На всю нашу восхитительную вечность

      Шестой по счету белоснежный платок, как и предыдущие его сотоварищи, в считанные мгновения становится грязно-серым. Устало и без благоговения я протираю крест с написанными на нем именем, отчеством и фамилией моей любимой жены и датами ее жизни и смерти. Нахожу утешение в мысли о том, что моих могил по старому смоленскому кладбищу разбросано на целых две больше, а посему, чтобы образить каждую из них, Оле придется поднапрячься куда сильнее, чем мне.       Я наклоняюсь над корзиной с некогда белыми розами, запыленными и подвядшими, и задумываюсь на тем, чтó с ними сделать. Оставить – значит, вызвать у Ольги лишнее раздражение, поскольку именно у этой могилы мы договорились встретиться, закончив приводить в порядок остальные наши надгробия. Выбрасывать откровенно жалко, учитывая, что я знаю, кто принес их для Оли. Почему я сам не сообразил купить цветы? Ведь раньше мне доставляло истинное удовольствие возлагать к надгробиям Оленьки любимые ею лилии или пионы. Или, если был на нее зол, нелюбимые ею розы. Поистине с переездом из Смоленска некропольская романтика окончательно ушла из наших жизней.       Отвлекшись на уборку опавших на могилу листьев, я не прислушиваюсь к приближающимся шагам и вздрагиваю, услышав за спиной мужской голос.       – Жан Иванович? Не знал, что вы в городе. Тоже Олечку пришли навестить?       Я медленно распрямляюсь и поворачиваюсь к Сереже. Первое, на что я обращаю внимание, корзина со свежими розами в его руках, а второе – наш мальчик вырос.       – Серж! – Я растягиваю губы в откровенно неискренней улыбке и киваю на отброшенную мной в сторону предыдущую корзину. – Как часто ты их меняешь? Бутоны почернеть не успели.       Одетый с небрежной элегантностью молодой мужчина, аккуратно и по последней моде подстриженный, наклоняется, чтобы забрать увядшие цветы, а свежие зачем-то протягивает мне. Я разглядываю его ухоженные руки без перстней, колец и вызывающе-накрашенных ногтей и, взяв корзину, пристраиваю ее на могиле Оли.       – Так… – без особого желания говорит Сергей, кладет корзину за оградку, пожимает плечами и переводит взгляд на крест. – Захожу к ней иногда. Не с пустыми же руками…       – Сережа, – доверительным голосом зову я. – Олечка умерла двенадцать лет назад.       Он поднимает на меня небесно-голубые глаза, точь-в-точь такие же, как у моих сына и дочери, и печально улыбается.       – Я знаю, сколько прошло лет. Только не было у меня никого ближе. Придурком я тогда был. Она всё уехать отсюда хотела, то в Питер, то в Европу, а у меня здесь группа была, универ, компашка. Уговорил я ее задержаться. Так и задержалась она. Навсегда.       Я резко выдыхаю и смотрю на часы, раздумывая, как заставить его уйти. Меньше всего на свете я желаю, чтобы состоялась их с Олей «легендарная встреча века».       – Сереж, ты меня прости. Я приехал из другого города, чтобы навестить родственников. Вот зашел на могилу к Ольге. Хотел немного времени провести с ней наедине, – наконец произношу я что-то не вполне вразумительное, но Сергей понимающе кивает.       – Она это умела. Так в душу тебе пролезть, что никакими силами ты ее оттуда не выгонишь. Можно пытаться заменить, только всё это пустой суррогат. Хорошо, я вас здесь оставлю. Можете пообщаться.       Он говорит о ней, как о живой, вдруг сознаю я. «Олечку пришли навестить», «Захожу к ней иногда», «Можете пообщаться» – неужели за столько лет этот идиот так и не смог примириться со смертью Оли?! Чтó творится в его голове?!       – Сереж, ты как вообще живешь? Чем занимаешься? Женился?       – Нет, – отрицательно трясет головой он, словно отметая саму такую возможность. – Жениться я тогда собирался. Как-то отпало такое желание. Всё хорошо. Работаю аналитиком в местной фирме. Всё хотят меня в Москву перевести, а куда я поеду, если у меня тут…       – Чтó у тебя тут, Сережа? – спрашиваю я, когда тот замолкает, явно недовольный собой, что наговорил лишнего.       – Родители, друзья… – невыразительным голосом перечисляет он.       – Олечка у тебя тут? – уже напрямую задаю я вопрос, и Сергей нехотя кивает.       – Как же я ее одну брошу, Жан Иванович? Кроме меня, и не приходит никто.       Шокированный услышанным, я подзываю Сережу к себе.       – Ты подожди. Не уходи пока, – прошу я и дружески хлопаю его по плечу. – Расскажи мне, что же тебя так заклинило на женщине, с которой вы и встречались-то всего ничего? Тебе сколько лет тогда было?       Сергей качает головой и даже не думает обижаться на мой снисходительный тон.       – Тут ведь дело не в возрасте. А в том, настоящее или нет, твое чувство. Одно время я жалел, что его испытал, а с возрастом понял, что не о чем сожалеть. Пусть недолго, но у меня было то, что многие за всю жизнь не испытывают. Любовь. Да еще взаимная. Разве это не счастье? – спрашивает меня он, и я снова растягиваю губы в улыбку, уже неуверенный, так ли уж я хочу ему помогать, как казалось еще минуту назад? – Я для нее стихи писал. Она говорила, что гениальные. Черт их знает, все сжег, когда она ушла. Жить хотел. Петь. На гитаре играть. Когда она улыбалась, у меня сердце останавливалось, такой я счастливый был. Раз она здесь теперь, куда я от нее денусь? В командировке был, потому розы завяли. Я чаще хожу. Бывает, что каждый вечер. Поговорю с ней, и на душе легче.       – Сережа, твою мать, двенадцать лет! – не выдерживаю я и наконец слышу приближающийся к нам стук каблучков.       – Да хоть тридцать, Жан! Чтó количество лет меняет?! – Впервые Сергей повышает голос, и именно в этот момент «эффектно» появляется Ольга: не дойдя до могилы, замечает Сережу, удивленно охает, спотыкается и падает на асфальтированную дорожку.       – Да вы издеваетесь! – восклицаю я, не зная, плакать мне или смеяться. Не нужно мне было встревать между этой, стоящей друг друга парочкой. Словно в подтверждение моим мыслям, Сергей обрушивается мне под ноги, и я не могу сдержать рвущиеся с языка ругательства.       – Жан, какого черта?! – Оля, потирая колено, осторожно подходит ближе. – Чтó он здесь делает? Почему ты не попросил его уйти?!       – Потому что, моя дорогая, нужно отвечать за тех, кого приручила, – жестко говорю я и, приподняв Сергея, словно большую куклу, усаживаю его, прислонив к кресту.       – Он такой красивый, – наклоняется над бывшим возлюбленным его «незабвенная Олечка». – И цветы мне принес? Жан, ты это видел?       – Да, моя дорогая, ты производишь неизгладимое впечатление на мужчин, – машинально проговариваю я, беру Олю за плечи и заглядываю в глаза. – Исправь то, что сломала. Он таскается сюда, как на работу. Пусть поживет нормальной человеческой жизнью. Девушку найдет. Женится.       Она опускает взгляд на Сергея, и по выражению Олиного лица я прочитываю каждую возникающую в ее голове мысль. Ей льстит, что он ее не забыл. Приятно, что кто-то, помимо меня, приносит к ее надгробию цветы, пусть даже и глупые розы. Вспоминает какие-то подробности их романа и откровенно не хочет ничего менять.       – Оля, этот человек подарил нам наших детей.       – Он?! Подарил?! Это я их рожала целые сутки! Он просто принял участие в зачатии. Сомневаюсь, что это было так же больно и мерзко.       – Ну он же был тебе дорог. Совсем не жаль парня, что так по тебе терзается? Двенадцать лет на твоей могиле просидел. Отпусти уже, а?       – Но тогда… он же ничего не будет помнить о нас, – шепотом говорит Оля, искренне огорченная одной только мыслью о возможности, что Сергей может ее забыть.       – Мне тебя учить? – Я закатываю глаза и подталкиваю ее к бесчувственному телу. – Пусть он помнит всё, что ты ему позволишь.       