***
У Арсения красные губы после вина. Словно накрашенные, те едва поблёскивают, изредка поджимаясь, чтобы показать белые зубы вечерним плафонам ночной и яркой Москвы. Ресторан и следом бар, ещё один, как на ладони, а небо всё синеет, обрастая прыщами комет. Погода морозная, жуть — щёки щиплет минус. Пар из ртов окружает куполом, облаком над их головами, сверкая серебром зарождающегося снегопада. И весело так, тихо в груди, что впору удушиться или признаться планете в любви. Спасибо за этот насыщенный день, дорогая. Жаль только, что мир кажется радостным чаще на пьяную голову, серея ближе к полудню следующего дня. В сумбурной толкотне народца явнее всего толкается он сам. В нём просыпается открытая и не стеснённая рассудком игривость, от которой предательски хочется обниматься и приглушённо петь старые песни. Знакомые лица, почти семейное древо, среди которого ненароком плутает совсем уж питерский Арсений, залёгший плотно в каждое московское сердце чем-то разумным и мудрым. Зима холодная в этом году. И жалит, не щадя, весь оставшийся месяц января вместе с осознанием выстроенных границ. Никто о них так и не узнал. Да и вряд ли, если честно, узнает. "Мы встречаемся?" — Арсений в ответ пожимает плечами. "Для нас всё и так ясно или...". Антон качает головой. Рваные джинсы, но длинная куртка. Шарф и снуд, на котором провисают солнцезащитные очки: яркие сугробы нервируют больные глаза. Арсений всегда контрастирует сезонами, особенно сильно выделяясь в холодные промежутки своей адаптацией. Из Омска же. Холод ему верный друг. Тот никогда не отзывался о лете положительно (жарко), но вот о весне — всегда. Того привлекала вода: ручьи, дожди, лужи. Все вечно в офисе бурчат о грязи, а вот Арсений Сергеевич Попов снимает заношенные синие ботинки, бросает влажные носки на батарею и вклинивается в комнатные туфли, чтобы сесть на пол у зарядки, продуваемый сквозняком, и забыться где-то на полчаса в тишине и покое. Наслаждаясь приходом тепла. Будто оживает. Может, тот и не шутит, когда в очередной раз каламбурит про «невидимые крылья», подтягиваясь в окно в желании чуть больше своровать у улицы чистого воздуха, будто… Слегка подлетая. Или Антон просто совсем увяз во влюблённости, слепо доверяя чужой мечтательности. И то и то звучит неплохо. В этом точно что-то есть. Берсеневская набережная даёт посмотреть на храм Христа Спасителя во всей его красоте. Без всего этого шума рабочего дня, когда целые толпы не дают протиснуться на тротуаре. Бетонные плиты-заборы пустуют без чужих фигур. Слышится гул автомобилей по Большому Каменному мосту, визг шин, рёв двигателей. Иногда маячки полицейских машин: лихачей на дороге всё больше. На Москва-реке лёд. Фонари уже тушат на открытых пространствах, подготавливаясь к рассвету, но над его головой всё ещё звенит лампочка. Бледная, как сугроб. И Антон не может отлепиться, пошариться в поиске телефона, чтобы вызвать такси. Всё "не сейчас", всё "потом". Околел до ожога, вымерз до корки, но домой идти отказывается. Щёлкает зажигалка, жжёт бумагу. Плавится кончик. Трещит табак. Руки укладываются на укрытый тонкой плёнкой бетон, пока гул сонного города накрывает его с головой. Перчатки скрипят друг на друге. Глаза чётко устремляются в крышу церкви. Это всё, о чём Антон мечтал, да? И речь не об этом пейзаже. В целом о жизни в сей час. Работа такая, что можно сдохнуть от гордости, когда число заработной платы превышает число население его родного Воронежа. Да только вот с деньгами пришла какая-то зверская апатия, тоска… По тишине. Каждый же человек