Чуточку проще? — Ты так на меня гнал, будто это не стельки, а два слитка золота, Арс, — тоскливо и приглушённо. — Да причём здесь... — вздыхает, укладывая на глаза ладони, — Ты думаешь я настолько меркантильный? Шутки шутками, конечно, но... Это настолько укоренилось, что ты дальше этого уже не рассуждаешь? Проглотил и перевариваешь? Молчание длится где-то минут пять. Когда он решается подтолкнуть к продолжению, то Арсения вдруг набирает полные воздуха лёгкие и чеканит: — Я не твоя пассия, Антон. Никто не давал ни тебе, ни мне такого выбора. Не твой придаток, отросток или что ты там себе надумал, понимаешь меня? Буквально сейчас я в процессе развода, который даётся мне, мягко сказать, хреново, а потом я прихожу домой и встречаю точно такого же человека! — машет руками в воздухе, — Который... Что? Подтирает мне рот после еды, переживает по мелочам, а потом говорит: "Я верну твои бабки!", — выставляя палец, — И, что ещё круче, думает, что ему обязаны быть благодарны за то, о чём даже не просили. — Арс, послушай, никто тебя замуж опять не берёт... — Но ты не в это меть, блять, Антон, прошу тебя. Вникай в то, что тебе говорят, потому что я устал повторять. Правда. Мне хватает сил и времени, чтобы оставить тебя на пару недель, когда ты просишь места. Мне хватает терпения, когда мы с тобой просто знакомые и не более, а потом мы едем на разных авто к тебе же домой. Мне хватает терпения выслушать тебя, играть в игры, пуляться загадками. Но играть в семью, когда мы оба не вышли из прошлых? Точку не поставили, так пишем дальше! Хорошая тактика — сделать вид, что ничего не происходит. — Так ты — это не я. Хули тут началось "я то" и "я сё". Мне не пять лет, чё за азбука пошла, — нервно, — Если бы я был бы таким же, то мы, во-первых, не ебались бы сто процентов: ты себе подобного сожрёшь, — а во-вторых, не было бы разговоров и интереса. Я тоже жил с человеком, который тебе противоположен, буквально, во всём. Арсений громко смеётся: — Вот! Жил, Антон, — руками взбивает атмосферу, а сам весь раскраснелся и глаза грустные, — Ты говоришь жил, а почему-то мы всё равно прячемся на твоей квартире под съём и твоя, к слову, девушка сидит в вашей общей квартире, спит на вашей постели и не знает о том, что ты с ней, ёк-макарёк, ЖИЛ! В голове крутится пробегающей строкой: "Он прав, он прав, он...". Но он говорит, видимо, испугавшись: — Это моя история. Я не хочу тебя туда втягивать. — Так что это за двойные стандарты? Тебя мы понимаем и любим, а на меня похуй? Отлизывает мне, говорит сальности, "мы то, мы сё", а как вопрос встаёт об предполагемых отношениях, так Антошка в норку! — смешок, — Хорошо стелешь. И при этом здесь актёр я, а не ты! Арсений поправляет волосы, осматривая не раскраснелся ли прижиманием холодной ладони к щекам. Часто моргает, чтобы не вспылить. Озирается: — Разве я так себя веду? Плюю на тебя и делаю так, как хочу, прикрываясь заботой? Это, по твоему, идеал взаимоотношений? Антон морщится: — Потому что у меня не та ситуация, что у тебя. Всё это время в наших с ней отношениях был устой, что я просто слишком неловкий и не могу на публику говорить о нас, а потом оказывается, спустя столько времени, что она просто не тот человек. Я отнял у ней слишком дохера времени, а осознал это год назад, когда ты предложил мне хуйнёй не заниматься и начать разговаривать, а не кричать друг на друга. И мне не то что стыдно, а страшно признаваться в этом. — И лучше мне это говорить в машине, а не ей? — качает головой, — Ты же понимаешь, что это самое хуёвое решение из всех возможных... Тикает поворотник. — Да, — чуть глуше, — Прекрасно знаю. Но я хочу дать ей возможность вернуть всё, что я забрал, раз уж решил оканчивать историю. На хорошей ноте не получится. Я проебал все возможности сделать всё правильно. Чужие глаза сверкают. Арсений отворачивается к окну, упираясь ртом в вытянутое запястье. Прикусывает кожу, родинку прячет под языком. — Я никогда бы не заставил тебя решать, ты же знаешь. — Нет, но ты сделаешь так, чтобы твоё решение стало нашим. Ты заёба, Арс. Заёба в возрасте, что в два раза хуже, ибо ты как раз и считаешь, что во всё изначально прав. И ладно бы так думал только я, — криво улыбается, поворачивая руль, стараясь не замечать закатившихся глаз, — Ошибок нельзя совершать. Никакого человека не напоминает? Мужчина устало улыбается и шепчет: "Знаю". Собственного отца, которого тот так презирал. — В один момент, когда у нас что-то переклинило, ты мне кислород заменил: тебя стало очень много. Ты хотел, чтобы мы спали и дальше, а потому нужно что-то менять. Но если меня это не привлекало бы, то хуй я сейчас тут с тобой бы в полемики вступал "за эмоции" и "доверие", — мигает глазами, — Я тебя уважаю, в первую очередь как человека. Ценю за всё то, что ты делаешь сейчас. И мне важно то, что ты говоришь, даже если это пиздец как меня бесит. Вроде, — отворачиваясь снова, — Так работает здоровая коммуникация. Устало гладит руль, поджимая нижнюю губу