Благоразумный разбойник

- Мой дядя – Уилл, - сказала девочка со второго ряда. - И мой дедушка, - дополнил мальчик с предпоследней парты, - Только бабушка зовёт его Билли. - Хорошо, - кивнул учитель, - А чьи это стихи: «Измучась всем, не жил бы я ни дня, / Да другу будет трудно без меня»? …………… Не знаете? - Шекспира, - агенту Грэму не пришлось даже напрягать голос. - Верно. Вот ещё один Уилл. Спасибо, сэр. Тут в класс вошла девушка, сразу напомнившая Эбигейл Хоббс: прямые тёмные волосы с пробором, белый шарфик на шее. Но Эбигейл (мир её праху) показалась бы дурнушкой рядом с этой актрисой, выступающей, как прима-балерина, и взирающей на мир огромными восточными глазами. - Вы закончили? – спросила она. - Да, мисс Гедфлай. Как там погодка? - Тихая. Ребята, подъём. Беритесь за руки по парам и идём за мной. Сказочник снял, очевидно, не нужные очки и с умилением искренней любви смотрел на молодую особу в синем расклешённом платье, пока она легко, как Мэри Поппинс, управлялась с детьми, строя их парами и уводя за дверь. Вот двойники наедине. Уилл твёрдым шагом приблизился к своему подражателю. Тот изобразил удивление: - Я решил, что вы пришли забрать своего ребёнка. - Я ищу пропавшего друга, и сдаётся мне, что это наш общий друг. - «Наш общий друг» - это роман Чарльза Диккенса. 1864 год. - … Кстати, сам я тоже Уилл. - Что ж, имя нередкое. Даже меня так порой называют – видимо, путают с кем-то… - А по паспорту ты кто? - Фредерик. Есть мнение, что мои тёзки живут невероятно долго. «Намёк на Чилтона и Лаундс», - сообразил американец и протянул руку. Притворщик левой взял её за пальцы, повернул тыльной стороной. - Откуда столько шрамов? - Рыболовные крючки. - Хорошо, что я не рыбак. - А кто ты? Охотник? - Собиратель. И не надо думать, что это безопасно. Показал свои руки, до запястий перепаханные царапинами разной степени заживления. - Впечатляет. Я бы даже допустил,… что ты себя наказываешь. - Здрасте-пожалуйста! С каких это пор человек не может просто быть болваном? Мы, британцы, гордимся своими древними традициями сумасшествия и дуракаваляния, а мой случай даже поддаётся логике. Или кто-то поспорит с тем, что малина, ежевика и крыжовник вкусны!? - у него на пиджаке были пуговицы разного цвета: голубая, чёрная, серая и тёмно-зелёная, - … Выпьешь что-нибудь с дорожки? - Почему бы нет. На стол явился термос, расписанный пионами, и две чайных пары. Фредерик набулькал себе и пришельцу горячего красноватого отвара. - Что это? - Сказано же: что-нибудь. Конечно, знай я всякий раз, что моя жёнушка насовывает в чайник, я выражался бы точней. Ну-ка попробуем……Ага! Вишнёвый лист, сушёное яблоко и пара барбарисок. Чувствуешь? Нравится? Сквозь аромат напитка Уилл отлавливал запахи простой, здоровой, мирной мужской жизни: гаража, столярной мастерской, нечастых перекуров и совсем редких попоек – плюс напыление недорогого цитрусового лосьона. Симпатия к носителю такого букета втекала в душу, как вода в песок. Аналитику-криминалисту приходилось ежеминутно одёргивать себя напоминанием, что этот кадр служит доктору Лектеру, хотя уж вот кто ему точно не компания!... Впрочем… Непохож он на марионетку, в каковые хищный психиатр часто превращал обывателей. Кто же это? Сильный солист, принявший приглашение к дуэту от славного виртуоза? Тогда он будет долго, весело морочить жертву, кося под хиповатого провинциального интеллигентика. А что потом? - У тебя в роду шляпников не было? - О, друг, дело ведь не в шляпе. Главное – иметь своего конька. Пусть даже оседлать его – ни-ни, а только тихим шагом, под шелковую уздечку; а то и так лягнёт, что деревянное пальто крои, но если ТВОЙ, то не бросай и гроб с собой бери из гривы прядь, иначе в Рай не пустят. - Я согласен, только мой конёк совсем…… Представь Шерлока Холмса, который выясняет вдруг, что доктор Ватсон и