Оля кивает и, окончательно испортив свое летящее шифоновое платье, опускается перед Сережей на колени прямо на могильную землю. С нежностью, которую мне очень хотелось бы не заметить, она проводит ладонью по его лицу.       – Сереж, просыпайся, – тихонько зовет она, и, как по команде, его глаза широко распахиваются.       – Оля? Олечка… но как же… – в ужасе начинает бормотать Сережа, а Оля, никого не стесняясь, подается к нему и на мгновение прижимается губами к его губам. Дернувшись всем телом, он тянется к ней за продолжением, но она выскальзывает из его рук и ловит взгляд Сережи. – Мой хороший, я так скучала по твоим красивым глазам. Ну что же ты так расстроился из-за того, что я умерла? Я смотрю на тебя с небес. Радуюсь за тебя. Хочу, чтобы ты был счастлив и жил полной жизнью. Поэтому ты перестанешь ходить на могилу. Только иногда, чтобы прибраться.       Оля скашивает на меня глаза и пожимает плечами. Кто-то же должен ухаживать за ее могилой, раз нас с ней не будет рядом?       – Сереженька, ты присмотришься к знакомым и незнакомым девушкам. Будешь ходить на свидания, пока не выберешь одну из них. Оля не будет против. Она будет только рада за тебя. И ты сам стремишься к переменам.       – Оль, скажи ему, чтобы не переезжал в Москву по работе, – шепотом встреваю я, и она кивает.       – Ты поедешь в Питер, найдешь самую достойную работу и самую прекрасную девушку. И будешь самым счастливым человеком на свете. Но! Иногда приезжай в Смоленск и ухаживай за могилой Ольги. – Она поворачивается ко мне и понижает голос до громкого шепота. – А что?! Пусть хоть одна из моих могил не будет заброшенной! Сереженька, милый, сейчас ты встанешь и пойдешь домой. Порадуешься, как хорошо, что ты навестил Олю. И как хорошо, что теперь можно отпустить ее и жить дальше. И, конечно же, на ее могиле ты не встретил никого, кроме заметно постаревшего Жана Ивановича. Прощай, Сережа.       Она щелкает перед его лицом пальцами, встает и отходит в сторону.       – До свидания, Жан Иванович. – Очень медленно Сергей поднимается на ноги и так же медленно удаляется по дорожке в сторону кладбищенских ворот.       – Целовать его было обязательно? – спрашиваю я, помогая Оле отряхнуть платье от грязи. Она поднимает на меня огромные зеленые глазища и смотрит своим магнетическим, немигающим взглядом так долго и пристально, что я начинаю сомневаться, на самом ли деле на меня не действует ее гипноз?       – Мой дорогой, – нежным голосом проговаривает она и, подавшись вперед, целует меня в уголок рта, – а не нужно на глазах у жены столь откровенно заглядываться в декольте продавщицы с заправки. Ограничься своими медичками.       Невольно я смеюсь над ее словами и крепко прижимаю к себе.       – С тех пор, как мы снова сошлись, не было ни одной медички, продавщицы и даже президентки, – говорю я правду, которая отлично известна нам обоим, и она наконец смыкает руки у меня за спиной. – У меня есть только ты.       – Поедем домой? – Оля пристраивает голову у меня на груди. – Этот город навевает тоску. Я опять начала тебя ревновать. И могил у тебя на две больше. Я устала.       – Ну не капризничай, – улыбаюсь я и целую ее в макушку. – Мы обещали дедуле остаться до конца недели. У детей каникулы. И все они счастливы.       Она отстраняется от меня, чтобы встретиться взглядами.       – Вот именно! Все они! А я чтó должна здесь делать? Вся моя жизнь в Москве!       – Вся твоя жизнь, моя дорогая, – говорю я, легонько касаясь ее губ своими, – это я и наши дети. Спасибо, что не перестаешь об этом повторять.       – Дурак, – широко улыбается она и кивает на принесенную Сережей корзину. – Возьми ее.       – Оленька, цветы с могил не забирают даже мародеры.       – Это моя могила. Цветы принесли мне. Я хочу, чтобы мы их забрали. Смотри, какие они красивые.       – Оля, это белые розы, которые ты терпеть не можешь, – из последних сил пряча улыбку, говорю я, а она уже открыто хохочет. Я смотрю на нее, не скрываясь любуюсь своей женой. В царстве смерти и скорби, в окружении крестов и могильных памятников она выглядит такой восхитительно живой. С развевающимися на ветру волосами, в воздушном платье с разлетающейся длинной юбкой, высвеченная лучами заходящего солнца и будто изнутри сияющая, смеющаяся Оленька, как и при первом нашем знакомстве, заставляет мое сердце сбиваться с ритма. По счастью, время оказалось не властно над моими чувствами, и я отдаю себе отчет в том, что беспрекословно потащу домой крест с ее именем, отчеством и фамилией, если ей придет в голову забрать с могилы и его тоже.       – Ну, Сережа этого ведь не знал. Не одуванчики же нарвал. Жан? – Оля гладит меня по щеке, и я прекращаю упорствовать. Поймав ее руку, я подношу ее к губам и нежно целую.       Молча я подбираю злосчастную корзину, думая о том, что Сережа, в миллионный раз выбирая цветы для своей любимой покойницы, не мог и предположить, как тронет его подношение нашу с ним Олечку. Сами собой мысли уводят меня дальше, на запретные, опасные территории. Оля не ошиблась в своем Сереже, размышляю я, разглядывая совершенные бутоны, каждый из которых он скорее всего долго и скрупулезно отбирал, а не просто купил уже собранную корзину. Двенадцать лет назад Оля так искренне была уверена в надежности и верности молодого возлюбленного, что невольно производила впечатление наивной, небитой жизнью дурочки. Однако Сережа всей прожитой жизнью доказал, что своим скепсисом я выдавал желаемое за действительное. Он на самом деле ее любил, свою Олечку, восторженно внимавшую его стихам и с готовностью закрывавшую глаза на все его несовершенства, любил ее – живую и мертвую. Каким-то шестым чувством Оля разглядела в всклокоченном неуравновешенном парне мужчину, которым тот станет в недалеком будущем, и их семья могла бы стать по-настоящему счастливой. «Ну, нет, – думаю я, из последних сил сражаясь с желанием зашвырнуть Сережины цветы за линию горизонта. – Ни моих детей, ни мою женщину этот мальчишка не получит, даже если просидит на ее могиле до самой пенсии».       Я слышу за спиной торопливый перестук каблучков по асфальту, а мои губы сами собой расплываются в счастливой улыбке.       – Только скажи всем, что ты мне их купил, – просит Оля, догоняя меня на дорожке и подстраиваясь под мой быстрый шаг.       – Такую пошлятину?! Розы в корзинке?! – искренне возмущаюсь я, а Оля мимолетным движением, вызвав мурашки во всем моем теле, проводит ногтями по моей шее.       – Думаю, я найду, чем тебя отблагодарить, – говорит она, скашивая на меня глаза. Я улыбаюсь ей и сдаюсь – снова и не без удовольствия.       Мы подходим к воротам, и, повинуясь порыву, я оборачиваюсь на бесконечные ряды могил. Среди необозримого множества крестов и надгробий есть шесть, к которым прежде я относился едва ли не с любовным трепетом. Их не должно здесь быть, особенно шестой по счету могилы, чуть было не ставшей по-настоящему последним пристанищем моей Оленьки. Я тяжело вздыхаю, отыскиваю свободной рукой ладонь Оли и крепко сжимаю ее в своей. Этот город на самом деле наводит тоску, одним своим существованием напоминает о кошмаре, от которого нам посчастливилось сбежать, тычет в лицо крестами, могилами, бывшими возлюбленными, заставляет ужаснуться мысли о невозможности уехать из него сейчас же и навсегда.       Аккуратно я ставлю корзину в багажник нашей машины и открываю перед Олей дверцу водительского сиденья. «Увези меня отсюда, – отчаянно хочу сказать я. – Чтобы никогда больше я не увидел ни одной твоей могилы».       