ненавидит ходить в магазин. Это муторно, особенно после работы, когда сил не остаётся даже на зевок. Шастуна же уже изрядно достали доставки: ему нельзя прогуляться без маски даже по парку около дома, так как за него цепляется пара озверевших и голодных до медийности человек. Раньше было забавно, а потом… Страшно и даже немного злит. Что в нём такого неожиданного и необычного, если не брать во внимание социальные сети и ТВ? Взять да и изничтожить каждый ватт на белом свете. Ничего. Рост, может быть, но… Всё. Работай Антон по образованию, то взгляды бы не цеплял, так как никто никогда бы и не услышал его громкого смеха и неожиданного навыка импровизационно шутить. Ничего бы не было. Приходить домой в три часа ночи, обрастая идеями, как лесная поляна грибами, стало чем-то обыкновенным и базовым. Болеть около четырёх раз в год из-за невозможности сделать это тихо, без чувства стыда за неисполненные обещания. «Антона Шастуна пускают в проекты, как кота на новоселье». Да, это хорошая привилегия. Особенно для очередного пилотного выпуска. Он думает, что может дать больше, чем странный юмор. Правда, не знает, что именно включается в это самое «больше». Пока что вывозит засчёт трудолюбия и страха потеряться в своих квадратным метрах, потому что без «Импровазации» у Антона ничего как будто бы и… Нет. Есть люди, много людей. Но в них теряться тоже надоело. И, наверное, дело в нём и в его слепом желании всем угодить. Антон ничего не делает дома, поэтому может работать, ведь так? Или, что смешно звучит, Антон просто привык к шуму, испытывая страх перед парой минут безделья. Когда квартира сжирает тебя до костей и единственный выход — это потеряться в оглушительном шуме красочной Москвы. Покурить травку на голый желудок, кинуть шот-другой и вроде даже жизнь ярче, круче, насыщенней. Пока не наступает рассвет, а вместе с рассветом, как всем известно, исчезают прошедшие приключения. И снова похмелье, голова кругом и токот настенных часов. Тик-так. Тик-так. Ирина всё реже живёт дома и хочется восполнить жилплощадь новым человеком, чтобы не свихнуться. Касаться до крови, целоваться до заедов. Только бы в голове опустело. — О чём думаешь? Ему приходится оторваться от льда, чтобы увидеть чужие ладони. Бледные руки красиво мёрзнут. Этот прохладный розовый на кончиках пальцах не с чем сравнить. Смуглые люди больше рыжевеют или алеют, а вот такие как Арсений — цветут. Этот нежный пудровый у самой кромки ногтей такой ненавящивый, что улыбает. И почему-то хочется плакать. Почему? Антон сжимает пальцы, муслякая зубами фильтр. Брови смыкает и опускает зрачки в белое на чёрном. Он любит его, но понимает, что этого мало. Любовью все пробелы не закрыть. Он-то всё такой же. Это Арсений меняется, а Антон сгнивает. Мужчина греет пальцы дыханием, пуская пар. Едва видны ровные белые зубы. Скол на переднем. Щёлкает чужая чёрная зажигалка. — Ты чего без перчаток? — тихо, ничуть не ругаясь. — Оставил в баре… Или в другом месте, — сла-адко зевает, едва вздрагивая всем телом от волн удовольствия, а табак щёлкает на морозе, — Чёрт с ними. Антон смеётся, опрокидывая голову. Шипит, улыбаясь: «Дурак». — Со спины выглядишь очень красиво. Ты знал? Неловко: — Теперь знаю. — Тебе идёт думать с сигаретой в руке. Сразу становишься чуточку мудрее. — Скорее, клишированнее. — Ну и что?.. Всё равно красиво, — чуть тише, — У меня есть пару таких фотографий. Не помню говорил ли об этом. — О некоторых вещах можешь и не говорить: и так всё понятно. Например о том, что ты нализался. Ты сколько вдул, кстати?.. Слышится