профессор Мориарти – один и тот же человек, и – мало того – Джек-Потрошитель – тоже он! Вот что тут нафиг делать!? Чудак подлили себе вишнёвого чаю. - Я думаю, не лишне разобраться, кем доктор Джек Мориарти сам себя считает, и контачить с этой ипостасью если только… - Слушай, я задолбался с ваших игр! Зачем весь этот левый трёп? Меня сюда почти что за руку приволокли! Ты в наглую копируешь меня, а я догадываюсь, нет, уверен, для кого ты рядишься и бреешься вот так, - для Ганнибала Лектера! Я чёртовых полгода проискал его! А ты – ты вообще знаешь, кто он такой!?... Уилл опять увяз во впечатлении, заговорил с незнакомцем так, будто его суть ясна: бывший пациент, помогает из благодарности, в целом хороший, но наивный парень, а ведь это может быть иллюзией… - Я знаю Ганнибала двадцать лет, - сказал чистосердечно Фредерик, - Встречались, правда, редко. Этот раз – пятый. Но переписывались трижды в год и чаще. В его конвертах всегда были рисунки, карандашные пейзажи и портреты, в том числе и твой. - Ты в курсе, что он?… - Профессиональный убийца? - Серийный! Маньяк! Англичанин задумался, прикрутил крышку термоса. - Ты ищешь его, чтобы… - Обезвредить. - Вот этим? – длинный палец ткнул прямо в Кольт под тканью уиллова пиджака. - Да нет, это так, по привычке. Мы друзья. Я должен контролировать,… бороться… за него. Спасать его… от этой тяги. - И тебе не страшно? Тут из угла прозвенел бронзовый колокольчик. «У меня клиенты, - сказал Фредерик, - Можешь спуститься посмотреть, как я работаю». Оказалось, что он ещё и фотограф, призванный теперь обслужить жизнерадостную супружескую пару, родившуюся ещё в прошлом веке. Морщинистым романтикам взбрело на ум именно сегодня сделать снимок для общего надгробия. Старушка была вся в белом, на шее – трёхэтажный жемчуг, в основательно налакированной причёске – перо. Её спутника с трудом уговорили не снимать шляпу с лысины. Пару кадров всё-таки сделали без головного убора, ибо «в помещении нельзя!». Благодаря и прощаясь, старички называли Фредерика по той же фамилии, по какой он обратился к молодой воспитательнице. - Итак, тебе не страшно? - Если я боюсь, то только одного – что он уже не тот, каким был; что он… сломался. - Верное предположение. Всё-таки семь лет в каменной яме… Там, конечно, он мог держаться, не даваться врагам на потеху. Но вот когда после такого вырываешься на волю – тут-то тебе башню и сносит. - Что он натворил!? - Да просто позабыл, что значит одеваться по погоде. Ко мне явился уже в жару и полузабытьи, даже странно, что нашёл дорогу. Сам весь такой счастливый, а на градуснике – тридцать девять с лишним. И этот кашель… Что называется, где рвано, там и дыры. Уилл до боли закусил губу. - В больницу не пойдёшь. Я накупил пенициллина и колол ему по инструкции. Казалось, толку ноль. Уже решили, какие цветы посеять на могиле – львиный зев. Три дня он цеплялся за жизнь одним пальцем; каждый вдох – событие. Потом кое-как раздышался, но неделю не мог говорить. А что до рассудка… Не знаю… Порой как будто всё в порядке, и вдруг такое отчубучит, что хоть стой, хоть падай. - Агрессивен? - Куда там! - Всё равно… Если вправду ты женат, и дети есть, Ганнибалу нельзя с вами жить: он невменяем. … Он попросил тебя прикинуться мной? - Нет. Позвал тебя в бреду, и я надел эту маску. - Вы обсуждали меня? - Извини. У нас все разговоры о девице с ричардсоновским именем. Провожая день за рюмкой бренди в гостинице, Уилл оценил его как удачный. С Фредериком, типом мутным, но незлым, был уговор осторожно поставить Ганнибала в известность о намерениях американского друга, а дальше пусть решает сам искомый. День следующий принёс разочарование. В окне студии Гедфлая висела новая картина – «Светоч мира» Холмена Ханта. Приняв её за руководство к действию, Уилл около часа стучал в запертую дверь, но ему так и не