Молча я устраиваюсь на пассажирском сидении, стараясь выкинуть из головы навязчивые воспоминания о пустой клетке, мертвенно-бледном лице Оли и ее настойчивых криках: «Вставай! Черт тебя подери, Жан, вставай! Я не дам им тебя убить!» Я не хочу вспоминать, но с мазохистским упорством продолжаю думать о ночи, которую мы не должны были пережить, о бесчувственной Оле в моих руках и бьющем в ноздри металлическом запахе крови.       Голос Оли обрывает ненавистные мне воспоминания, и я с благодарностью поворачиваюсь к ней.       – Жан, я отвыкла смотреть на твои надгробия. Это ужасно. Не хочу больше, – говорит она, заводя мотор, а я без удивления ей киваю.       – Никто из нас здесь не умер. И уже через два дня мы с тобой будем дома.       На мгновение она стискивает пальцами мое колено и медленно выезжает с кладбищенской стоянки.       – Ненавижу этот город, – одними губами артикулирует она, и я вновь киваю.       – Оленька, этот город – наше проклятие, – говорю я, прикрывая глаза, чтобы не видеть плавно проплывающих за окном кладбищенских ворот. – Но, по счастью, мы с тобой здесь просто гостим.       – Угу. Привезли деду внуков, – чуть натянуто смеется она и выруливает на дорогу.       – Согласись, это такая малость в сравнении с тем, чтó он для нас сделал.       – Соглашусь, – не отвлекаясь от дороги, произносит Оля. – Я никогда не вернулась бы сюда по своей воле. Но мы обязаны ему всем, что имеем. Тем, что просто дышим. И всё, что он хочет взамен, видеть внуков. Как я могу ему отказать?       – Никак, малыш, никак… – откликаюсь я и обхватываю себя руками, словно при ознобе. – Поэтому еще два дня. Как бы ни было невыносимо, два дня.       – Жан, что эти два дня в сравнении с нашей вечностью?       – Песчинки. Сущий пустяк по сравнению с восхитительной вечностью, которую у тебя никому и никогда не отнять. Пока я дышу, я буду стоять на ее страже, – уверено и без пафоса произношу я и вижу, как лицо обожаемой мной женщины озаряется восторженной, исполненной благодарности и любви улыбкой. Необходимость задержаться в богом проклятом городе чудесным образом перестает ощущаться сколько-нибудь серьезной проблемой. При условии, что мы будем там вместе, я с радостью готов задержаться в аду.       – Как же мне с тобой повезло, – нарушает тишину салона тихий голос Оли, и, когда мы останавливаемся на светофоре, я отстегиваю ремень безопасности и тянусь к ней, чтобы поцеловать.

~*~*~

      – Эка тебя разнесло! Казалось бы, куда уж больше? – вместо приветствия бросает дедуля, когда я пропускаю его в нашу с Олей крохотную гостиную. Я замечаю, как дергаются губы жены, и крепко сжимаю ее ладонь.       – Опустим обмены любезностями, – говорю я и предлагаю всем сесть. Оля и дед, не сводя друг с друга тяжелых взглядов, подчиняются моей просьбе и рассаживаются – дедуля в наше единственное кресло, а Оля рядом со мной на диван.       – Ну что, прекрасное семейство, довели вы меня до белого каления! – начинает дед и наконец-то переводит взгляд с Ольги на меня. – Удружил ты мне, старому, Жанчик. Ой, удружил. Четыре месяца бился, договориться не мог. Будто все сто лет жизни потерял! Да и вся та жизнь – к чертям! За кровью теперь охотиться надо. Благо у Милы ножки шустрые, молодые. Главная наша добытчица теперь. Менту-то негоже на людей набрасываться да кровь сливать.       – Простите, а к нашему вопросу можно уже перейти? – бесцеремонно перебивает старика Оля, и я искренне жалею, что не запер ее в спальне или не заклеил рот скотчем. Тридцать третья неделя тяжело протекающей беременности может служить оправданием любой грубости, но только не в глазах всего себя положившего во благо спасения наших жизней деда Славы. Словно хищная птица, он всем телом молниеносно разворачивается к ней, а я с трудом сдерживаю желание закрыть Олю собой.       – Твой вопрос должен был разрешиться восемь месяцев назад. Один удар топора – и как же спокойно и дружно все мы зажили бы, – дед делает театральную паузу, – а особенно бедный Жан. Всего ты его лишила. И работы, и семьи, и дома нормального.       – У него есть семья, – елейным тоном говорит Оля и стискивает мою руку ледяными пальчиками.       – Да. В городе, из которого по твоей вине ему пришлось убегать.       – То есть, по-вашему, между женой и посторонним дедом он должен был выбрать постороннего деда?! Вам самому не смешно?!       – Не была бы ты настолько беременна, показал бы я тебе того постороннего деда!       – Хватит! Сколько можно меня делить?! – Усилием воли я не срываюсь на крик, вырываю свою ладонь из руки Оли и поднимаюсь на ноги. – Мы все устали. Давайте постараемся поставить точку в этом безумии и разойдемся.       Всякий раз, как дед приезжает к нам, ситуация повторяется. Они с Олей снова готовы вцепиться друг другу в глотки, несмотря на то что перед его визитом она клятвенно заверяла меня, что не откроет рот в течение всего разговора. Несложно понять причину ее злости – одну клетку она разменяла на другую, лишь чуть более комфортабельную. Маленькая двушка на окраине Москвы, где мы прожили последние четыре месяца, более всего напоминает нашу убогую смоленскую комнатушку, в которой мы ютились с конца двадцатых годов прошлого века вплоть до расставания в 1939. Опасаясь за жизнь Оли, мы с дедом запретили ей покидать квартиру, тем самым сведя ее пребывание на свежем воздухе к посиделкам на крошечном, заставленном хозяйскими вещами балконе. Таким образом, запрет на прогулки, отданный в самом начале ее беременности главой хранителей, продолжился даже после нашего увенчавшегося успехом побега из Смоленска. Единственным отличием от «удобств» клетки стало наличие обшарпанной ванной комнаты, пользоваться которой Ольге дозволялось исключительно под моим наблюдением. В связи с отсутствием работы, каких-либо интересных или не очень событий всё свое внимание я сосредоточил на единственной пациентке, пока она буквально не взвыла от душащей ее заботы.       Ночами я незримой тенью скитался по району, отыскивал одиноких прохожих, затаскивал в кусты или за мусорные контейнеры и аккуратно и по чуть-чуть сливал кровь в заготовленные емкости, делая для нас с Олей маленькие запасы, чтобы не выходить «на охоту» следующие сутки. Оля, которая вновь начала спать и иногда испытывала потребность в человеческой пище, по-прежнему нуждалась в крови. Или же потребления крови требовали маленькие безбилетники, как мы с ней привыкли называть наших будущих детей.       Дед безуспешно пытался договориться с хранителями. Предлагал взятки, убеждал, потрясал оригинальным текстом договора, но всякий раз слышал в ответ одно: как только они нас разыщут, немедленно казнят, невзирая ни на какие беременности, заслуги доктора и прочие сантименты. Дабы как-то снизить градус конфликта между хранителями и оставшимися в Смоленске вампирами, дед по собственной воле заделался наркокурьером, курсируя между Москвой и родным городом, доставляя мне необходимый ингредиент для лекарства и увозя обратно готовую панацею для бывшей хранительницы.       Стоило за дедом закрыться двери, как Оля принималась заламывать руки, уверяя меня, что из-за него нас выследят и убьют. Ей снились кошмары, часами она пялилась из окна на заставленный машинами дворик, высматривая в проходящих внизу людях предположительных хранителей. Я, как мог, пытался ее успокоить, но только сам, словно вирусом, заражался паранойей Оли и начинал вглядываться в лица людей, подозревая в каждом встречном хранителя с шокером в кармане.       