~*~*~
– Жан, милый, вытащи меня отсюда! Убей этого идиота за дверью. Убей их всех. Ну, подкупи. Ну сделай хоть что-нибудь! Я отвечаю немедленно. Не оставляю себе ни секунды на размышления. Не позволяю крупице сомнения пробраться к себе под кожу. – Ты просишь невозможное, Оль. Я не смотрю на нее. Мой тон максимально невыразителен. Я весь состою изо льда. Во мне нет ни сочувствия, ни жалости, ни любви. Совесть спит. Душа давно умерла вместе с телом. «Дурочка, тебе не к чему взывать», – думаю я и пропускаю последующую шпильку мимо ушей. Сколько раз за прожитые нами годы она называла меня трусом? Возможно, больше, чем этими же губами произносила слова любви. Мне хочется сделать ей больно. Еще больнее, в разы больнее, чем я когда-либо делал. Мне осточертело приходить сюда, видеть, как она мается, выслушивать тысячи раз повторенное и повторять-повторять-повторять сказанное и пересказанное. «Ты сама виновата, – думаю я, оборачиваюсь к ней, но, по счастью, упираюсь взглядом ей в спину. – Ты выбрала труса. Сама связала с ним свою жизнь. Что теперь ты хочешь услышать? Что, раз предавший, не предаст тебя снова?» Я жалею, что сказал ей о новой пассии дорогого Сереженьки коротко и без фантазии. Мне нужно было подобрать другие слова. Те, которые максимально ранили бы, разбередили самое уязвимое, самое сокровенное. Как никто, я знаю, как причинить Оле по-настоящему сильную боль, вызвать ярость, заставить страдать. Но я смотрю ей в спину, а затем отворачиваюсь и говорю в никуда: «Я выхожу!» Я тороплюсь поскорее вырваться на свободу из склепа, в котором нечем дышать и невозможно жить, но Оля – и я не могу поверить, что она делает это снова – выскальзывает из открывшейся клетки в идиотской попытке укрыться от взгляда своего надзирателя, вжавшись спиной в стену. Уже множество раз отыгранная сцена повторяется. Эта женщина неспособна угомониться. Пока она дышит, у меня не будет ни единого шанса на спокойную жизнь. А она, будто ей мало уже содеянного, кидается ко мне с требованием отметить День ее рождения традиционным для нас двоих способом. На глазах у ее охранника. Возле решетки под электрическим напряжением. После всего ею сказанного. После всего мною сделанного. «Думай, думай, думай! – из последних сил сохраняя хладнокровие, мысленно взываю я к лихорадочно расстегивающей на мне одежду женщине. – Думай, прежде чем что-то делать! Неужели это никогда не закончится?!» Ее запах, ее близость по-прежнему действуют безотказно. Я хочу, так нестерпимо сильно хочу крепко прижать ее к чертовой двери, послать стерегущего ее мудака самыми грубыми известными мне словами и целовать так, чтобы она забыла собственное имя. Если бы точка невозврата не была пройдена, в мире не было бы силы, способной меня остановить. Но мне не на что жаловаться. В отличие от Ольги, я действовал по собственной воле. Меня никто ни к чему не принуждал и не запирал. «Прости, дорогая, что испортил тебе еще один праздник», – думаю я, и в этот момент она наконец-то отыгрывает назад. – Представила, что мы трахаемся, и чуть не блеванула! – слова и издевательский смех ноющей болью отзываются где-то в области грудной клетки. Что ж, я слышал из этих восхитительных уст и более неприятные вещи. – Мальчики! Будьте вы прокляты, – говорит она на прощание, и я наконец-то выметаюсь прочь. Мне нужно заглянуть к матери разрушившего мою жизнь ублюдка, но я откладываю визит на потом и почти бегом выхожу за ворота. – Это никогда не кончится. Никогда-никогда-никогда, – вслух проговариваю я и прислоняюсь спиной к забору. Зачем насылать проклятия на уже не единожды проклятого? Проклятого любимой, проклятого самой жизнью ничтожное существо. На нежить, чье мертвое сердце захлебнулось в зловонной, ядовитой желчи, когда за его ненаглядной Оленькой захлопнулись двери клетки. Вот только ее тюрьма имеет физическую природу. Из нее можно выйти. Из моей же – выбраться невозможно. Чтó бы я ни сделал, как бы ни повернулась жизнь, мне не покинуть собственноручно воздвигнутых стен. Я сам себе тюрьма, из которой мне никуда не деться. Мои мысли бьются и разбиваются вдребезги о другое «никогда». О «никогда больше». Самое страшное для меня наказание – чертово «никогда больше». Никогда больше я не возьму ее за руку, с чистой совестью не загляну в глаза, не увижу в них то безграничное доверие, к которому так привык и которое сам же безжалостно уничтожил. Никогда больше не испытаю блаженное чувство возведенного в абсолют единения душ и тел. Никогда больше между нами не будет