~*~*~
Вначале мой рабочий кабинет обволакивает сладковато-дурманящий аромат духов. Затем я слышу перестук каблучков. Улавливаю, жадно втягиваю в себя другой, пьянящий в тысячи раз сильнее самого дорогого парфюма в мире, аромат – запах Оли. Ее тела. Ее кожи. Ее волос. Кружащий голову, сводящий с ума запах великолепной женщины, которую с одинаковой страстью хочется до исступления целовать или долго и медленно убивать. Я ненавижу ее за то, что она делает это снова. Еще не дойдя до моего кабинета, она будто тем же самым ножом из кровавой ванны нашего прошлого вспарывает покой и благостность теплой июньской ночи, каблучками затаптывает трепетно взращенное, выстраданное мной душевное равновесие. Она еще не ворвалась в «обитель похоти и разврата», а та самая пресловутая похоть уже доходит до точки кипения. – С Днем рождения, Оленька, – говорю я, когда, жалобно скрипнув, дверь распахивается, едва не слетев с петель, и с грохотом захлопывается, впустив в кабинет мою незваную, но – жестокосердная ирония! – всегда желанную и долгожданную гостью. – К дьяволу Оленьку! К дьяволу дни рождения! – вскрикивает она и кидается к моему столу. Некрасиво зареванное лицо видится мне почти иконописным, так светла и вдохновенна ее печаль, когда, картинно замерев, Оля вглядывается в беспросветную черноту за моим окном, а ее черты, словно случайно, идеально подсвечиваются светом настольной лампы. – Что на этот раз? – терпеливо спрашиваю я. Без удивления широко развожу руки, позволяя своей – вот уже как двадцать три года бывшей – жене по-кошачьи забраться ко мне на колени. – Верочка… – горячо шепчет она, слезами и потекшей тушью лишает девственной чистоты белизну моего халата. – Ну кто бы сомневался, что Верочка, – вздыхаю я, зарываюсь пальцами во всё еще непривычно короткие светлые локоны и, приподняв ее голову, растворяюсь в двух зеленых омутах. – Ее… я… Жан… – несколько раз безуспешно пытается она, безжалостно искренняя в своем горе. – Я зашла к ее матери, и там… Там… Верочка… – Твоя Верочка – наркоманка, Оль. К нам регулярно поступают такие, как она. Метамфетамин она потребляет или нет, но я прекрасно знаю, как выглядят и ведут себя наркоманы. И твоя Верочка… – Ее больше нет, – на одном выдохе произносит она и, как-то по птичьи настороженно склонив голову, ждет моей реакции. Мне искренне хочется ее порадовать, но я не могу изобразить удивление. В отличие от моей прекрасной жены, я никогда не имел склонности ни к актерству, ни к драматизированию очевидных для всех исходов событий. Скорбная зелень глаз продолжает изливаться слезами, а я прислушиваюсь к собственным ощущениям и не чувствую ни жалости, ни облегчения. Я знаю, зачем Оля пришла ко мне в клинику. Ненавижу ее за то, как хорошо она знает меня. Ненавижу себя за то, что рад ее приходу и тому, что за ним последует. На корню гашу соблазн наконец-то задать своей бывшей жене больше года терзающий меня вопрос: «Оленька, ну какая, к дьяволу, Верочка?!» Мне много больше пятнадцати лет. Я прекрасно знаю, чтó услышу в ответ. Прозвучавшая бы из ее уст правда о характере – совсем не двусмысленных, болезненных и губительных для обеих и окружающих – отношений моей Оли и чернявой, коротко стриженной девочки с небесно-голубыми глазами, то ли актрисы, то ли поэтессы, самозабвенно рифмующей слова «кровь» и «любовь», причинила бы нестерпимую боль моему давно мертвому, но категорически отказывающемуся разлюбить и перестать страдать сердцу. – Передоз? – подчеркнуто равнодушно спрашиваю я, а Оля трясет головой, отчего ее кудряшки очаровательно подпрыгивают, взлетают вверх в завораживающе красивом танце. – Мать сказала, что она упала накануне. Ударилась головой. Легла спать и… – Ну, Оленька, ну к чему столько слез? – говорю я, приглаживая