Let me stay

      — Да он нормальный чувак, Ванек, ты че? Добрый, дружелюбный, — в разговоре повисает пауза, словно мужчина обдумывает дальнейшие слова, — правда, зажатый чуток, но это нормальная тема.       Парень прижимает телефон к уху и устало трет лицо, а фразу "ну, не знаю" говорит с такой неуверенностью, словно прямо сейчас не пялится на список рейсов в ноутбуке. Он всегда ненавидел себя за желание найти приключения, вписаться в какую-то очевидную хуйню, и сейчас бы уже сгорел со стыда, но Андрей не затыкается в попытках уговорить взять билеты до Берлина.       — Там я буду, все хорошо пройдет.       — Андрюх, ну как ты себе это представляешь? Как я ему в глаза буду смотреть после шиппер-тауна? Ты на приколе? — очередная попытка отбиться от уговоров.       — С кайфом ты это делать будешь, Ванек, не пизди хотя бы мне, я тебя столько лет знаю. Тебя хлебом не корми — дай поугарать, — Андрей снова замолкает, будто ищет очередной аргумент (Светло не сомневается, что у него их заготовлено про запас). — Вы ж не вдвоем в квартире запретесь. Посидим, поболтаем. Не вижу проблем. Мы с тобой сколько уже не виделись? И ты смеешь отказываться вообще?       Ваня тяжело вздыхает и садится на кровать, устраивая ноутбук на коленях. Андрей всегда умел подбирать нужные слова, знает, как в уши нассать и убедить в своей правоте. Поэтому, поспорив еще около пяти минут приличия ради, Светло сбрасывает звонок, а через несколько часов уже отсылает другу свои билеты. Вы, 22:17 Встретите хоть? Андрей, 22:18 ОБИЖАЕШЬ       Но обижает его вовсе не Ваня — происходит ровно наоборот, потому что за час до взлета Андрей пишет, что не успеет доехать до аэропорта, но вот Евстигнеев, верный и отзывчивый, всегда готовый прийти на помощь, подъедет вовремя, Вань, не переживай. А Ваня и не переживает, нет, подумаешь, лишний час дороги с человеком, с которым вас, на удивление, связывает слишком многое для обычных незнакомцев.       Евстигнеев выглядит… обычно. Наверное, это слово и подходит идеально. По-смешному лохматые волосы, какая-то черная футболка, спрятанная под новомодной курткой, цветные кроссовки. С шеи свисает наушник, татуированные пальцы что-то активно печатают в телефоне, а глаза спрятаны темными линзами.       — Здарова. Ваня, — он подходит ближе и протягивает руку, обращая внимание мужчины на себя. Холод сразу сменяется дружелюбием, сухие губы разрезаются добродушной улыбкой.       — Привет. И я Ваня, — ладонь у Рудбоя широкая, теплая, он сжимает худые пальцы Светло чуть сильнее, чем стоило бы, но улыбаться, совершенно очаровательно улыбаться не перестает и берет чужую спортивную сумку.       Неловкостью даже не пахнет, когда они садятся в такси и Евстигнеев первый спрашивает, как Ваня долетел. Разговор завязывается сам собой, и Светло понимает, что Андрей кое в чем все же наврал: нихуя Рудбой не зажатый, сам говорит едва ли меньше Фаллена. Они оставляют вещи в квартире, бегло здороваются с Антоном, и Евстигнеев уводит парня на прогулку по солнечному Берлину, потому что:       — Ты ж тут ни разу не был, пойдем, тут недалеко такой ахуенный рестик есть, тебе понравится, ты наверняка голодный.       И Светло нравится. Ненавязчивая музыка, спокойные разговоры, малое количество посетителей. И чужой смех. Тихий совсем, едва различимый, какой-то даже вымученный немного, но от того и ценный — тоже нравится. Рудбой не снимает очки, и Ване даже становится неловко — свои оставил дома, а без них рядом с мужчиной выглядит, как еблан. Но Евстигнеев на это внимания никакого не обращает, сам оплачивает счет, а потом выводит в тихие узкие улочки, рассказывая всевозможные байки про Германию. Ваня очаровывается сильнее с каждым словом, сам уже начинает залипать на длинных пальцах, зажимающих сигарету, в итоге не выдерживает, выхватывает, жадно затягивается и возвращает.       — Ты же не куришь, — а вместо разумного удивления только ухмылка.       — Не курю, — Светло пожимает плечами и с напускным равнодушием переводит взгляд куда-то вдаль. — Но ты так соблазнительно это делаешь, что я не мог отказаться.       И усмехается своим же словам, но вздрагивает, когда слышит будто чужое, не Евстигнеева, хриплое, сказанное с усмешкой:       — Соблазнительно? Че я еще соблазнительно делаю, не подскажешь?       Ваня чувствует, как щеки позорно заливаются краской, и он закатывает глаза, чтобы не выдать собственную неловкость.       — Ой, отъебись.       Евстигнеев пожимает плечами и за секунду меняется в лице, и вот перед Ваней снова стоит по-доброму улыбающийся Рудбой, не затыкающийся о местной архитектуре, пока у самого Светло начинают мелко подрагивать пальцы от ожидания. Что-то грядет, он это чувствует последними кусками своего сердца, но торопиться почему-то не хочется.       Перед стримом они долго спорят из-за вина с пришедшим Андреем, пытающимся убедить Ваню, что это "всего-то пара бокалов".       — Вы че орете? — появляется в прихожей Рудбой, принимаясь непонимающе глядеть то на Андрея, то на Ваню.       — Ванек у нас, оказывается, непьющий, — мужчина скрещивает руки на груди и снова оборачивается к Ване. — Как давно это ты у нас в трезвенников заделался?       — Я тебе про это говорил, так что завали, не буду я пить, — Ваня закатывает глаза и гордо разворачивается в сторону гостиной, ставя точку в этом пустом споре.       Но его резко одергивают за руку; сперва Ваня даже хочет зашипеть от сильной хватки, но татуированные пальцы вмиг слегка разжимаются, теперь просто удерживая на месте.       — Вань, ну ты чего? Ты же не пустишься потом во все тяжкие, подумаешь, винца немного выпьешь в приятной компании, — Рудбой наклоняется над ним, и Ваня хочет вжаться в стену, но взгляд не отводит, рассматривая собственное отражение в черных линзах.       — Я не пью. Вообще. Че непонятного?       — А если я это буду делать слишком соблазнительно, выпьешь? — ухмыляется и, считав чужое напряжение, делает шаг назад.       — Только если очки свои ебливые стянешь. Тогда, может, и выпью, — Светло закатывает глаза и говорит эти слова, только чтобы сказать хоть что-то, потому что его, как котенка, ткнули в собственный проеб, окунули в неловкость, да еще и с таким довольным лицом, это наглость.       Но Рудбой чужого озорства не разделяет, напрягается на секунду, но Фаллен и это успевает считать, уже начиная жалеть о том, что вообще открыл свой рот. А потом тот поправляет волосы, улыбается и спокойно стаскивает очки. Проще простого. Ваня хмурится и всматривается в чужие глаза. Улыбающиеся, добрые. Но что-то не дает покоя, и Фаллен спотыкается об пустоту, какую-то ненормально всеобъемлющую, черную, вязкую пустоту на дне чужих зрачков. Такое вряд ли можно назвать усталостью, такое вряд ли можно приписать к печали; о таком не говорят даже, от такого крупно вздрагивают и стыдливо отводят взгляд, будто наткнулись на что-то неправильное, изуродованное, ужасное. Ваня неловко улыбается и трет нос, пока в голове набатом бьет: "какого хуя?"       — Ну, придется пить, че.       Светло неловко от каждого доната, Светло стыдно от каждой фразы про шипперство, он готов придушить Андрея на месте, а следом и нагло улыбающегося Рудбоя, который то и дело разглядывает его сквозь уже желтые линзы очков или прикасается к его колену своим. Он смеется заразительно, нос чешет совершенно очаровательно, и после третьего бокала вина Ваня уже не хочет удавиться, поймав себя на том, что самым наглым образом любуется мужчиной. Андрей наблюдает за ними со стороны, в какой-то момент даже перестав встревать в эту непонятную игру, и бросает только:       — Спелись.       