упоительных мгновений близости, когда мысли, чувства, потребности, желания сводятся к одному единственному человеку, заключенному в твои объятия, когда тебе не к чему больше стремиться, когда здесь и сейчас у тебя есть всё, чего ты когда-либо хотел. Никогда больше я не услышу любовных признаний из уст по-прежнему любимой мной женщины. Только проклятия. Только заслуженные слова ненависти. Из моей тюрьмы нет и не будет выхода. Никто, ни один из нас не заслуживал такого исхода. Ни Оля, которую черт дернул – едва ли не единственный в жизни раз – бескорыстно совершить что-то хорошее для других. Ни я сам, отчаянно старающийся уладить проблему максимально бескровно и с наименьшими для всех потерями. Она не заслуживала заключения в клетку. Я не заслуживал потерять всё, что любил и во что верил. Но бездушный чинуша с моего позволения упивается властью и безнаказанностью, а пропасть между мной и Олей ширится и разрастается с каждым прожитым днем. «Счастливого Дня рождения, Оленька», – думаю я, от души жалею, что не умею плакать, и торопливо направляюсь к дороге. Я спешу окунуться в повседневные суету и заботы и старательно отгоняю от себя поедом евшую меня все эти месяцы мысль о том, что у Оли такую возможность отняли. Вся ее реальность – это решетка, электрическое гудение и «ублюдочные рожи в очках». Увы, ничего нового она мне не сказала. Смог бы ты сам так жить? – спрашиваю я себя. И как долго, прежде чем начнешь развлекать самого себя, бросаясь на решетки под напряжением? Я не хочу отвечать на вопросы, на которые у меня нет ответов. Достаю телефон и, чтобы переключиться, набираю номер коллеги, чтобы справиться о здоровье общего пациента. Вслушиваюсь в то, что мне говорят, но не могу перестать думать о чертовой решетке и так опасно приблизившейся к ней Оле…~*~*~
Сереженька обмякает в моих руках даже раньше, чем я отыскиваю заветную пульсирующую жизнью жилку. Я не хочу его пить. Чтобы стереть из его памяти наш разговор, достаточно легкого укуса. Но я не нахожу в себе сил, чтобы остановиться. «Что же ты в нем нашла?» – думаю я, жадно вбирая в себя человека, которого выбрала Оля, но все, что я могу сказать – он чист. Ни наркотиков, ни алкоголя. Самая обычная человеческая кровь. Ничем не примечательная. Горячая кровь из живого человека. Давно мой организм не удостаивался столь гурманского пиршества. Я отстраняю от себя Сережу, аккуратно усаживаю его на лавочку и внимательно изучаю его лицо. В сгущающихся сумерках его черты лишаются возраста. Я больше не вижу мальчика – суетного, бедового, потерянного в своем горе. Я вижу мужчину, которым он может стать, если преодолеет кризис и прекратит разрушать собственные тело и душу. «Таким ты его видела?» – задаю очередной вопрос в никуда я, и тут же в моей голове всплывает ответ. «Ты знаешь, он такой… мужик. Молодой еще, но уже мужик», – голос Оли звучит в моей голове, память воспроизводит сказанное ею дословно, с точностью до интонации. Еще тогда она всё сказала. Исчерпывающе и доступно. И только моя проблема, что я не стал ее слушать. Двадцать ему лет или сорок, он смог то, чего не удалось ни одному из его предшественников. Он забрал ее у меня. Я ведь видел, с самого начала видел, что она не играет. Сколько они встречались, пока я ни о чем не знал? Месяц? Полгода? Год? Больше года? Сколько времени нужно, чтобы сложилась история отношений? Сколько необходимо минут или часов, чтобы страсть переросла во что-то иное – глубокое, искреннее, настоящее? Судя по этой парочке, времени им хватило на всё. И на зарождение чувств, и на развитие романа, и на незапланированную, но бесспорно придавшую их истории вес и значимость, беременность. Я вспоминаю, как он смотрел на нее, пока был моим пациентом. Спокойно, уверенно, не испытывая ни малейших сомнений в том, что его чувства взаимны. За последние месяцы я хорошо узнал паренька, и отлично понимаю, что те спокойствие и уверенность не могли возникнуть из ниоткуда. Если бы Оля сама ему не сказала, что любит, он маялся бы, нервничал, сходил с ума от одной только возможности ее отказа. О том, как она на него смотрела, вспоминать у меня нет никакого желания. Как и о том, чтó она о нем говорила. – Так что? – тихо говорю я и наклоняюсь к самому уху Сережи, как будто он мог бы меня услышать. – Герой! Ты никуда не денешься и будешь ждать? Чувствуешь ведь, что ничего еще не закончилось. И она к тебе придет. Как только будет возможность. Сразу придет к тебе. И снова подставится, потому что ты понятия не имеешь, как