придушенное тяжкой от его сигареты: "Три". Свист. Антона бы давно с трёх бутылок унесло, а этот ещё выёбывается. Хотя... Тараканы живучие. — Я трезвый, но в меру, — голос, правда, всё же чуть ниже на октаву, чем обычно. Антон улыбается. Смешок: — Коза… Ты коза, Арс. Нежно вопрос: — Почему я «коза»? Шёпотом: — Просто. Арсений понимающе кивает, чуть плотнее укутываясь в свой красивый пуховик. Ну да, коза. — Я думал о том, что… — устало укладывает локти на перила, прикасаясь поверхностью пуховика к чужому, похрустывая в тишине льда, — Всё так усложнилось за последние пару лет, хотя, казалось бы, опыта больше, популярность есть да и ты рядом. Почему-то хуёво всё равно. Может, ещё хуёвее, — закуривает, — Потому что раньше было желание добиться этой точки, а уже сейчас эта точка остопиздела. — Это называется «кризис среднего возраста». — Да?.. Не рано? — Ты в медийной сфере. Тут больше фантазии и больше экзистен... — не оканчивает, взмахивая ладонью, — Я не выговорю. Ты понял? Мычит: "Ага". Приоткрывает рот, позволяя дыму самостоятельно уплывать в небо. — Когда ты всего достиг, но умирать ещё рано. Поэтому начинаешь думать: «Может, пропасть?», — подмигивая, — It`s ok. Don`t worry. — Be happy… Арсений напевает проигрыш: «Ту-у, ту-ту, ту-ту-ду…». Курят. У него "Винсент" с кнопкой, у Арса "Ротманс" — привычные белые полосатики. Смог такой, что сброситься хочется. — Так смешно думать, что ты "всего уже достиг"... — М? Голова ложится щекой на ладонь. Пыхает сигарета между зажатых пальцев. Волосы изредка волнуются на ветру. Антон сонливо держит опухшие глаза открытыми, чтобы залюбоваться чужим профилем. Его освещает лёгкий предрассветный туман. Улыбается: — Я вот о том, что моё, ну, — плечом поджимая, — Взглянем правде в глаза, вряд ли творчество станет достоянием или... — ухмылка, — Чем-то фундаментальным. Поприкалываемся и спать. Но в мире столько всего, что думать о безнадёжности как-то лицемерно, не? Будто ты хочешь себя жалеть, вот и ответ, — улыбается, потом локтём нежно тычет в его предплечье, — У тебя никогда не возникнет реальной ситуации, где ты не сможешь работать. — Даже если мне ампутируют все конечности? — гундит. — Озвучивай. Они тепло улыбаются. — Я помню, как ты пропал на две недели после отеля, — гладит кольцо большим пальцем, — В одно утро взял и испарился, словно никогда и не было никакого Арсения. Они трахались так, словно пресекали закон: быстро и немного тоскливо. Сразу же после того, как Арсения удавалось довести до тугого, как канат, оргазма, тот исчезал. Вошло в привычку даже не спрашивать: «Уходишь?» — просто в душ, заглушая поток мыслей водой, чтобы не слышать визг дверных петель, что аккомпанементом играли по чужой пропаже. Снова. В этом не было отельной романтики и даже драйва, адреналина, как если бы глори-холл подарил нежданного одиночку. Была обида. Кислая, как лимон. С каждой брошенной на стенку презерватива каплей спермы становилось всё мутнее в глазах: толи от слёз, толи от слепой злобы. Ведь Антон понимал, что чужие пальцы тянутся к члену, а, значит, всё скоро закончится. Опять Арсений пропадёт и не скажет ему даже на прощание тихого: «Спокойной ночи, Тох». После секса никакого тепла не было и трахаться стало страшнее, чем выступать. И страшно, когда ты провожаешь чужую белую спину взглядом. Думаешь: «Сейчас». Открываешь рот, тянешь руку, а Арсений… Смотрит. Просто смотрит на него, но в глазах такой протест. "Не трогай меня сейчас". Нужно ли чувствовать стыд за любовь? Антон чувствовал. И страх тоже, когда Арсений одним днём