обрамляющие ее лицо локоны. – Порадуйся, что она умерла не перед тобой и не поставила тебя перед сложным выбором. – Ты сейчас сравниваешь ее со мной? – спрашивает она, а ее голос волшебным образом перестает дрожать и обретает такие знакомые и «любимые» ледяные нотки. – Я всего лишь не позволил себе усомниться в глубине испытываемых тобою чувств. – Никогда, Жан. Никогда-никогда. Никогда никаких людей в моей жизни! – заверяет она то ли меня, то ли саму себя. – Они только и заняты тем, что умирают. Умирают. Умирают. Умирают. Умирают, Жан. Бесконечно и постоянно умирают! – Когда-то я уже это слышал, – начинаю я, но передумываю и без спроса накрываю ее губы своими. – Главное, что не умираешь ты. Не умираешь. Не стареешь. Живешь и будешь продолжать жить. Я говорю те слова, которые она ждет. Не требую, но знаю, что получу награду за на отлично выученный урок. Да воздастся каждому по делам его, думаю я, и мои старания безо всякого промедления вознаграждаются. – Благодаря тебе… – шепчет Оля, покрывая мои лицо и шею горячими и влажными поцелуями. – Всё! Всё хорошее в моей жизни – благодаря тебе! Тебе, Жан. C'est grâce à toi seul. Ma délicieuse éternité... Всякий раз, как эта женщина переходит на французский язык, я чувствую себя восхитительно живым и как впервые влюбленным, мое тело покрывается мурашками, мертвое сердце разгоняется, словно безумное, бьется изнутри о грудную клетку, чтобы, вырвавшись на свободу, пасть к ногам предмета своего обожания. Как мальчишка, как последний дурак, я твержу, снова и снова повторяю самые глупые, самые наивные слова любви. А она выгибается в моих руках, запрокидывает голову и смеется счастливым и переливчатым девичьим смехом, как будто не знает, что дорогие ее сердцу признания без стыда и сожалений будут забраны обратно, стóит взаимному экстазу схлынуть. Грубо, обеими руками я хватаю ее за волосы, накручиваю белокурые локоны на пальцы и с силой притягиваю к себе ее голову. Неотрывно и жадно я смотрю на нее – глаза в глаза, смотрю и не могу наглядеться – впрок, про запас, чтобы по желанию, в любой момент можно было доставать из памяти это воспоминание, сколь угодно долго, смакуя, рассматривать нежное Олино личико, опускать глаза на полуоткрытые, припухшие от поцелуев губы и пытаться не сойти с ума от разочарования, что ее больше нет и не будет рядом. Сколько раз вот так же бесцеремонно, как сейчас, врывалась она в мою жизнь, стоило случиться чему-то плохому или просто маясь от скуки? Сколько раз я вел себя подобающе взрослому человеку и отсылал, по сути, давно постороннюю мне женщину самой разбираться со своими проблемами? Ответ на первый вопрос – столько, сколько хотела. Ни единого раза – ответ на второй. – Embrasse-moi, mon chéri, – просит она, не пытаясь обуздать дыхание, и не сводит с моего лица умоляющего взгляда. – Fais moi sentir vivant. «Пусть твоя Верочка горит в аду всю свою восхитительную вечность!» – мысленно, от всей души желаю я бесконечной агонии своей наконец-то сгинувшей в небытие сопернице и буквально впиваюсь в губы бывшей жены, не церемонясь, с некогда не свойственными мне напором и яростью. С Олей на руках я срываюсь со стула и через мгновение не рассчитывая силу швыряю ее на кушетку. Одна из прелестей посмертного секса заключается в том, что у нас нет причины бережно относиться к телам друг друга. Даже если бы захотел, я бы не смог нанести ей увечье. А вот сделать больно – всегда пожалуйста! Ни один из нас никогда не откажет себе в этом маленьком удовольствии. – Солдафон! – тихонько вскрикивает Оля, а я нависаю над ней, пока ее пальчики спешно расстегивают пуговицы моего халата, и мысленно соглашаюсь с ее словами. Манеры французского аристократа я похоронил еще в сорок первом году в сражении