ее защитить. Ты думаешь, что одной твоей любви будет достаточно? Что хватит дурацких стишков, которыми однажды удалось ее порадовать? Как ты собрался с ней жить? Неужели действительно веришь, что, если она позволит надеть себе на палец обручальное кольцо, что-то в ваших жизнях кардинально изменится? Ты отдашь ей всего себя, но этого будет мало. Какой из тебя отец?! Какой из тебя, к дьяволу, муж?! Мальчик, ну зачем же ты влез в нашу жизнь?! Ты же никогда не сделаешь ее счастливой! С моих губ срывается горький смешок. Я выпрямляюсь и отхожу от скамейки на безопасное расстояние. Только тогда желание придушить мелкого гаденыша сходит на нет. Медленно я выдыхаю, стираю с губ кровь и ухожу прочь. Ускоряя шаг, я думаю о том, что сказал Сереже, и только чудом сдерживаю крик. «Ему не сделать ее счастливой? – думаю я и мысленно смеюсь над произнесенной вслух несуразицей. – А ты сам? Чтó ты сделал для ее счастья? Позволил запереть в клетке, как дикое животное? Едва не убил отца ее будущего ребенка? Какое право после всего сделанного и несделанного осталось у тебя, чтобы лезть в ее жизнь?!» «Это моя жизнь. И не суйся в нее со своей приторной заботой», – звучит у меня в голове исполненный презрения голос Оли. Она права. Права во всем. Кроме одного, не было никакой заботы. Ничего, я не сделал абсолютно ничего, чтобы она почувствовала себя лучше. В прах развеял все гласные и негласные наши договоренности. Изничтожил основу основ наших отношений – в сложные времена всегда и во всем быть заодно, приходить на помощь, чего бы нам это ни стоило, искать и находить утешение друг в друге, какой бы непреходящий кошмар ни творился за нашими окнами.~*~*~
В узком коридорчике накурено и грязно. Брезгливо я продираюсь сквозь беспорядочно наваленные вещи и без стука открываю хлипкую дверь. Первым, что я вижу, оказывается распростертое на полу тело. Вторым – стекающая по губам жены струйка крови. – Ты обезумела? – спрашиваю я, опускаюсь на колени и проверяю пульс у, по счастью, не бездыханного человека. – Я испугалась, – голосом маленькой девочки отвечает Оля и обхватывает себя руками. – Это никакие не люди. Это самые настоящие демоны. В них вообще нет ничего человеческого. – Почему ты не использовала гипноз? – чтобы отвлечь ее, говорю я. Обшариваю тело, вынимаю из кобуры пистолет и прячу себе за пояс. – Говорю же, я так испугалась, что просто защищалась. Как пришло в голову. – Дай мне простыни, – приказываю я и придвигаю тело к ножке стола. – Быстро! Как могу крепко, я прикручиваю человека к столу, прикладываю все усилия, чтобы прочно зафиксировать его руки, и только тогда поворачиваюсь к Оле. – Действуй! – коротко говорю я и сверлю ее взглядом, убеждая поторопиться. Она не двигается, и мне приходится буквально швырнуть ее на колени перед привязанным человеком, который как раз начинает приходить в себя. – Говори, сейчас же говори! – почти ору я ей в ухо и разгибаюсь. – У… у вас очень добрые глаза, – дрожащим голосом начинает она и наклоняется к лицу мужчины. – Вы пришли и застали здесь женщину. Очень красивую женщину. Совсем одну. И вы сделали с ней всё, что хотели. Так, как вам нравится. Это было хорошо. Так хорошо, что еще не раз вам захочется вернуться. Чтобы получить еще больше. Вы можете ее насиловать. Вы можете заниматься с ней такими вещами, о которых стыдно думать, не то что произносить вслух. И вы вымараете ее фамилию из всех списков, к которым у вас есть доступ. Потому что эта женщина много для вас значит. А сейчас вы уйдете из этого дома и вернетесь на работу. Думайте. Много думайте об этой женщине. Но никому не говорите о ней. Ольга нетерпеливым жестом указывает на нашего пленника, и, применив всю имеющуюся в запасе ловкость, я в считанные мгновения освобождаю его от пут. – Скажи ему, что свой пистолет он потерял по пути сюда. – Вы не помните, где оставили свой пистолет. Его не нужно искать, потому что он пропал. Поэтому вы найдете возможность выйти из положения. Можете украсть у своего товарища. Если у них нет инвентарного номера… – Оля! – тихо зову я, подсказывая, что она заговаривается. – Вы найдете возможность выйти из положения, – быстро договаривает она. – А сейчас вы проснетесь и уйдете отсюда. Очень быстро и ни на кого не глядя. Оля щелкает перед лицом мужчины пальцами, резко поднимается и отходит в сторону. Медленно и тяжело энкавэдэшник встает на ноги и выметается восвояси. Едва за ним захлопывается дверь, Оля бросается ко мне в объятия и судорожно всхлипывает. Молча я прижимаю