открыли. Издеватели! Этим словом он окрикнул фотографа, когда наконец застал его на месте. - У меня была выездная съёмка, - объяснил Фредерик, - Потом, если спросишь, поговорил ли я с Ганнибалом… Нет, не решился. - Но рано или поздно это надо будет сделать! - Янки, не гони бизонов, - выдал англичанин, - Это, как и любое прочее, надо делать не поздно или рано, а строго в подходящий момент, по слову Экклезиаста. Уилл смирился и доверился посреднику, с которым в течение всего декабря встречался почти каждый день. Иногда они даже посещали вместе бар, но пил только Уилл, а Фредерик неспешно выкуривал сигарету или даже две, если рассказывал о чём-то тягостном. В молодости он совершил преступление и попал под суд. Вины своей не отрицал, раскаяние выражал неоднократно, все найденные улики подтверждали отсутствие у него злого умысла, но одну, а именно какой-то документ, он спрятал и отказывался предоставить. Следствие затянулось на полтора года. Арестанта кололи всеми допустимыми в мирное время способами: морили голодом и жаждой, держали в холоде, в темноте и на ярком свету, били, но не до увечий и – спасибо – не током, а в промежутках предлагали всякие смягчения и льготы, а он не гнулся ни на градус. На него натравили мозголомов, но ни гипноз, ни «сыворотки правды» не вынудили упрямца к признанию, где он скрыл улику. Все были в бешенстве: судейские, присяжные, полиция, психологи, и только журналисты пировали и резвились. Наконец кто-то из господ профессоров предложил позвать коллегу из Штатов, известного продуктивным сотрудничеством с ФБР и не потерпевшего в этом ни единого провала. Ну, позвали. Он прилетел, снял номер в «Савое», сутки изучал там дело, потом получил преступника в полное распоряжение, но, вместо допроса, они два часа премило обсуждали Гесиода и Овидия. Затем доктор Последняя Надежда объявил старшему инспектору, что имеет место случай беспримерного упорства, и не только законными, но и самыми средневековыми методами улику не добыть, это пустая трата времени. Разъярённая Фемида приговорила парня к двадцати двум годам в одиночной камере. Американский же специалист не поспешил домой, но посетил неких важных лиц и нашептал об осуждённом, что человек столь стойкий и принципиальный заслуживает лучшего употребления. Вследствие протекции Фредерика только год с небольшим протомили в тюрьме, затем предложили работу, о которой мечтает каждый британский патриот. Узник и тут не сразу согласился, но дух его был порядком подточен, к тому же вербовщики обещали хорошее жалование, а он женился ровно за неделю до ареста, и уже родилась дочка, Сара… После подписания секретного договора его похоронили в пустом гробу, уложили на пластическую операцию, дали новые документы (числом в шестнадцать) и пистолет с бесконечным запасом патронов… - Что ж, - заканчивал англичанин свою горькую историю, досасывая сигарету до фильтра, - зато я владею пятью языками и в одном только Прадо был раз тридцать. И летать меня научили. Да и в активе держали только десять лет, потом отпустили в запас. - Многих ты убил? – спросил Уилл сочувственно. - Разве упомнишь! И шут их знает, может, они большей частью выжили… Прямых, прописанных целей было двадцать семь – этих-то точно зарыли, но ведь всегда есть охрана… Я чтоб прям на поражение редко,… только если крайний случай. Слава Богу, женщин никогда не поручали. Нипочём не потянул бы. Как это можно вообще!... Скомкал окурок и зажал кулаками лицо. - Почему ты скрывал тот документ? - … Он порочил дорого мне человека. - Твою жертву? Сцепив руки в замок, Фредерик вмялся лбом в сгибы больших пальцев и не сказал больше в тот день ни слова. По совету нового товарища Уилл съездил перед Рождеством в Кентербери, зашёл в знаменитый собор. Гуляя по нему, как по парку, он рассудил, что религия, бывшая опиумом для пролетариев Маркса и