пропадает в Париже и не отвечает на звонки ни Серого, ни Стаса, ни, тем более, его. Дрожащими пальцами прожимался контакт, а гудки рубили по шее ответом. Бип. Бип. Бип. Поднимает голову, чтобы затянуться. Мужчина сбоку подкладывает замёрзшую руку под завязанный шарф. На шее устраивает пальцы. — Что ты делал в Париже? Моргает, отворачиваясь к церкви. Золотые узорчатые купола подсвечивают фонари на крыше огромного белого здания. Такая достопримечательность видна издалека, как фонарик. Наверное, даже с картинки спутника, пролетающего над Москвой. Тихо улыбается, чуть сощуривая бледные веки. Пар вылетает у того из ноздрей, когда тот затягивается и лениво опускает ладонь с зажатой меж пальцев тонкой сигаретой к поющему льду под их головами. — Перечитывал «Маленького принца». Когда Арсений терял ориентир, то он всегда вспоминал одинокого мальчика, плутающего по Вселенной в поиске верного пути и правильных ответов. И когда книга кончалась, буква за буквой уходила в обложку, впечатываясь поцелуем прощания, то мужчина понимал: «Всё ещё впереди». Наверное, иногда стоит возвращаться в детство и читать старые сказки, чтобы вспомнить о том, что любил и к чему стремился. Мечтать оказаться в Изумрудном городе. Поесть горячей каши и утонуть в мягкой постели. Встретить ведьму в глубоком лесу. Обжечься крапивой, сшивая рубаху. Ведь было так просто раньше понять основы добра, основы справедливости. Просто взять и решиться: «Теперь я такой». На лицо ползла улыбка. — Я бы тоже хотел так уметь. Просто бросить всё на пару дней и затеряться в США или... — хмыкает бездумно, — Не знаю. Где-то. Арсений шепчет: — Не сможешь, — прикуривает, — Это намного тяжелее: ничего не изменится пока в бегах. Это простая истина, которую можно также легко потерять, — саркастично, чтобы уж слишком в глубину не упираться, — Не знаю... Когда спишь плохо или неплотно обедаешь. — Ха. Если бы тогда Антон не решился, если бы в один момент не понял, что хочет шутить со сцены на многотысячную аудиторию, то не стоял бы сейчас на пустой спящей набережной в компании человека, который дал ему возможность себя любить. Не было бы эмоций от концертов, не было бы утренних поцелуев, страха, стыда и громкого смеха. Может Антон бы и не стал таким, всегда был шанс потеряться, но сейчас это уже не важно, ведь так? Сейчас важнее то, что им приятно делить бетонные блоки и смотреть на белеющий небосвод. — Скажи какую-нибудь хорошую цитату. Я знаю, у тебя есть. — Хм… — затягивается и вдавливает сигарету в нижнюю уставшую губу. Арсений таращится голубыми глазами в резные здания на противоположном берегу. Его ресницы смыкаются и рот, шёпотом выталкивая туман, приглушённо говорит: — «Хорошо там, где нас нет». И в чём смысл жить, мечтая о месте, где их никогда не будет? За многоэтажными зданиями светился ободок серого рассвета и по Экзюпери это означало окончание страданиям и ненужной тоске. Пришло время встречать новый день с улыбкой, как сильно не хотелось бы пострадать. Звёзды прощанием мигали им вслед. А что они? Им пора домой.***