ее к себе, всем своим существом переживая острую фазу чувства тотальной беспомощности, с которым мы оба, казалось, давно сроднились и примирились. – Я не стала вчера говорить. Нам устроили очередное собрание. Все то же что-то абсолютно бессмысленное. Но у меня возникло очень нехорошее чувство. Эти люди там были. С пустыми, нечеловеческими лицами. А вот этот, – на этом моменте она начинает рыдать в голос, – не сводил с меня глаз. У меня же ничего нет в биографии! Осталось сделаться прачкой или драить кастрюли в местной столовой! Что еще им нужно?! Ты врач, я учительница в их паршивой школе с их завшивленными тупыми детьми. Почему опять? Он сказал, что у них есть списки учителей, ведущих пропагандистскую деятельность. Зачем ты слушаешь своего деда? Почему мы не уехали отсюда, пока могли?! По-честному, я уже не знаю, чтó ей ответить. – Оленька, нужно немного потерпеть. Постепенно они обрастают государственностью. Смута не может длиться вечно. Она чуть отстраняется, чтобы заглянуть мне в лицо, и я вижу в ее заплаканных глазах по-настоящему животный ужас. – Жан, эта страна, этот город и есть та самая смута. Как же она прекратится? Еще вчера я заметила, какие пустые у них глаза. За ними нет ничего. Ни намека на душу. Ты это понимаешь? Он пришел изнасиловать и убить. Безнаказанно. Просто потому что он может. А я забыла, что у меня есть какая-то сила. Вообще забыла. И только когда он швырнул меня на пол и начал рвать платье, сообразила, что мне есть чем ответить. Я опускаю глаза и немедленно нахожу подтверждение ее словам. Скромное и безвкусное платье, которое так ей не нравится, в клочья разорвано на груди. Как будто взбесившимся животным. – Прости меня, – на выдохе говорю я, а Оля обнимает меня за шею и тесно прижимается всем телом. – Я подумала, пусть он считает меня персональной шлюхой. Пусть приходит, сколько вздумается, ведь теперь я буду готова, – шепотом произносит она и зарывается пальцами в мои волосы. – Самое главное, что это никак не заденет тебя. Хорошо, что по новым документам я тебе чужой человек. Не представляю, как пережить этот кошмар еще один раз… Я отбрасываю прочь воспоминания о чавкающем звуке, с которым вгрызается в голову выпущенная в затылок пуля, и о той непередаваемой боли, что приносит она с собой, обхватываю ладонями лицо Оли и нежно целую в губы. – Я никому не дам причинить тебе вред. Никогда и никому, – убежденно говорю я, вглядываясь в глаза самого близкого мне человека на этом свете. – Ты веришь мне? Ее лицо приобретает трогательно-доверчивое выражение. Молча она улыбается мне и тянется, чтобы поцеловать в ответ. С наслаждением целуя соленые от ее слез губы, я искренне верю в спасительную силу произнесенных мной слов, в вечность дарованной самими Небесами любви и в то, что, пока мы вместе, никакой, самой злой и разрушительной силе не одержать над нами верх. Пока мы вместе, мы справимся со всем, что угодно! «Пока мы вместе…», – думаю я, осторожно, словно что-то невероятно хрупкое, поднимаю Олю на руки и бережно опускаю на нашу скрипучую односпальную кровать. – Сегодня будь тихой, – с улыбкой прошу ее я и дожидаюсь ответной улыбки. – Нам не нужны проблемы с соседями. – Ничего не обещаю, но буду очень стараться, – смеется она и тянет меня на себя. – Для разнообразия можешь побыть сверху. Сегодня ты заслужил. – Никогда и никому, – отвечая на горячие и влажные поцелуи, повторяю я. – Я тебе верю, – без паузы откликается она.~*~*~
Сгорбившись, прижав колени к груди, я сижу на кровати и бездумно наблюдаю, как на рифленом бочке стоящего на столе стакана танцуют алые отсветы пламени. Оконные стекла выбиты. Соседнее здание полыхает, озаряя ночное небо яркими всполохами. А внутри меня расползается пустота – беспредельная и безысходная. От души я жалею, что бомба попала не в этот дом. Поистине долгожданная смерть стала бы счастливым избавлением. У меня не осталось ничего, ради чего стоило бы жить дальше. И я лютой ненавистью ненавижу человечество. Продолжать жить среди них, только и мечтающих истребить самих себя как вид, – настоящая изощренная пытка. С тихим скрипом приоткрывается и плотно захлопывается дверь, но я не поднимаю голову в сторону вошедшей женщины, несмотря на то что почувствовал ее близость, едва она поднялась на мой этаж. Я слышу, как она скидывает обувь и почти бесшумно проскальзывает к кровати. Ничего не говоря, Оля забирается ко мне и со спины обнимает за плечи. Даже в ее руках я не могу расслабиться. Сколько мы с ней не виделись? Месяц? Два? Кажется, мельком