Let me stay

      Вспышка света. Софиты ослепляют огнями. Рев публики оглушает, хочется схватиться за голову, заткнуть уши и завопить. Мирон по другой конец сцены улыбается лучезарно, заряжен весь до предела, его бы подключить к электростанции какого-нибудь Омска, да вот только Рудбой его радости не разделяет, сложно веселиться, когда собственную грудь сдавливает тяжелым грузом, перед глазами все плывет, а в голове неугомонный вой голосов, — то ли зрителей, то ли его собственных. Ваня словно отключается в какой-то момент, забивается в угол подсознания, туда, где никто не увидит, туда, где точно его никто не достанет, а в себя приходит уже в туалете клуба, смывая тушь ледяной водой. Руки трясутся, и он вздрагивает всем телом, когда в отражении видит знакомый силуэт, но не различает собственное лицо. Мирон подкрадывается тенью со спины, руку кладет на плечо, сжимает трепетно на секунду, нет, на две дольше, чем обычно, к себе разворачивает и в глаза заглядывает.       — Было ахуенно, Вано. Это то, что нужно.       И обнимает тепло, по-семейному почти, не рассчитывая на ответ, чему Ваня радуется — нет никаких сил даже думать о случившемся. Только по вискам бьет эхо звериной, чужой, не его первозданной ярости, а сердце охватывают когтистые лапы животного желания разрушить все вокруг — и себя в первую очередь.       Мирон улыбаться не перестает, когда просит делать так на концертах почаще, — как? Ваня не спрашивает, сам все понимает, — и смотрит так, что у парня не находится слов возражения. Ване больно, Ване рвет душу, Ваня теряет последние нити рассудка каждый раз, но глядит на завороженного Федорова и думает, что, наверное, это того стоит. Пока ты очарован мной, пока ты смотришь на меня так, словно я — лучшее детище мироздания, пока ты хочешь положить к моим ногам целую вселенную, я готов разрушать себя собственными руками, я готов уничтожить в себе человека, если ты попросишь.       У Вани трясутся пальцы, испачканные краской, и он старается избегать свое отражение. Ощущение, что он совершает что-то непростительное, что-то неотвратимое, царапает ребра. За дверью гримерки уже ликует толпа, которую разогревает Дарио на пару с копающимся в проводах Ромой, Илья только вышел за дверь, кинув "поторапливайтесь", а Рудбой отсчитывает от нуля до ста в попытке успокоиться. Ничего страшного. Ничего смертельного. Просто очередной концерт. Это надо принять и пережить.       — Чего ты тут? — Мирон прячет телефон в кармане джинс и садится сбоку на корточки, ввинчиваясь внимательным взглядом в испачканные тушью худые пальцы. — Как в первый раз, ей-богу, Вань, ты че?       А Евстигнеев трястись только сильнее начинает, но покорно молчит: уверен, Мирон и так все понимает. Мирон вообще всегда понимал слишком многое. Больше, чем надо. Больше, чем Рудбой бы ему самовольно позволил. Он мягко вытаскивает из чужой хватки банку и разворачивает к себе за плечо. Пальцы окунаются в краску, и Ваня покорно закрывает глаза, пока кожу холодит краска. Федоров почти любовно придерживает его за подбородок, аккуратно размазывая грим так, словно знает лучше Евстигнеева, как это делается. Парень открывает глаза, когда пальцы уже исчезают с кожи, а лицо Федорова разрезает довольная ухмылка.       — Это просто ахуительно, — мужчина поднимается на ноги и тянет за собой Ваню за рукав балахона. — Готов ебашить?       А в ответ хриплое, озорное, задорное, язвительное, чужое:       — Всегда. Зачем мне счастливый рев взбудораженной толпы, если за ним я не слышу даже собственный голос? Зачем мне тысячи очарованных взглядов, если за пеленой тьмы я не вижу твои глаза?       Ване кажется, что он сходит с ума. Питерская квартира встречает его, пустого, разбитого, выпотрошенного, вывернутого наизнанку, тягучей черной тишиной. По голове бьет назойливым ехидным смехом. — Больше не от кого прятаться, Рудбой, ты один, нас никто не видит.       