— У нас девять минут максимум. Давай. Он поспешно закрывает кабинку на замок, пока Арс берёт резинку для волос и собирает пряди в пучок. Какой-то желтоватый камушек трясётся на ошейнике из стороны в сторону, пока пальцами спутанные непослушные прядки вычёсывает; кудрявиться они начали после родов — структура волос изменилась. Палец щёлкает и тот сверкает. Цоканье языка в унисон. Красноречиво выгнутая бровь. «Ну чего ты дурачишься?» — одними только глазами. — Поменьше экспрессии. Я тебе не шлюха, — сам же тихо хохочет, снимая часы и вешая их замочком на маленький крючок для сумок и прочего, чтобы в случае чего не чистить лишний раз, — Давай кофту. Ну естественно тот не собирался вставать коленями на грязный пол туалета. Естественно. Но ему обещан минет, поэтому он согласен подставиться под его кроссовки добровольно, лишь бы скорее. Целует влажно, пока у того руки наверху. — Держите, мадемуазель. — Спасибо. «Спасибо» за кофту, чтобы суставам от кафеля не больно и не холодно было — это что-то новое в его жизни. Усаживается плавно, аккуратно, чтобы не стукаться костями, медленно и ловко принимается за пряжку ремня, постукивая ей предвкушающе звонко. Утыкается носом в живот и дёргает собачку вниз с красноречивым «Вжик». Ведёт носом вслед, собирает русые кудри кнопкой. Мгновение тратит на ехидный взгляд из-под бровей. Щурится довольно и тычет пальцем в мошонку. Антон едва удерживается от громкого смеха. Он планировал сегодня побыть серьёзным, но не получается почему-то и… О. — Нихуя… — выдыхает хриплым голосом мат, закидывая голову к панелям, когда опирается о бочок поясницей. Ладони мертвецки вцепляются в ободок унитаза и тот чуть похрустывает. Арсений выпускает член со звонким хлюпом. Дышит шумно и, спустя паузу, лижет коротко кончиком языка сбоку, пока головка между пальцев умостилась напряжённо. — Этими руками меня потом не трогай. В горле смех пузырится, и Арсений, довольный своей шуткой, щурится. — Да мы уже… Все тут… И в чуме и в эболе… Хохочет утробно, лижется с ним поцелуем. Трутся жестковато лбами, и шикает: «Всё-всё…» — вновь вниз уплывает. Антон прикрывает вспотевшие прохладные веки и жмурится с усилием. Трясётся, рвано вбирает воздух, лишь бы не орать. Орать хотелось. Он сойдёт с ума. Его так сильно кроет, что ещё пару минут и он просто взорвётся в кабине, разлетаясь кусками мясо, облепив бледные стены. Мужчина ласково зарывается пальцами в рослые русые волоски на лобке и чешет, посылая приятность — как отрастёт после бритья, так почти всегда чешется. Пряди тёмные чёлки щекочут пупок, пока тот внимательно очерчивает ртом корешок. Щипает широко косточку таза. Массирует вытянутым указательным пальцем влажную шейку и опускается к ней мазками. Если в минете есть стиль, то именно Арсений представитель «ласкового контроля». Как будто он будет позволять драть его в глотку. Забавно. Если у него застрянет мысль, то да, но всё же он предпочитает лизать, целовать продолжительно, заставляя плавать в расслабленной неге не ради оргазма, а ради того, чтоб ещё раз мурашки забегали. Словно эротический массаж, где разрядка идёт крышесносная и тягучая. Он может за пару секунд довести его до конечной, но не хочет. Любит, когда бёдра трясутся под пальцами мелко-мелко и Антон тихо вздыхает, подрываясь ближе, но тут же отстраняется послушно, как только слышит, как тот закашливается. Страшно же. Рука широко пальцами в волосы вплетается и кожу головы массирует, гладит с усилием. Арсений тихо мурчит, поддаваясь макушкой в ладонь и заглатывает член по самые гланды, так, что стон по кабинке несдержанно бегает коротким эхом. — Арс… — хрипит он приглушённо и тот снова мурлычет, но уже вопросительно, пока занимается перекатывающимися твёрдыми яичками, — Давай ты быстренько закончишь, и я тебя вылижу?.. Глаза у того такие довольные, розовый язык мелькает, возвращаясь в рот, что у Антона невольно губы плывут. Он чужой подбородок гладит, собирает влагу большим пальцем и тянет на себя. Тот сглатывает, но нехотя поддаётся. — Пахнет же, Антон. Хмыкает понимающе и носом по щеке