я видел ее в городе на Пасху. – Иди ко мне, – шепчет она, осторожно, но настойчиво тянет меня к себе, и я не успеваю заметить, как моя голова оказывается у нее на коленях. – Я не могла прийти раньше. Вместе с другими женщинами мы прятали детей в подвалах, а потом обустраивали бомбоубежища. И как, Жан? Это то самое «будет лучше», которое ты обещал? – Не будет лучше, – глухим голосом откликаюсь я и с силой сжимаю ее колени. – И хорошо, что не будет. Я хочу, чтобы они все сдохли. Пусть забирают меня с собой в преисподнюю. Этот мир заслуживает того, чтобы наконец очиститься. Будто не слыша меня, Оля продолжает говорить будничным, неуместно легкомысленным тоном. – Я заходила к вам домой. Дед в ужасе от того, что ты не приходишь уже несколько дней. Почему ты вернулся в этот клоповник? Разве сейчас подходящее время для рефлексии? Вовсе нет, Жан. Именно сейчас ты должен собраться и сделать для меня одно очень важное дело. – Господи, что? – со стоном спрашиваю я. Неужели она не понимает, чтó происходит? Неужели думает, что от войны можно отмахнуться, стóит лишь захотеть? – Много-много-много раз ты клялся мне, что всегда будешь рядом. Наше расставание не освобождает тебя от необходимости держать слово. Поэтому сейчас ты возьмешь себя в руки и сделаешь всё для того, чтобы выжить. Ты меня услышал? Олин голос продолжает звучать буднично, не дрожит и не срывается на крик. Что только усиливает эффект от произнесенных ею слов. – Ты еще помнишь то, что я тебе говорил? – приподняв голову, я впервые заглядываю ей в лицо – осунувшееся, строгое, словно высеченное из мрамора. Медленно она качает головой и зарывается пальцами в мои волосы. – Не время, – говорит она и кивает в сторону разбитого окна и горящего напротив него здания. – Я везу детей в эвакуацию. По слухам, это опаснее, чем оставлять их здесь. Но пришел приказ. Поэтому я здесь. Скорее всего, мы очень долго не увидимся. Сколько продлится эта война? Полгода? Год? Вечность? – хочу сказать я, но не произношу вслух. – А мне придется вернуться на фронт, – говорю я и неожиданно для себя зарываюсь лицом в ее юбку. – Я не смогу. Оля, я не смогу. Просто не смогу. Еще раз не смогу… – Шшш, – горячо шепчет она мне на ухо. Ее руки гладят меня по плечам, по спине, по голове. – Шшш. Это не твоя война. Пусть они делают, что хотят. Хоть дотла сожгут всю эту чертову страну! Ты сильнее их. Ты всё это уже видел. У тебя есть одна простая задача. Выжить. Ради меня. Ты не будешь геройствовать. Ты просто наберешься терпения и будешь ждать, когда всё закончится. А оно закончится. Всё всегда заканчивается. Всё пройдет. И даже это. Я пытаюсь что-то ответить. Силюсь набрать воздуха в грудь. Как голодная птица, беспомощно разеваю рот. – Господи, милый… – со страданием в голосе произносит Ольга, и тогда пережитый пятидневный кошмар прорывается наружу. Второй раз в жизни я рыдаю навзрыд и ничего не могу сделать, чтобы остановиться. В первый раз свидетелем моего позора стал отнявший мою человеческую жизнь и взамен даровавший кровавую вечность, о которой я никого не просил, русский дед-ополченец. Я вспоминаю холодные, как стекляшки, глаза старика, непрекращающееся цоканье языком и брезгливое оханье. Как же мне повезло, несмотря ни на что, повезло, что у меня есть Оля. Моя Оленька. – Оля, – удается выговорить мне, а она продолжает укачивать меня у себя на руках, словно большого, но невероятно глупого младенца. – Плачь столько, сколько нужно, – тихонько говорит мне она. – У нас вся ночь впереди. Долгая-долгая ночь. Ткань ее юбки насквозь промокла от моих слез. Я чувствую ее руку на своих волосах и наконец нахожу в себе силы приподнять голову. – Все погибли, – хриплым голосом говорю я. Наши взгляды встречаются, и я вижу в ее глазах необходимые мне, как воздух, понимание и сочувствие. – Бомба попала в южное крыло больницы. Я пытался кого-то спасти, но это было кровавое месиво. Настолько мерзотное, что меня вырвало. Ты можешь в это поверить? Меня, который видел всё и даже больше? – О, еще как могу, – пылко вскрикивает Оля и пальцами впивается в мои плечи. – Я поклялась себе, что не буду плакать. И… я не хочу говорить о том, что я видела. Я просто хочу, чтобы ты меня услышал. Это их войны. Их революции. Их всегда поганая жизнь. Когда всё успокоится, мы будем жить рядом, но своей параллельной с их жизнью. Они будут стареть, дряхлеть и умирать. А мы – на всё это смотреть со стороны. Ты больше не человек. Я больше не человек. Они имеют над нами власть только