Ледяная вода прошибает худое тело, Евстигнеев хватается за волосы и мычит, жмурится, чтобы не видеть мелькающий перед глазами оскал, его словно разрывает изнутри, его кожа уже надрывается, будто покрывается ядовитыми язвами, тело почти горит даже под струями холодного душа. Он вытягивает руку из душевой кабины, чтобы схватить с раковины бритву, и резко полосует бедро в надежде дать хоть какую-то волю этому мраку, хоть как-то выпустить этот ужас, хоть немного облегчить свою искалеченную душу.       — Съебись! Хватит!       Кровь стекает с водой в канализацию, почти красиво, почти можно любоваться алым космосом, бритва выпадает из дрожащих рук, а назойливый смех в голове гремит лишь сильнее. Ване хочется завопить и расшибить себе голову об стену. И он не уверен, что даже это отчаянное желание принадлежит ему.       Ваня запирается в квартире, отменяет все съемки и просит Храмова отвечать за него отказом на всевозможные попойки. Ровно два месяца на передышку. Ровно два месяца до новых концертов. И молох беспощадной бойни с самим собой снова наберет обороты. И исправно работающая машина разрушения снова запустится. Оскалы мелькают в отражении зеркала, на тонких стеклах широкого окна, задорный смех становится неизменным аккомпанементом каждого его кошмара. И только шрамы на белесой коже медленно затягиваются, а телефон разрывается сообщениями. Миро, 21:49 В порядке? Миро, 21:56 Ты все репетиции пропустил, не хочешь объясниться? Миро, 22:07 Ты подставляешь людей. У нас на носу новый тур, а ты решил пропасть. Не круто, Рудбой, надеюсь услышать вменяемые объяснения, как соизволишь выйти на связь. Миро, 22:41 Вань? Миро, 22:41 Прости, погорячился. Будь в порядке.       Ваня проводит пальцем по дисплею телефона, дочитывая сообщения, и нажимает кнопку блокировки, вдавливая свое лицо в подушку в надежде то ли спрятаться, то ли задушить себя. Уснуть толком и не получается, поэтому, когда он вглядывается в последнее входящее сообщение, ему хочется вырвать свое сердце и выбросить бродячим сукам, достать свою душу и промыть ее мирамистином, вытащить мозг и починить его. Миро, 02:10 Ты же в порядке, да?       На репетиционную точку он все-таки выбирается. Прячется за толстовкой, хотя в помещении ужасно душно, старается улыбаться не так дерганно и избегать хмурых взглядов мужчин: Дарио глядит обеспокоенно, а Мирон — слишком проницательно. И это заставляет дрожать. Он знает, он знает, он знает, он зна…       — Не хочешь поговорить?       Рудбой долго затягивается, наблюдая, как сигаретный дым оплетает прутья пожарной лестницы и теряется в ночном воздухе, пытается выглядеть спокойно и надменно, но под животом рождается ком тревоги.       — А что ты хочешь услышать? — очередная затяжка, а глаза избегают мужчину. — Что не вывожу? — выпускает дым. — Что душу будто на части рвет после тура? — снова затяжка. — Что сдохнуть хочу?       Рядом чиркают зажигалкой, и Рудбой все же позволяет себе роскошь — посмотреть на мужчину. Федоров смотрит куда-то в сторону, а в чертах лица не осталось ни высокомерия, ни обиды, ни злости. Даже беспокойства. И того не осталось. Так Мирон выглядит перед баттлами. Так Мирон выглядит, когда с Ильей обсуждает концерты. Ваню пробирает холодом.       — Это из-за него, да? Из-за Охры?       Ваня борется с отчаянным желанием вдавить сигарету в ладонь, и только облокачивается на перила, сутулясь и пряча лицо в сплетениях собственных рук. Сил хватает, только чтобы кивнуть. Ответа не следует, и, когда Евстигнеев все-таки поднимает голову, он хочет разрыдаться. Мирон ушел.       Парень теряет себя в бесконечных репетициях, лишь бы чуть дольше не появляться дома, лишь бы чуть дольше не замечать мелькающий оскал в темных углах. Федоров выглядит только более задумчиво, но между ними словно появляется пропасть, и Рудбой уже хочет шагнуть в нее от отчаяния, растекающегося по артериям. Он хочет схватить Федорова за воротник толстовки, встряхнуть и заорать. Почему ты бросаешь меня сейчас? Почему тебе так больно даже просто смотреть мне в глаза?       Но он приходит сам. Залетает ураганом в гостиничный номер Краснодара и улыбается. Ваня уже чувствует, что проиграл, хотя даже не знает, в чем они соревнуются.       — Ты вмазан или че? — говорит с усмешкой, потому что больно шальные глаза у Федорова. Тот не отвечает, и от напряжения по всему телу проходится волна тревоги.       