Ване кажется, что он имеет дело со змеем каким-то, демоном, потому что пить уже не хочется совершенно, и так на стриме уже успело развести, но Рудбой смотрит как-то по-своему, улыбается лукаво, и Светло уже сидит на полу спальни с бокалом вина и пьяно хихикает от чужих шуток, даже не замечая, как на его колено ложится ладонь.       — Ну вот, а ты пить не хотел, — говорит Евстигнеев, пристально глядя в глаза, и у Вани уже чешутся руки от желания стянуть с мужчины надоедливые очки, за которыми невозможно разглядеть то, что так напугало его днем. Сейчас это кажется чем-то завораживающим, хочется окунуться с головой, нырнуть, как в прорубь, изучить Рудбоя, понять, как он устроен.       — Просто компания и правда оказалась приятной, вы с Андреем не спиздели, — он тянется к чужому лицу и стаскивает очки, сразу ввинчиваясь в них взглядом, вертя в руках и изучая со всех сторон, только бы оттянуть момент, когда придется столкнуться взглядами.       Ладонь на колене сильно сжимается, как предупреждение о том, что ты, Ванечка, прямо сейчас хуйню делаешь, как у тебя еще в голове не заорала тревога? Но Светло лишь усмехается и все-таки поднимает взгляд на мужчину. В полумраке комнаты лицо видно едва ли, но он щурится, пытаясь сфокусироваться на глазах.       — Что ж ты за человек такой, Рудбой? — парень разочарованно выдыхает, так ничего и не разглядев, но его тут же хватают за горло, притягивая ближе.       Рудбой целует остервенело, бешено кусает губы, но на удивление плавно выхватывает бокал из чужих пальцев и ставит на пол, сразу подминая парня под себя. Ваня даже сделать ничего не может, ему не позволяют, и все, что ему остается, — тихо постанывать в чужие губы и хвататься за плечи. Светло хочет отдать Евстигнееву всю свою душу, пустить в самые потаенные углы, отдать ему всего себя, но от него отстраняются, глядят ему в глаза и поглаживают щеку большим пальцем, от чего парню хочется захлебнуться.       — Что-то не так? — а от того, насколько жалко звучит собственный голос, хочется рассмеяться.       — Все в порядке.       — Тогда че ты… — ему затыкают рот ладонью.       — Фаллен, заткнись, а? — рука пропадает почти сразу, и Рудбой тянет его наверх, укладывая на кровать. — Люблю я моменты растягивать.       — Ну, надеюсь, не только моменты, иначе хуево конечно будет, дядь, — он привстает на локтях, внимательно глядя на мужчину, стягивающего с себя кофту.       — Блять, просто завали, — Рудбой закатывает глаза и нависает над парнем, сжав его бока.       Ваня, вообще-то, никогда себя ебанутым не считал, дурным разве что, но чрезмерная жестокость его никогда не привлекала раньше. Ему затыкают рот, его ключицы обсыпают засосами, его запястья с силой вдавливают в кровать, а Ваня ужом вьется, но не думает попросить прекратить, он знает: ему просто не позволят это сделать. И сейчас от дружелюбного и простодушного Вани Евстигнеева не остается и следа, ему не улыбаются — ему по-звериному скалятся, пробираясь когтистыми лапами под ремень джинс. Он закрывает глаза и тонет в чужом безумии; прикосновений, укусов, смазанных редких поцелуев слишком много, но он вскрикивает, сразу подрываясь в кровати, когда его бедро прошибает острой болью.       — Че ты…       У Вани спирает дыхание, слова теряются в ворохе вопросов, а взгляд мечется от сверкающего лезвия ножа к Рудбою, зализывающему нанесенную рану, как бродячая псина.       — Блять, ты ебанулся?! — он хочет пнуть мужчину, отскочить, выбежать из квартиры и улететь домой первым рейсом, но Рудбой поднимает на него дикий взгляд разъяренного зверя, одними шальными глазами приковывая к месту.       Собственная кровь тает на губах, его целуют почти нежно, почти любовно, не позволяя сбежать, и даже с закрытыми глазами он чувствует чужой оскал.       