из-за численного превосходства. – Пообещай мне, что будешь осторожна, – прошу я, и она широко улыбается. – Думаешь, какой-то дурацкой войне удастся отнять у меня мою вечность? – Твою восхитительную вечность? – переспрашиваю я, с удивлением отмечая, с какой легкостью мои губы расплываются в ответной улыбке. – Ну нет. Никакой дурацкой войне это не по силам. – Обещаю, – говорит Оля и наклоняется к моему лицу. – А теперь ты. Пообещай мне, что выживешь. А если не сдержишь слово, поверь мне, я спущусь за тобой в ад. – Полагаешь, там существует филиал для вампира-атеиста? – Жан! Я серьезно! Поклянись мне, что выживешь! Вместо ответа я притягиваю к себе ее голову, до последнего не веря, что она позволит поцеловать себя. Только не после инициированного мной расставания. Только не после почти двухлетней разлуки. – Обещай, Жан! – губы в губы продолжает она требовать и, когда мне удается выговорить заветное «обещаю», первая целует меня – жадно и яростно, одним движением переворачивает меня на спину и усаживается сверху. Завороженно я слежу, как мучительно медленно расстегивает она каждую пуговичку чопорной учительской блузки, а затем резко отбрасывает ее в сторону. Без удивления я отмечаю отсутствие на ней нижнего белья и понимаю, что именно такое прощание, собираясь ко мне, она и планировала. Поднимаю руки и подзабытыми движениями выуживаю из аккуратного пучка все до единой шпильки. Такие непривычно длинные волосы рассыпаются по ее плечам, падают вперед, полностью скрывая от моего взора обнаженную грудь, вспыхивают алыми отсветами догорающего за окном пожарища. – Какая же ты красивая! – благоговейным шепотом выдыхаю я, а она смотрит на меня долгим, пронизывающим взглядом, словно старается запечатлеть в памяти этот момент, запомнить, как я выгляжу, приберечь воспоминание на черный день. Мне нестерпимо хочется заверить ее, что всё будет хорошо. Что иначе просто не может быть. Что черных дней в наших жизнях было более чем достаточно. Но я смотрю на ее полыхающие агрессивно-красным волосы, на залегшие под глазами глубокие тени и не могу выдавить из себя ни слова. Реальность опечатывает мои губы печатью молчания. Страшная и жестокая реальность, сплошь состоящая из черных дней – один другого темнее. – Ты скучал? – зачем-то Оля задает мне самый глупый вопрос из всех, что когда-либо я от нее слышал. Неужели у нее есть хоть какие-то сомнения в однозначности моего ответа?! – Каждый богом проклятый день, – говорю я, и она вопросительно изгибает брови. – Я была уверена, что развод сделает тебя счастливее. – Оленька, ну зачем говорить неправду в такую ночь? Ты же знаешь, что без тебя нет и не может быть никакого счастья. – Знаю? – вопросом на вопрос отвечает она и наконец опускается ко мне, чтобы поцеловать и начать расстегивать пуговицы на моей рубашке. – Я знаю то, что ты говоришь. И то, что ты делаешь. Ты сказал, что хочешь расстаться. Ты привел в наш дом любовницу. Чтó другое я должна знать? Сами собой – бесконтрольно и лихорадочно – мои руки блуждают по ее телу – касаются, гладят, не могут насытиться. Она наклоняется надо мной, чтобы стянуть и отбросить прочь расстегнутую рубашку, и я успеваю поймать ее грудь губами. Так, как ей нравилось, я сжимаю на второй груди пальцы, и с наслаждением слышу сорвавшийся с ее губ протяжный стон. – Почему в твоей истории не фигурирует твой молоденький любовник? – спрашиваю я, перекатывая ее сосок между своими зубами. Она крепче притягивает к себе мою голову и отвечает прерывистым из-за сбившегося дыхания голосом. – Потому что я не хотела с тобой разводиться. И если ты позволял себе вереницу сменяющих друг друга бабенок, почему я должна была отказывать себе в маленьких радостях? Договорив, Оля высвобождается из моих объятий и, чуть привстав, стягивает с себя юбку. Больше на ней ничего нет. С непроницаемым выражением лица она тянется к моим брюкам. – Оля, а если я скажу тебе, что наше расставание было моей самой большой ошибкой в жизни? Ее пальчики на мгновение замирают на пряжке моего ремня, а затем методично продолжают начатое дело и меньше чем за минуту полностью освобождают меня от оставшейся одежды. – У тебя было два года, чтобы это понять и сказать, – отрывисто произносит она и отворачивает голову в сторону, чтобы не встречаться со мной взглядами. Только сейчас я сознаю, как больно ранил ее наш разрыв и какая она на самом деле хорошая актриса. – И ты даже не пришел узнать, не разорвало ли меня после первой бомбежки. Я уже молчу про вторую и третью. Где