Прозрачный зип-лок блестит на раскрытой протянутой ладони. Ваня разглядывает таблетки и почти не слышит, что ему суматошно объясняет Мирон. Кажется, что-то про "так на концертах тебе проще будет", про "я присмотрю за тобой", про "расслабься, Вано".       — Ты… думаешь, это того стоит? — и глядит побитым щенком.       А Мирон улыбается успокаивающе, почти любовно, почти милосердно и говорит:       — Я тебя проконтролирую.       Таблетка тает на языке. Почему-то очень страшно глотнуть. Мирон обнимает за плечи. Почему-то хочется сжать его так сильно, чтобы услышать хруст костей.       И софиты не слепят, и гомон не оглушает, и музыка уже не калечит — хочется раствориться в битах, хочется растаять под эти мелодии. У них с Мироном всегда голоса сплетались так идеально? Ване кажется, что он всматривается в бездну и с ухмылкой протягивает в нее руку, растворяясь в черном мраке. В этом безумии уже не больно. В этом ужасе уже безопасно. Может, это и есть его дом?       — "Хватит с меня, теперь я самостоятельный монстр", — это он говорит? Это его голос? Почему Мирон смотрит еще более восторженно? Почему Ваня не чувствует на себе его взгляда, хотя они смотрят друг другу прямо в глаза?       "Я тебя проконтролирую" — бьет по вискам, а губы, спрятанные гримом, растягиваются в самодовольной усмешке.       Ваня обнимает себя за колени в потаенных уголках сознания, отдавая всю власть Охре. Это ведь все, что от него требовалось, это ведь все, что нужно Мирону. Если он должен разорвать свою душу, чтобы получить крепкие объятия, он провернет это пустяковое дело без сомнений. Только расплакаться хочется сильнее, когда Мирон с широкими зрачками целует Охру в темном коридоре клуба. Завопить бы, потому что за прикосновение чужих губ никак не получается ухватиться, их вкус никак не получается распробовать.       — Ну как? Сработало? — хриплый голос вместо будильника. Кажется, им скоро выезжать в Воронеж.       — Да, — Ваня садится в кровати и разглядывает Федорова, ворвавшегося в его номер. Он не успевает обдумать свои слова, когда с губ слетает: — мне нужно еще.       И это сродни спусковому крючку.       Ваня закидывает в рот таблетку экстази, чтобы расслабиться на сцене. Ваня снюхивает дорогу с экрана телефона в душной кабинке туалета в клубе, чтобы покорно отдать пульт управления Охре. Поиграй с Охрой, налюбуйся им, а я буду ждать тебя здесь — на обрыве сознания, на краю собственной души. Ты только вернись ко мне, ладно? Вытащи меня отсюда.       Всем весело, когда Охра, уже смыв грим, но с такими же шальными глазами разносит комнату отеля. Всем весело, когда Охра с наглой ухмылкой склеивает девчонку и уводит ее в туалет провинциального бара. А у Вани уже не остается сил, чтобы вопить.       Мирон таскает Охру на автограф-сессии, Мирон создает целый мифологический космос, Мирон очарован и заворожен Охрой, как своим детищем. Ване хочется кричать, когда он с обочины сознания, как сторонний наблюдатель, разглядывает Федорова, покорно опустившегося перед Охрой на колени. Зачем ты делаешь это? Почему ты все это позволяешь? Это же просто ебаная грязь. Охра ввязывается в пьяные драки в барах, а Ваня в приходах разрезает свою ладонь и любуется кровью, кажущейся его искалеченному мозгу черной, стекающей по руке, уползающей в канализацию.       Они отмечают окончание тура в родном баре. Дарио кадрит смущающуюся девушку, Храмов безвылазно сидит в телефоне, Илья спорит с Денисом за баром, а Федоров, минуту назад ушедший за алкоголем, уже успевает исчезнуть на улице. Рудбой натягивает капюшон и юркает тенью следом, прихватив сигареты. Даже понять ничего не успевает, когда слышит ругань чью-то незнакомую, когда получает удар в плечо, когда перед глазами мелькает вспышка гнева, и Рудбоя отбрасывает на задворки сознания. Он бьет наотмашь, безумно, даже не целясь, просто знает — попадет. Раскладной нож, который уже несколько месяцев выполняет неизменную роль вечного спутника, оттягивает задний карман джинс. Кажется, он всаживает ему кого-то в живот и морщится. Хороший ножик был, дорогой, теперь уже только на выброс. Закоулок Лиговского наполняется людьми, избитые тела валяются на асфальте, лужи смешались с кровью. Илья что-то кричит ему, пытается привести в себя, а Мирон напуганно пятится, пряча лицо в ладонях. И только Охра, перемазанный в крови, избитый, с израненными костяшками, разглядывает место бойни и ухмыляется, когда цепляется взглядом за Федорова.       — А че не так-то, пацаны?       — Вань… ты че? — подает голос Федоров. Не разочарованный, нет — но дрожащий от паники, не понимающий, что делать, впервые потерянный. — Ты чего, Вань?       Охра переводит на него хищный взгляд и скалится только шире. Подходит, а мужчина перед ним напрягается. Забавно так, вот плечи расправляет, голову задирает, пытается выглядеть увереннее, но от цепких пустых безумных глаз не скрывается страх, которым воняет Федоров.       — Вани нет дома, Мирош. Передать ему что-нибудь? — не говорит — шепчет, чуть ли мурлыкать от удовольствия не начинает.       Повисает гробовая тишина, которую разрезает одинокая маниакальная усмешка.       Смотреть Мирону в глаза на следующий день даже не стыдно, страшно. Боится, что увидит отвращение, боится, что снова наткнется на ответный страх, от которого ночью дрожал, забившись в угол подсознания. Но сражаться уже нет сил. Хочется добровольно положить свою голову на плаху и захлебнуться безысходностью, пока Охра шепчет в голове: — Я защищу нас. И Мирона твоего защищу. Разве ты еще не понял, что только со мной ты в безопасности?       Ваня разглядывает зип-лок, валяющийся на кухонном столе. — Со мной никто не причинит тебе боль, Рудбой. Тебя использовали и калечили столько раз, столько ебаных раз, почему ты бежишь от самого себя?       Белый порошок беспорядочно рассыпается созвездиями на экране телефона, а пластик карты уже формирует его в стройные полосы. — Просто перестань сопротивляться. Это неизбежно, Рудбой, ты знаешь.       А Рудбой, блять, знает. Знает, что устал, знает, что от мира, злого и жестокого мира, способного только разрушать, хочется спрятаться. Наверное, этот мир и создал Охру? Это уже не имеет значения. Ничего не имеет значения: ни звонки друзей, ни сообщения от Федорова — ничего. Плечи расслабляются, и он передает микрофон Охре. Рудбою не больно. Рудбой может отдохнуть.       О случившемся никто не вспоминает, только глядят каждый раз настороженно, не зная, чего еще ожидать. Каждый концерт сливается с предыдущим: те же крики, та же музыка. Только Мирон на него больше не смотрит. И Ване, отступившему в тень, хочется рвать волосы на голове, когда Охра позволяет ему выкрикнуть в микрофон, глядя на мужчину:       — "Услышь меня и вытащи из омута!"       Он хочет рыдать, хочет упасть на колени и молить о помощи, но Мирон смотрит сквозь него. И нервно улыбается, снова оборачиваясь к публике.       На Ване почти не остается живого места от постоянных драк со случайными алкашами в подворотнях, слизистая уже сожжена, а кровь, стекающая по телу, неизменно видится черной, тягучей нефтью.       Мирон, наверное, приходит в себя, понимает, что натворил, потому что, едва вернувшись из очередного тура, затаскивает Рудбоя в больницу на чистку, дома у него чуть ли не каждый день появляется, смывает в унитаз все заначки, но толком не разговаривает — лишь смотрит виновато. А Ваня губы поджимает и на вопросы "как ты?" отвечает "лучше", как будто Охра изнутри не царапает грудь и не вопит ночами, мешая спать. Но Мирон рядом, Мирон почти заботится, так, как умеет, и у Евстигнеева плавятся остатки сердца. Почему ему надо было уничтожить себя, чтобы согреться в чужих объятиях?       Для всех — затишье. Для Рудбоя — ебаный ад. Охра бьет кулаками по голове каждый вечер, Охра отчаянно хохочет, и Ваня правда пытается держаться, но его уже трясет. — Никто не узнает. Мы чуть-чуть, да, Вань? — а в голосе усмешка, когда Рудбой кладет на язык таблетку.       Он приходит в себя только через неделю, в кровати — случайный парень, на теле — с десяток новых синяков и ссадин.       — Так больше нельзя, — бросает Мирон, забирая полуспящее тело из бара. — Ты же держался, ну ебаный твой рот, Рудбой! — он бьет ладонями по рулю, а Ваня плотнее кутается в чужую куртку и утыкается лбом в стекло, прикрывая глаза. И только губы разрезает усмешка. — Нет. Не смей, блять, мне нужен Ваня.       