ведёт, чувствуя тяжеловатый густой запах. Пахнет, да. — Херни не неси… — шепчет, пока тот тихонько выдыхает, гладит лоб костяшками. Антон целует, впиваясь полуукусом в улыбку, с пыхтением надрачивая на чужое красивое лицо. Чёлка у него приятными пушистыми волнами между пальцев перьями нежными перетекает. Тот смотрит преданно. Глаза в глаза. Тихонько дышит, стоя на прямых коленках и ждёт, поглаживая его волосатые икры мерно, укладывая на бёдра предплечья и ластясь под руку. Готовый, что запачкают. И это лучше всякой порнухи. Ни один порноактёр не сделает таких глаз без предварительно вкаченной дозы. Влюблённые до безумия — это красиво до дрожи. До тревоги в лопатках, прижатых к друг другу. В сведённых судорогой лодыжках. В голове две прямые тянутся вверх. Одна — предвкушение скорого оргазма. Вторая — осознание, что сперма на этом лице — слишком для кабинки, слишком… Просто слишком, потому качает головой и тянет того на себя осторожно, чтобы привстал. Арсений не для этого. Тот смотрит непонимающе. Ответом качает головой с тихим шёпотом: — Иди ко мне. Усаживает на колени осторожно. Распределяет вес, чтобы не качало, и тот понимающе укладывает ладонь на ствол. Трёт мерно. Суховато. Целует его мокро, языками сталкиваясь. Щёки лижет, дёсны, уздечку под языком. Тихонько выдыхает, когда кусается. Антон тянет его нижнюю губу и тот раскрывает рот с приглушённым недовольным стоном: злится. Пихает чужую ладошку. Плюёт на свою сухо и надрачивает. Смотрит. У того зрачки перекрыли радужку. В лицо упираются и светятся от влажной плёнки. Поцелуи расстрелом по его мокрому от усердия лицу. То в щеку прилетит пуля, то в лоб, то в ноздри. Арсений убивает его своей теплотой, не щадя жалит каждым прикосновением, когда времени так мало, а хочется слишком много. В кабинку возбуждение не умещается. Сепия перед глазами. Хмыкает. Носом за ухо упирается мягко, туда, где волосы заправлены и пахнет приятно. Надсадно выстанывает чужое сокращённое имя, жмётся. Тянет за высокий ворот нетерпеливо зубами. Мусолит плотную ткань, невольно обрекая себя на клишированную муть с ошейниками. Слышит, как Арсений осторожно сгребает туалетную бумагу ладонью, зная, что та сейчас будет нужна. Дышит тяжело, облокачиваясь всем левым боком о его трясущееся тело. И кончает. Обтирают ладонь, собирают сперму бумагой. Сворачивают. Протирают тщательно. Прижимаются чуть плотнее ухом к затылку. Концентрированный матовый запах по кабинке маленькой витает. Всё будто бы запотело, поплавилось или, может, это они плавятся. Антон ощущает сухое трение и то, как бумага тает от влаги, истончаясь. Следит за чужими глазами и изредка вниз глаза переводит, понимая, что если бы не чёрная плотная ткань, то давно бы было видно пятно. Ладони лезут в спортивные брюки и гладят ягодицы. Приподнимается к нему, тихонько трепетно вздыхает, прикрывая глаза влажными ресницами, и смущённо улыбается. Хмыкает осторожно, оглаживает ладонью натянутые мышцы лопаток. В мусорку целится и естественно попадает в самое яблочко. Иначе и быть не могло. Показывает, чтобы с его колен поднялся. Арсений стынет. Осознаёт и тихо поражённо раскрывает радостный белозубый рот, и Антон тоже весь в довольную складочку ужимается, пока на бочок того укладывает и бёдра широко оглаживает. — Ты гонишь. Антон, у нас грим. — Да похрену, — хохочет, пока на свою же верхнюю одежду усаживается тяжело и спускает красивые штаны вниз по стройным прямым ногам, чертя пальцами по перекатывающимся мышцам и бледному полотну, — Мы скажем, — целует под коленками тонкую кожицу с