ты был, Жан, со своей любовью? Где ты всё это время был?! – Оленька, – начинаю я, но она падает на меня сверху и затыкает рот поцелуем. – Это наша последняя ночь, – дрожащим голосом выпаливает Оля, заглядывает мне в лицо и на мгновение крепко зажмуривается, прежде чем продолжить. – Возможно, действительно, последняя. Поэтому ничего мне не говори. Просто будь со мной. Здесь и сейчас. В самый последний раз! Мне нечем ей возразить. Для счастливого исхода нет никаких предпосылок. Можно клясться друг другу в чем угодно и сколько угодно раз, но клятвы – даже самые искренние – не имеют магической силы. Это всего лишь слова. Оля права. Пустое сотрясание воздуха. Такое же, как мои признания в любви после двухлетнего молчания. Молча и медленно мы занимаемся любовью. Тесно прижавшись друг к другу, оставшуюся половину ночи недвижно лежим на теперь уже только моей односпальной кровати. Без слез и слов, одними глазами прощаемся и прощаем всё, что еще не успели простить. Я не свожу взгляда с Олиного лица, отказываясь гадать, увижу ли я его снова. С первыми проблесками рассвета Оля выбирается из моих объятий и спешно одевается. Смотреть на нее в последний раз – возможно, действительно, последний – физически больно. Она не прощается, накручивает волосы в небрежный пучок, быстро обувается и торопится к двери. Мне хочется окликнуть ее, сказать что-то значимое и обнадеживающее, что мы оба могли бы трепетно хранить в памяти, но в голове бьется только наивное и неуместное: «Не уходи!» С моих губ не слетает ни слова. Уже открыв дверь, она задерживается, но не оборачивается в мою сторону. Затем дверь захлопывается, и, возможно, навсегда Оля исчезает из моей жизни. Я откидываюсь на подушку, слепо таращусь в обшарпанный потолок, а внутри меня разливается блаженное безразличие ко всем и ко всему, словно она забрала с собой мои мысли и чувства. За разбитым окном постепенно светает, снизу доносятся голоса и звуки просыпающегося города. Я продолжаю лежать, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Вот она какая, наша восхитительная вечность.~*~*~
– Надо же, ты ни с кем не сношаешься! В такую восхитительную ночь! Что ж так печально? Я оборачиваюсь к Ольге, вижу ее счастливое лицо и возвращаюсь к прерванному занятию. – Графиню Воронцову не учили стучать, прежде чем входить? – жестко говорю я, мечтая об одном – чтобы она обиделась и вернулась в палату к своему Сереже. Я не готов к анализу и объективным оценкам собственных чувств, поэтому предпочитаю думать, что Оля просто мешает моей работе. – Ну зачем быть таким злым? – даже и не думает обижаться она и, подойдя к моему стулу, обнимает меня со спины. – Оля, это лишнее, – цежу я сквозь зубы, но не делаю попытки освободиться. Ситуация становится все более комичной. И я в ней главный клоун. – Жан, я просто пришла сказать спасибо и извиниться, – слышу я ее голос, и хвала Небесам, она разжимает руки и отходит от моего стола. – За панацею. За то, что ты его спас. Мне очень жаль, что я в тебе усомнилась. – Я тебя услышал, – холодно отвечаю я, по-прежнему делая вид, что полностью сосредоточен на работе. – Возвращайся к своему пациенту. – Нет, ты не услышал. – Оля упрямо отказывается уходить. – Можешь продолжать игнорировать меня. Я все равно скажу то, что хотела. Пожалуйста, прости меня за то, что я сделала. После всех лет, что нас связывают. После всего, что мы пережили. У меня не было никакого повода в тебе сомневаться. Тем более допускать мысль, что ты можешь действовать злонамеренно по отношению ко мне. Ты можешь сказать, что просто выполнял свою работу, поведать про клятву Гиппократа, но я знаю, что ты помог мне. Мне, Жан. Ты мне помог. – И почему же? В память о былом? Я не хочу на нее смотреть, а наш разговор с каждым произнесенным ею словом превращается во все более и более извращенную пытку. – Нет, потому что я тебе дорогá, – выдает она, и я смеюсь в голос. – Ну, Оль, ну, пожалуйста! Шутка заходит слишком далеко. – Смейся, но ты знаешь, что это правда, – не поддается на мою провокацию Оля и вновь приближается ко мне со спины. – Это наша с тобой выстраданная правда. Можешь сколько тебе угодно играть в безразличие и во враждующих бывших супругов. У меня нет никого ближе и роднее тебя. И если бы ты знал, как мне стыдно, что я не просто поверила, а сама себя убедила, что ты специально ввел Сереже какой-то препарат, чтобы его убить. Ты никогда не подводил меня и не давал повода в тебе усомниться. Я разворачиваюсь к Оле и окидываю ее насмешливым