чем-то вроде кокаина для крестоносцев или инквизиторов, для храмовых зодчих, для стекольщиков и скульпторов стала крепким сладким кофе, и он, скептичный аналитик, тоже не отказался бы от чашечки, кто бы только заварил? Кто, кроме тебя, Ганнибал?... На несколько минут забылось всё ужасное: убийства, ложь, злоба, клятвопреступление. В ночь Сочельника, после семейно-праздничного ужина Фредерик рассказал своему тайному постояльцу, что человек, знакомство с которым обошлось ему дороже прочих, здесь и хочет воссоединения. - Как он реагировал? – затрепетал Уилл, узнав об этом шаге. - Сдержанно, - процедил союзник. - Но что он сдерживает!? Обиду? Ненависть? - За что ему тебя ненавидеть? - Я нарушил данное ему слово. … От моего финта его так бомбануло, что он стал мстить, и… слишком далеко зашёл… Скажи, тот Ганнибал, которого ты знаешь, покусился бы на ребёнка и беременную женщину? - Нет. Однозначно нет. - А тот, кого я ищу, сделал именно это: подослал коллегу к моей жене и пасынку. Они лишь чудом не погибли!... Ганнибал, которого знаю я, не простит такого падения ни мне, ни себе. - Ох, эта психопатетика: простит – не простит!… У русских есть традиция на Масленицу извинятся друг перед другом за всё подряд, но вместо ответа: «Прощаю», полагается говорить: «Бог простит». Грубо, да? Как нищему отказывают в милостыне, дескать, Бог подаст. Я долго думал, где тут собака зарыта, людей разных спрашивал, дошёл и до тёщи, а она сказала: тут имеется в виду, что человек вообще простить не может, у него нет этой… как бы выразиться? Функции, опции… В самом деле, кто и как отметит совершившееся? Можно махнуть рукой на несостоятельного должника, но факт неуплаты останется. - Как же быть, и при чём тут Бог? - Бог восполняет ущербы, делит наши клетки, чтоб затягивались раны, помогает забыть о страданиях. В конце концов, мы созданы как притворщики. Для вас есть один не тупиковый путь: сыграть в примирение. Игра всегда стремится стать реальностью, и часто с успехом. - Лишь бы он согласился... - Уже. Сегодня мы расстанемся надолго. Чтоб не скучать, вот тебе книжка под названием «Как выжить с Ганнибалом Лектером». - Написано «Витязь в тигровой шкуре». - Это для непосвящённых. Кивком простившись с Фредериком, Уилл открыл книгу и прочитал с форзаца: Салерно 10.01 / Парацельс 14:00. И тот самый почерк! Цифры означали понятное время, буквы – неизвестное место. Американцу пришлось ехать в Лондон, чтоб в главной библиотеке выспросить у знатоков, что это за топонимы. Потом – аэропорт, рейс до Неаполя. А нет прямого? – Нет. Прямой только морем, вокруг Пиренеев. Ну, уже не привыкать… Салерно – тёплый древний город в ограде гор, чуть-чуть даже заснеженных, а «Парацельс» был рестораном в его историческом центре. Уилл пришёл туда точно к двум по полудни, осмотрелся; вдруг его окликнули по имени. В первый миг ему почудилось, что это голос Ганнибала, но за ближайшим столом, накрытым для двоих, сидел человек лет, если присмотреться, сорока пяти, весьма моложавый, гладко выбритый, с короткой стрижкой на затылке и у висков, но с пышной, залихватски взлохмаченной шапкой тёмных кудрей. В белой рубашке и классическом костюме, сшитом на заказ, он выглядел худым до непропорциональности. Нечто в его облике так и кричало: ярко-красный галстук, стекающий в жилет того же цвета. - Фредерик?... - Чьи тёзки живут слишком долго. - Чёртов оборотень! - Уилл присел рядом, - Ну, что дальше? Полуотставной шпион снял очки, посмотрел а карманные часы. - Я заказал нам по лазанье, но без вина. - Ты когда-нибудь сведёшь меня с другом!? Я замучился! - Капля терпения, янки. Поужинаешь уже с ним. Уилл притих. Дождались официанта, начали есть. - Почему мы здесь? - Этот город сотни лет был столицей европейской медицины, где практиковались и преподавали доктора, владевшие великими тайнами. Например, они