изгибами синих вен и те подгибаются смущённо внутрь, — Что рыбу ели... Слышится возмущённый смех: — Не выпендривайся! Его хотят лягнуть. — Шучу, — хихикает, — Ты отпадно пахнешь. Целует мягко каждую белую ягодицу, обсыпанную родинками мелкими. Родимое пятно над левой греет языком. — И всё же... Твоя хотелка — отлизать мне в головном офисе? — осторожно, выдыхая за бочок тихо спёршийся воздух, и ягодицы у него подрываются вверх призывно, — Сказал бы до годовщины, а то я тебе зачем-то это кольцо дурацкое купил, — хихикает. Антон мурчит, пощипывает голени. Те подрагивают и поджимаются, уходя невольно от своеобразного внимания. Вздрагивают. Он видит, как мышцы изгибаются, когда ноги переступают с места на место беспокойно. — Я хочу отлизать тебе везде: и у египетских пирамид, и около Эльфилевой башни, и у Колизея... На воздушном шаре, Арс. Хочешь? — слышится сжатый неловкий смешок, — Или на пляже. На Мальдивских, — утыкается языком между ягодиц, — Если мы пойдём под парусом, то я отлижу тебе и там, — чужие ноги немного вибрируют, когда палец оглаживает анус, — Где захочешь, когда захочешь... Только попроси. Я всё сделаю. Слышится тихое, почти невесомое: "Перестань". Нервно стонет, тут же затыкая пальцами рот. Брови ломает. — Я тебя люблю. Слышишь? И хочу, чтобы ты оставался в спальне до утра. Чтобы херачил яйца об тумбу, когда жарил свои скрэмблы... — по пояснице поцелуями ползёт, — Мне тебя хочется не вылизать, а сожрать. Целиком. Тогда ты всегда будешь рядом. Мычание. Подрывается. Их поцелуй очень неудобный, но очень приятный. И вкус языков у них напоминает друг друга. Приподнятым членом пару раз проехавшись по промежности, Антон чувствует, как крутит пах от спазма, а под ним лопатки гуляют от напряжения. Улыбка. Поцелуй в ухо. Поглаживание спины. Тот смирно укладывается грудью на керамический бачок со сложенными плотненько у рёбер руками. Вздыхает, побеждённый. Краснеет плечами и губами в тыльную сторону утыкается. Может, умирая. Прикрывает глаза и неловко косится на него с вопросом, пока Антон просто сидит и целует, вылизывает ноги в какой-то молитве. Возможно, он всё же чуть-чуть футфетишист. Как знать. — Я вам не мешаю?.. — тихонько хохочет, и Антон громко хрюкает, сгибаясь, пока их от смеха приглушённого вместе трясёт. Кто-то в туалет заходит и становится ещё смешнее, так, что у обоих челюсть ладонями пережата. Хлопает дверь. Он слышит, как из чужого носа вырывается толчками воздух. Лицезреет, как веки плотно сжаты, до явных морщин. В чужие голые, ходуном ходящие, ягодицы макушкой упирается, успокаивая дыхание. Чуть-чуть и всё хорошо. Переждать бы только. Тишина. Обувь со скрипом останавливается. Замирает сердце. Антон осторожно даёт по чужому прыгающему животу, чтобы перестал хихикать и смешить его. Слышится громкий разочарованный выдох. — Ебать, Шаст. Ноги видно. Вылазят из-под кабинки, — Стас гнусавит. Сморкается громко и шагает дальше. Кашляет. Стучит соседняя дверь. Он сразу же оборачивается. Арсений тоже. Половины ног не видно. Они торчат огромными цветастыми найковскими кроссовками в коридоре. И остро ощущается медленно умирающая в груди антонова гордость. Он выдыхает так тяжело, упирается лбом в ягодицы так раздосадовано, мечтая умереть прямо сейчас в этой кабинке, уже наперёд представляя, как будет избегать Стаса и его взгляд, стыдящий, говорящий о невыполненных обещаниях не трахаться там, где люди нормальные не трахаются. Оставить все свои влажные сны дома. Арсений же плаксиво выстанывает какую-то гласную и очень громко хохочет на весь туалет.***