взглядом. – Никогда? – Если ты имеешь в виду измены, тут мы оба насвинячили так, что не отмыться даже сейчас, – пожимает плечами она и, наклонившись, прижимается губами к моей щеке. – Спасибо, что вытащил Сережу с того света. Спасибо, что, несмотря ни на что, ты все еще рядом. Я не говорю об этом, но я ценю всё, что ты для меня делаешь. Я смотрю на нее и думаю о том, что вот сейчас она закончит говорить и вернется в палату к своему Сереже. Думаю о том, что она возьмет его за руку. О том, как она будет на него смотреть. О том, что у него есть право касаться ее, по первому желанию целовать. О том, что я мог в нужный момент отойти в сторону и опробовать лекарство на любом другом тяжелом пациенте. Я смотрю на нее и думаю о том, как я жалею, что спас ее любовнику жизнь. Слова Оли не трогают меня, как должны были бы, по живому в клочья они кромсают остатки моего самообладания, в пыль развеивают наивное убеждение, что я давным-давно остыл и перегорел, мучают, терзают, поднимают из самых глубин моего подсознания, казалось, навсегда захороненные сомнения в правильности когда-то принятого решения. – Оль, у меня много работы, – все так же холодно говорю я, и она кивает в ответ. – Я сказала, всё, что собиралась. Еще раз благодарю, – произносит Оля и уже делает шаг в сторону выхода, когда я резким движением удерживаю ее за руку. Я понятия не имею, почему не дал ей уйти. Мне хочется спросить, зачем она наступает на те же грабли? Какого черта ищет этих бедолаг с вечными проблемами, тучей зависимостей, зачем начинает о них заботиться, вытаскивает из одной задницы только затем, чтобы они с тем же фееричным безрассудством рухнули в следующую – но еще глубже? Какая, к дьяволу, Верочка?! Какой, к дьяволу, Сережа? Ты можешь быть, с кем только захочешь. Тебе не нужно для этого ни зачаровывать, ни прилагать усилия. Достаточно просто быть собой. Так почему, Оль?! Объясни, почему он? Она вопросительно изгибает брови и ждет. Я молчу и безотрывно вглядываюсь в ее лицо, отыскивая в нем ответы на вопросы, которые банально трушу задать. Больше всего на свете я хочу притянуть ее к себе, спрятать лицо у нее на груди, протянуть руки, вытащить из прически все до единой шпильки и долго, с наслаждением пропускать сквозь пальцы, перебирать божественно-шелковистые, светлые пряди. Как получилось, как я допустил, что ей от меня не нужно ничего, кроме врачебной помощи, а меня опять раздирает от желания поцеловать ее силой? Хотя бы для того, чтобы на практике выяснить, как долго она будет сопротивляться? И будет ли? – Жан, ты меня пугаешь, – медленно, растягивая гласные, произносит Оля и аккуратно высвобождает руку из моей хватки. – Я просто хотел сказать, что ты права. Для тебя я всегда сделаю всё, что могу. И, что не могу, тоже сделаю, – несколько принужденно улыбаюсь я и киваю в сторону двери. – Иди. Не заставляй своего кавалера ждать. Он достаточно настрадался. – Он спит. – Оль, уходи, пожалуйста, – чужим, каким-то поскуливающим голосом выговариваю я, но Оля предсказуемо остается на месте. – У тебя какие-то проблемы? – спрашивает она, и, как ни смешно, в ее глазах я вижу искреннюю обеспокоенность. Да, Оля, если бы только мог, бросил бы я ей в лицо, у меня есть проблема. Всего одна, но космических масштабов. Моя чертова проблема – ты. А теперь убирайся отсюда и, сделай милость, никогда больше не возвращайся. Но я растягиваю губы в улыбке, повторяю, что у меня много работы, и говорю ей: «Увидимся завтра». Она уходит, а чертов шлейф духов – приторно-сладких, обволакивающих, сквозь поры проникающих под кожу – остается. Я сбегаю из больницы, но ничего не меняется. С ног до головы я пропах ею. Мне некуда спрятаться. Я не могу убежать от себя, как больше не могу себе врать. Я ревную ее к этому мальчишке. Спустя столько лет, ревную, словно впервые. «Озеро нашей любви высохло», – думаю я и от души смеюсь над самим собой, упрямым, самоуверенным и слепым. Я понятия не имею, насколько история с Сереженькой может оказаться долговечной и как далеко Ольга планирует зайти в их отношениях, но у меня есть одно преимущество. Время. Я могу ждать, сколь угодно долго. Человеческий век короток, и однажды мы Олей снова останемся вдвоем. Как знать, быть может, я действительно дозрею, чтобы вновь погрузиться в прежние, пропитанные дурманящими, терпкими ароматами ее духов воды? Если жизнь циклична и, как говорят буддисты, похожа на медленную поскрипывающую карусель, почему бы нам, для разнообразия, не проехать еще один круг в качестве пары?