Мирон поглядывает то на дорогу, то на парня, обнимающего себя за плечи, и, видимо что-то разглядев в слабой, обессиленной мимике, говорит уже мягче.       — Мы планируем концерт для Димы. Давай без этого попробуем? Просто ты и я, и никакого Охры, хорошо?       Ваня нервно сглатывает, уже понимая, насколько это глупая идея.       — У меня не получится.       — Завали, а? Еще не попробовали.       — Ты сам это начал, а теперь, когда понял спустя несколько лет, какую хуйню натворил, пытаешься сгладить углы? — Ваня выпрямляется в кресле, не понимая, откуда в голосе столько язвительности. Он моргает пару раз, но четкость зрения никуда не исчезает. Это все тот же он. Охра тенью наблюдает со стороны. — Я не могу себя контролировать, я уже сам не понимаю, где я заканчиваюсь. Ты понятия не имеешь, что это такое, но просишь попытаться помочь тебе исправить хуйню, которую ты же и запустил? — он внимательно смотрит на Федорова, поджавшего губы.       — Я знаю, что поступил, как хуйло. И вначале, и тогда, в Красе, да вообще всегда, когда поощрял это, — в голосе стальная вина. — И поэтому я и хочу все исправить. Хотя бы попытаться, — повисает тишина, и Федоров, сжимая руль, бросает нервный взгляд на Евстигнеева. — Вань?       И Рудбой молча кивает, пока под ребрами скручивается узел тревоги. Ты хотя бы знаешь вкус моих губ, мой запах, ты помнишь мой голос? Ты хотя бы любишь меня?       Толпа ликует, Мирон без умолку тараторит непонятные слова в микрофон, а Ваня хочет упасть без сознания, потому что — перебор. Все, конечная, он снова на краю оврага и вот-вот споткнется, полетит кубарем вниз, разобьется об острые скалы. Охра словно разрывает его грудь, и Рудбоя бросает из стороны в сторону. Он физически ощущает, как бьется с ним за контроль; как его отбрасывает в сторону, на место наблюдателя; как снова берет все в свои руки. Это ебаная бойня на глазах тысяч людей, и даже Мирон на него не смотрит, пока не…       — "Люто хочется весны!"       Напуганный взгляд. Мирон улавливает знакомые нотки и в миг напрягается, резво обернувшись, и только годы опыта помогают не сбиться.       Ваню выкидывает из собственной головы, перед глазами уже слишком темно, чтобы пытаться вернуться, и только Охра с самодовольным оскалом читает в микрофон про ухмылку Авгура. Он видит Федорова через пелену плотного тумана, и ему жаль, так безумно жаль, что за стеклами очков тот не увидит его глаза, не прочтет в них, как он устал, не распознает сожаление и бессилие. Темнота укрывает его пуховым одеялом, и Ваня протяжно выдыхает.       — "Смысл бороться? Сила тьмы восстает со дна", — как последний сиплый крик о помощи. Но никто не придет. Никто не сможет его вытянуть. Пожалуйста, протяни мне руку, удержи меня здесь, позволь мне остаться.       В гримерке даже не общаются. Ваня вывернут наизнанку, изуродован, ему больше нечего сказать, ему больше нечего сделать.       Они долго курят на балконе квартиры Евстигнеева, молчат, и Ваня хочет выстрелить себе в висок, чтобы остатки мозгов раскрасили стену. На теле еще больше случайных порезов, перекрывающих старые шрамы, и синяков, прячущих за собой цветные татуировки. Мирон заговаривает первым. Про то, что это пиздец. Про то, что не знает, как помочь. Про то, что не понимает, как поступить дальше. Извиняется, кажется, смотрит с вековой болью и добивает фразой:       — Я пас, Вань. Не думаю, что нам стоит продолжать работать.       Он уходит, коротко поцеловав в лоб. Как покойника. Рудбою бы схватить его за руку, попросить остаться, но квартира уже пустеет. Только чужая пачка сигарет сияет на темной кухне. Его сердце вырвано, растопчено и обгрызено крысами, его душа вся в ожогах и окурках. — Я никогда тебя не оставлю.       Звучит без привычного обмана, без осточертелой язвительности. Рудбой закрывает глаза и обнимает себя за плечи. Ему больше нечего здесь искать, ему больше нечего ждать, не на что надеяться. И он покорно отходит в тень, передавая пульт управления безграничной хтонической тьме. Ване больше не надо страдать. Ваня может поспать. Охра все сделает за него.