укусом: — Я повторюсь — это была попытка просто упростить твой быт. Не унизить, не показать, что ты слабый или... — вздыхает, — Ты сам сказал, что тебе тяжело, так ведь? — мужчина вяло качает головой, — И мне показалось... Это приятным. По крайней мере, мне было бы супер хорошо знать, что обувь, в которой я ежедневно бегаю или куда-то хожу, свежая, чистая. Что меня ценят. Значит мне ближайший месяц точно не нужно будет этим ёбаным мытьём заниматься. Повисает тишина. — Значит, я был в этой ситуации не прав. Антон серьёзно кивает: — Мы оба. Я тоже чё-то перегнул в ТЦ. Вёл себя, как ребёнок, правда, — и чуть оживлённее, — Давай так. Раз уж у нас минутка психоаналитики, то скажи чё тебя именно взъебало. Прям чётко и без твоих этих метафор. Как оказалось, я не понимаю намёков. Неловко чужие руки обводят чехол телефон по боку пальцем, прокручивая предмет вперёд. Мужчина говорит: — Не нужно делать ничего с тем, что касается меня напрямую. Хоть это носки, хоть это готовка, хоть это какие-то телефонные звонки — не надо. Если ты хочешь, очень сильно, просто пиздец, то просто скажи мне?.. — косится, — Ладно? Просто ртом слова. И я отвечу. И не будет ссоры. По крайней мере, ты не дашь повода. — Да, если из-за стелек такая хуйня... — хмыкает, — Хорошо хоть я в твои шмотки не полез. — Не стельки, а личное пространство... Ты же знаешь, Антон. Я же рассказывал, — облизывает губы, пока на него смотрят осторожно; видимо, чувствует себя куском дерьма, когда очередной раз распинается перед ним, — Я не привык его обесценивать. Не в тебе дело, а в том, что для меня каждая мною заработанная копейка — это важно. Каждое дело, даже самое мелкое. "Шмотка", фотография, пыль на моей полке. Это мои заботы. Я вкладываюсь в каждый проект и каждый раз оставляю слишком много, а это мой быт, который меня приводит в чувство, — и как-то болезненно оканчивает, — Не отнимай его у меня. Какое... Гадство. Если бы Антона бы не было, то Арсений был бы в браке. Хорошо это или же плохо — чёрт знает. Но после такого разговора в машине всё кажется намного лучше. Самое главное, чтобы без криков. Смотрит на профиль в сумерках и покусывает губы. Отворачивается вновь и вздыхает. — Хорошо. Но давай я тоже скажу, чё хотел, — искоса глядит, как тот закрывает окно, зажимая кнопку, кутается в серый палантин и боком укладывается на дверь; Антон щёлкает замком, чтобы в случае чего тот нечаянно не вылетел, — Ты прям очень остро реагируешь на всё и тут же остываешь. Моментально. Выливаешь на меня всё и бежишь себе куда-то. У меня так не получается, знаешь же. Когда я сегодня пытался с тобой в квартире перетереть чё не так, то ты меня послал и пошёл машину выгонять. Норм? Не норм вообще. Хуйня какая-то, если честно. Давай ты, бля… — стонет, усиленно моргая, — Ну… — смотрит в лобовое широко раскрытыми глазами, — Не знаю, скажешь, типа: «Я щас буду ругаться», типа, стоп-слово, чтобы я понял, что ты меня убивать не собираешься. Иногда реально думаю меня чем-то уебёшь. Как будто в прошлое вернулся... Арсений неуловимо качает головой и отворачивается к окну, видимо, даже не желая думать о том, как всего пару лет назад всадил ему пощёчину в пьяном угаре после очередной ссоры. Молчит. Долго молчит. Антон пожимает плечами. Видимо, всё. Поговорили. Машина двигается. Антон снимает с ручника и медленно, как улитка, двигается по крайней полосе к срезу, мигая поворотником под его токот, чтобы завернуть вбок и поехать вниз, на более или менее текучую трассу. Немного ощущается вестибулярка, когда резко меняются высоты. Мигает оранжевым сигналка, и Антон вперёд склонятся, улавливая красные маячки на белом дорожном шоссейном заборчике. Плохо в темноте видит, куриная слепота или как там её… Старается идеально съехать, лишний раз руль не выкручивая. Щурится. Смотрит по бокам и резко сворачивает, проскакивая в перерыв между потоком машин. Перестраивается на дальнюю полосу с крайней. Едет и выдыхает. Опуская руку на подлокотник-сундучок. В зеркало боковое смотрит. Пропускает обгонщика, раз просит, чуть снижая скорость. Торопиться им некуда. Опоздали уже везде. Даже туда, куда не звали. Арсений шуршит. Переставляет на влажном коврике ботинки и те звенят какими-то железками. — Антон? Мычит тихо, поглядывая на белую полосу. — Давай не будем больше ссориться перед праздниками. Занятие... Такое себе. Его мизинец направлен в его сторону. Улыбается одной стороной и пальцами за ухом чужим нежно оглаживает. — Пост? Без мяса нечистого животного, молока неродной матери и ссор? — кивает, — Согласен. Раз в год можно. Так. В виде исключения. Мизинчик всё же пожимает и вскоре улавливает, как Арсений на него мягко смотрит и осторожно уголки рта растягивает до маленьких-маленьких морщинок, чтобы после устало дёрнуть ремень, заблокировав его, и улёчься на ткани, как на гамаке. Побалтываясь из стороны в сторону, пока перед глазами мелькают огни. Антон переводит взгляд на дорогу и оставшийся путь молчит. Потому что всё уже высказал.***