под Смоленском. Семнадцать лет прошло с окончания войны, но я все еще не уверен, что вернулся с нее. Бóльшая часть меня продолжает вести невидимый бой со всегда превосходящим в силе невидимым противником. Меньшая часть – отчаянно желает так громко, как это возможно, прямо здесь и прямо сейчас прокричать предложение руки и сердца распростертой подо мной женщине. Видеть ее от случая к случаю, раз в несколько месяцев – самая настоящая пытка, которой, не понимая, что творю, я подверг себя сам, когда заявил, что нам нужно развестись. Если бы я только знал, что на этот раз она согласится, а всего через два года начнется кровавая и безумная бойня, моего возвращения с которой некому будет ждать, я никогда не произнес бы этих страшных слов. – Оленька, – вожделенно выдыхаю я и, словно к живительному источнику, припадаю губами к ее обнаженной груди. – В виде исключения. Хотя бы один раз, – слышу я ее шепот возле самого своего уха, чувствую на своей голове ее пальцы, перебирающие мои волосы. – Будь со мной нежным. Беспрекословно я исполняю ее просьбу. Ласково приглаживаю разметавшиеся по кушетке обожаемые кудряшки и наклоняюсь, чтобы поцеловать. Сколько же лет или веков должно пройти, чтобы я научился тебе отказывать, думаю я, ее губы раскрываются навстречу моим губам, и мы продолжаем праздновать торжество нашей разделенной на двоих вечности. Возле самого моего уха исступленно звучит и повторяется до смешного банальное и старое, как мир, признание «Je t'aime». Мое мертвое и такое глупое сердце захлебывается счастьем, как будто не зная, что стóит взаимному экстазу схлынуть, произнесенные слова любви будут жестоко и бесстыдно отобраны. – Люблю тебя, – повторяю я. – Je t'aime, – эхом откликается она…Глава 1
29 апреля 2024 г. в 03:44
В небесно-голубых глазах – ужас. Плещется, расплескивается, выплескивается в невнятное бормотание, перерастающее в крик.
Не скрывая удовольствия, я опускаю взгляд на раздувшийся труп. Думаю: «Ну, здравствуй, Оленька!» и вновь поднимаю глаза на бывшего питомца бывшей жены.
– Как так-то? Правда, я, правда, своими глазами видел, что ее там не было, – убивается над раскопанной могилой теперь уже только моя – моя и больше ничья – всклокоченная зверушка с небесно-голубыми глазами. Не таясь, я рассматриваю исполненное страданием юное личико. Всё, как ей нравилось. Никаких сюрпризов. Чернявые вихры. Трепещущие ресницы. И такая восхитительно-безыскусная пустота в напрочь отбитой голове.
– Захар, – обращаюсь я к представителю власти. – Я полагаю, этот вопрос закрыт?
Зверушка причитает. Из небесно-голубых глаз во все стороны брызжет отчаяние. Если бы я еще мог что-то чувствовать, то и тогда вряд ли ощутил бы жалость. Скорее, легкую брезгливость. Le mauvais ton, мой мальчик. Моя бывшая жена, без сомнений, достойна, чтобы по ней убивались. Но в ее случае – исключительно изящно и не теряя достоинства.
Мальчик захотел посмотреть на мертвое тело? Мальчик его увидел. Зачем бы еще разрывать кладбищенскую землю и глумиться над дорогой нашей памяти покойницей?
«Оленька» непристойно смердит. Сереженька бьется в истерике. Пусть шестая по счету, но все же могила Оли заслуживает более благопристойных сцен скорби.
Уйдя с кладбища, Олин питомец непременно отправится искать утешения в наркотиках и алкоголе. И если нам всем повезет, навсегда сгинет во тьме надвигающейся ночи. Как сгинул однажды чернявый, напоминающий неуклюжего олененка юноша с небесно-голубыми глазами и вечно расширенными после приема кокаина зрачками, нежным именем Павлуша и крайне опасными для тех времен идеями о сатанинской природе большевизма. И как однажды сгинула Верочка. Ma chère, je me souviendrai toujours de Vérotchka. Как говорили в Отечественную, «Не забудем, не простим!»