Утро бьет по голове солнечными лучами. Кровать ожидаемо пустует, а кожу бедра неприятно жжет, и воспоминания о прошедшей ночи вызывают то ли непонимание, почему он вообще остался после такой странной хуйни, то ли стыд, потому что картинка лижущего его ноги Рудбоя слишком плотно отпечаталась на сетчатке. Он юркает из комнаты, тело отзывается болью на каждый шаг, и он чуть ли не врезается в чужую широкую грудь.       — О, ты уже встал, — очередная теплая улыбка. И все кажется абсурдом, все кажется неправильным до тошноты. Слишком сильный контраст, слишком много вопросов.       — Че за хуйня вчера была, Рудбой? — Ваня сразу переходит к делу, скрестив руки на груди. — У тебя такой метод петтинга типо?       — Ну что-то вроде, — мужчина равнодушно пожимает плечами, а с лица не получается считать ни единой эмоции. — Просто иногда хочется чего-то такого, не привык себе отказывать.       — Ты ебанутый.       — Вчера тебе все нравилось.       — Откуда ты знаешь? Ты, блять, даже не спросил, — еще немного, и он просто взорвется, но вся злость сменяется непонятно приятным страхом, когда мужчина подходит ближе.       — От тебя воняло удовольствием, Фаллен.       Ваня злостно поджимает губы и, сохранив остатки самоуважения, разворачивается на пятках, чтобы забрать свои вещи и поскорее уехать от этого ебанутого.       — Пизди, че хочешь. Я съебываюсь.       — Никуда ты не пойдешь.       Фаллен от такой наглости даже удивленно вскидывает брови и усмехается, оборачиваясь к мужчине.       — Нихуя ты заговорил. Почему это? Ты запретишь что ли?       А в ответ самодовольная ухмылка, сопровождаемая:       — Ты этого не хочешь.       И Ваня готов признать себя ебанутым, отбитым на всю голову, потому что: вот он — шанс, хватай вещи и беги в аэропорт, — но он только сутулится, прикрывает глаза и трет лоб рукой.       — В следующий раз предупреждай о такой хуйне. Утырок, — и вместо комнаты прячется в ванной.       У Евстигнеева, видимо, и вправду есть неземной дар убеждения, потому что стоит Ване после оргазма напомнить, что завтра у него рейс, — Рудбой сразу улыбается очаровательно, гладит по волосам, говорит пару глупых фраз, и Ваня уже сдает билет. И этот образ завораживающего, обаятельного мужчины с подвешенным языком никак не связывается в голове Фаллена ни с молчаливым и зажатым Ваней Евстигнеевым — на стримах, ни с безумным, граничащим с жестокостью Рудбоем — в постели. У Вани подрагивают руки от желания пробраться в чужую голову, повертеть сознание в руках, докопаться до истины, только вот приходится принять, что ему этого попросту не позволят.       — Слуш, а че у тебя с телом? — Ваня приподнимает голову с чужого голого плеча, чтобы заглянуть в безразличные глаза.       — Это наезд такой? — мужчина усмехается, голодно затягивается и сбрасывает пепел в стоящую рядом на кровати пепельницу.       — Я серьезно. Шрамы, синяки старые. Че, Олимпийский не щадит никого? — Светло усмехается в ответ, проводя кончиками пальцев по шрамам на чужих ребрах, но его руку резко перехватывают и контрастно мягко убирают в сторону.       — Не хочу говорить об этом.       — Мирон Яныч тебя в плену что ли держал?       И почти сразу кусает себя за язык, потому что его награждают испепеляющим, пустым, чужим и совершенно диким взглядом, а запястье сжимают только сильнее.       — Фаллен, стяни ебало, я сказал, что не хочу об этом говорить.       Ваня напрягается всем телом и едва заметно понятливо кивает, наконец отстраняя руку и укладываясь обратно, бережно обнимая мужчину за шею, всем телом ощущая чужое напряжение и нервозность. Рудбой в такие моменты напоминает ему хищника, готового к атаке. Любопытство сжирает изнутри, но сражаться с бешеным волком, когда у тебя у самого из оружия разве что веточка березы, — ебаное безумие. Наверное, ему нужно просто принять чужих демонов и отъебаться. А у кого голова хуйней не забита?       