знали, что от проказы может излечить либо Божья милость, либо купание в крови девушки, которую она пожертвует сознательно и добровольно. - Обалдеть! Что, прямо были описаны случаи? - То, что описано, знает каждый дурак, а я говорю о тайнах. … Кое-кто именно здесь мечтал получить диплом врача, но училище закрыли, говорят, аж по приказу Наполеона. Оно, наверное, и правильно. В таком-то климате – болеть? Тут сам воздух лечит, а медики тупо штаны протирают. … Лимонаду хочешь? …… Я сам волнуюсь, даже очень. Но раз ты ещё жив, то у тебя есть неразыгранные карты и, скорее всего, козырные. -Да, пожалуй, кое-что найдётся. … Я готов. - Тогда потопали. Фредерик ходил очень быстро. За вторым поворотом Уилл сердито сказал: - Ты как для взлёта разгоняешься! - Нет, мы взлетим прямо с места. Вошли в гостиницу под вывеской «Континенталь», заставили устало просигналить арку металлодетектора; у эффектной дамы на пункте регистрации Фредерик попросил телефон, накрутил номер и загнул пароль: - Кто там с малиновой Береттой? Ставьте чайник на троих. Затем поплыли вверх в стеклянном лифте, выбрались на крышу, где ждал небольшой голубой вертолёт. Англичанин надел перчатки и погладил его по стёклам: - Это Джонатан, как Ливингстон. Садись аккуратно, бегунки не посбивай. - Далеко полетим? - Нет. Но долго. - В смысле? - Покружим. Прямых путей этот странный субъект не признавал категорически. Взмыв на своей машине, он повёл её сперва к серым горам, затем направил вниз и на запад, туда, где рассыпалось солнечными отсветами море, над которым углубился так, что потерял из вида сушу, но вот, значительно глянув на пассажира, круто повернул штурвал и помчал на восток, а там опять обрисовались горы. По мере приближения Уилл разглядел чудный город, прилепленный прямо к их склонам, с заливом, набережной площадью, виадуком и базиликой. Вертолёт дал круг над неглубокой бухтой, поднялся к каменному гребню в шерсти хвойных зарослей, нашёл прямоугольную площадку и приземлился. - Вот мы и дома. Вылезай, пилигрим. - А что это за место? - Амальфи. Назван в честь козы, кормилицы Юпитера, чей рог стал рогом изобилия. Площадка оказалась крышей неприметного одноэтажного строения, почти замаскированного под скалу. Имелся тенистый внутренний двор с большим лимонным деревом, но внешней лестницы туда не было. Хитрый британец открыл люк; промолвил: - Первое: прощение не проси: у вас не тот сюжет, чтоб парой слов стряхнуть с себя ответственность. Второе: дай мне руку и не отнимай, пока не встретитесь. Раз ты не сам пришёл, а я тебя веду, то твоя клятва формально остаётся сдержанной. - Это не честно, - покачал головой Уилл. - Не спорь. В любом подобном уговоре изначально предусмотрена лазейка. Вы, копы, чересчур абстрактно мыслите. Они спустились в простоватую жилую – и пустую – комнату с одним большим окном на запад, к морю. Солнечный свет падал прямо на стол мимо белых занавесок без узоров и ажура. Слева ютился тёмный шифоньер, справа – широкая кровать. Над ней висело «Воссоединение души и тела» Блейка в скромной рамке. Напротив окна – печка. Всё было бы в оттенках белого и серо-бурого, если б не столе, покрытом хлопчатой скатертью, не стоял букет мелких ярких цветов: жёлтых, лиловых, фиолетовых. Они рассылал по стенам и потолку пастельные рефлексы. Тишина… Но за углом кровати приоткрыта дверь – Уиллу она показалась совершенно чёрной, страшной, как следует ловушке. Его ноги приросли к половице. - Что это за цветы? - спросил с тоской. - Моя любимая статица. Раскрывшись, она навсегда остаётся цветущей. Сохнет, но не блекнет. Никто не знает, сколько лет этому букету. Может, даже тысяча. Прекрасно, что в мире есть нечто нетленное, правда?. … Ну, дальше? Фредерик потянул спутника за руку, открыл дверь за кроватью, и в глубине другой, печальной и невзрачной комнаты Уилл увидел Ганнибала.