Ради своей же безопасности он прячет в квартире ножи, а на все расспросы только пожимает плечами, непонимающе наблюдая за тем, как Рудбой становится более дерганным и агрессивным. В каждом движении, в каждой нотке голоса появляется что-то пугающее, что-то язвительное, но стоит Светло взглянуть хоть чуточку испуганно — его сразу осыпают поцелуями. Андрей, 17:42 Поверить не могу, что ты реально остался Вы, 17:45 Сам в ахуе че за кот в мешке этот ваш Рудбой Андрей, 17:45 ОЧАРОВАЛ ТЕБЯ ДА ВАНЕК???? А Я ГОВОРИЛ       Светло закатывает глаза и прячет телефон в кармане джинс, выходя на улицу. Свежий ветер развивает волосы и выметает все пустяковые мысли и загоны из головы. Он в любом случае здесь не навсегда, ненадолго даже, билеты возьмет и вернется домой, а Рудбой пусть остается разбираться со своими головняками сам. Светло чиркает зажигалкой и сверяется с картами, чтобы дойти до ближайшего еще рабочего продуктового. Самое тяжелое — осознавать свою абсолютную никчемность, свое совершенное бессилие, потому что уезжать не хочется. Ему бы остаться здесь еще на недельку, просыпаться с пустой головой, валяться в объятиях и подставляться под поцелуи. Его просто прет по Рудбою, со всем его мусором в голове, с этими безумными глазами. Страшно до одури, и Ваня просто хочет разрыдаться, но успокаивает себя мыслью, что они точно еще встретятся.       Рудбой слинял еще утром, отмазавшись важными делами, и Ваня, захватив хлеб, плетется к случайному пруду, прикармливая уток, пока в голове — долгожданная пустота. Он возвращается домой, продрогнув от ветра, а в казавшейся солнечной квартире теперь будто стало еще холоднее, чем на улице. На полу прихожей валяются вещи, кроссовки разбросаны в разные стороны, а в нос бьет металлический запах.       — Вань? — парень неуверенно стаскивает кроссовки, хмурится и тихой поступью проходит вглубь квартиры.       Стеклянный журнальный столик гостиной превращен в груду осколков, многочисленные журналы и книги валяются истерзанными клочками. Капли крови заставляют крупно вздрогнуть всем телом, а в голове орет сирена. Бежать, бросить все, не идти дальше, не смотреть. Светло делает очередной шаг, не отрываясь от красного следа, ведущего в спальню. Едва он открывает дверь и заглядывает внутрь, рядом с его головой с глухим стуком в стену врезается нож, и Ваня врастает в пол. Ему кажется, что он просто спит, потому что такой хуйни он не видел даже после самых отбитых недельных марафонов на Ваське.       Рудбой сидит в одних шортах посреди осколков и мусора, на полу — остатки белого порошка, рабочий стол разломлен на две части, словно кто-то ударил по нему кувалдой. Кто-то. Светло хочется истерично засмеяться. Они пересекаются взглядами, и только теперь Ваня замечает, что все тело Рудбоя покрыто многочисленными порезами, кровь повсюду: на полу, на груди, на плечах, на шее, на шортах. Перед глазами все плывет, а в ответ ему лишь скалятся, глядят проницательно прямо в глаза и проводят осколком по животу.       — Вань… ты че делаешь?       — Ваня не делает сейчас ничего. Плачет только, кажется. Обычно он спит, — и обезумевший смех.       Ваня медленно пятится, неверяще пялясь на открывшуюся картину, пока в голове набатом: бежать-бежать-бежать.       — А че не так, Фаллен? — мужчина поднимается на ноги, пошатывается, но сохраняет плавность в каждом движении.       Слова застревают в глотке, режут связки, норовят вырваться криком, но паника застилает сознание.       — Ты ебаное чудовище. Ты просто, блять, урод.       И Ваня срывается с места, находу хватая полупустой рюкзак с паспортом и остатками денег, а краем глаза успевает заметить, как черный силуэт резво бросается в его сторону, но даже не пытается ухватить, остановить. Судорожно сбегая по лестнице, Ваня продолжает слышать эхо чужого звериного хохота. Ебаное чудовище. Ебаный монстр. Ебаный Охра.