Каждый раз возвращаясь «с охоты», я заставал Ольгу полностью одетой возле входной двери, готовую в любой момент сорваться на мои поиски. Никакие увещевания не помогали, и тогда, уходя из квартиры, я стал запирать ее на замок, чтобы она не смогла из нее выйти. Оля называла меня тюремщиком и продолжала встречать у двери – в верхней одежде и с ножом, зажатым в руке.       Это были страшные месяцы. Я боялся оставлять Олю одну. Сходил с ума, переживая, что не сумею ее защитить, если противников будет слишком много. Сторожевым псом я сидел над ней спящей, прислушиваясь к размеренному дыханию и чуть касаясь пальцами рукоятки спрятанного за поясом остро заточенного ножа. Она вскрикивала и просыпалась, а после плакала – горько, безутешно и невероятно долго – уткнувшись лицом в мои колени. Я нашептывал ей слова утешения, она продолжала твердить, что нас обоих вот-вот схватят и потащат на плаху. Я горячо клялся, что убью любого, кто посмеет к ней прикоснуться, а она поднимала заплаканное лицо и тянулась к моим губам своими, солеными от слез…       И вот сегодня дед обрадовал нас обещанием хороших новостей, а всё, что продолжают делать эти двое – доводить друг друга и изводить меня. Словно вторя моим мыслям, восседающий в кресле старик приглаживает челку и выжидающе заглядывает мне в лицо.       – Жанчик, пока твоя сумасшедшая бабенка не заткнет свой ядовитый рот, я ни слова тебе не скажу! – объявляет он и вновь упирается в Ольгу взглядом, под которым хочется заползти в первую попавшуюся на пути щель и сдохнуть от ужаса.       Оля оглаживает необъятный живот и бесстрашно поднимает глаза на откровенно теряющего остатки терпения могущественного тысячелетнего вампира.       – Так давайте сами и заткните. Чего со мной церемониться? В клетки пихали. Током били. Голову отрубить в каждом разговоре грозитесь. Вот только больше я не боюсь. Ни вас, ни ваших фанатичных хранителей. Восемь месяцев отбоялась! Не смешно уже. Нравится с беременной воевать, бог вам судья! – выпаливает она, а дед выбирается из кресла и медленно приближается к нам.       – Жанчик, ты слышал? Ничего-то ее не пугает. Что ж ты, смелая такая, от хранителей нестрашных столько времени прячешься? – Он нависает над ней и цепко хватает за руку. – Так давай! Поехали, к нашему нестрашному Костику Сергеичу. У него для тебя на выбор столько подарочков заготовлено: и твоя любимая клетка, и топор наточенный, и люди, мечтающие отомстить за своих товарищей. Ну как? Готова со мной проехаться?       Оля сглатывает, с силой стискивает челюсти и, к моему ужасу, опирается на руку деда и поднимается на ноги. Волей-неволей ему приходится отступить, чтобы освободить пространство для занимающих все больше и больше места Олиных безбилетников.       – А поехали, – заявляет она, не сводя взгляда с лица деда. – Я устала прятаться и сидеть взаперти. А ты наглядно всем нам покажешь свой хваленый гуманизм, чтобы не только я знала его цену. Ты не просто позволил беременную женщину закрыть в клетке под электрическим напряжением, но сам подставил своего дорогого Жана. Или для тебя было тайной, как он ко мне относится? Из-за тебя он человека убил. А я только чудом не потеряла детей. И ты реально думаешь, что меня можно чем-то пугать? Сейчас?! Восемь месяцев непрекращающегося токсикоза, отсутствие солнца и свежего воздуха и предстоящие роды, которые могут начаться в любой момент – вот что по-настоящему страшно. Я эти роды вряд ли переживу. Потому что я не могу лечь в больницу, ведь по всем документам я уже мертвая. Так чего мне бояться? Костика твоего несчастного с топором? Я до него не доеду даже. Да что там, до машины не дойду. Поэтому, если так неймется, можете меня туда отнести.       Все трое, мы стоим рядом, физически нарушая границы личного пространства друг друга. Словно влюбленная пара, дед и Оля не разжимают руки и не разрывают зрительный контакт.       – Жан, возьми свою жену и помоги ей сесть, – наконец проговаривает дедуля, выпускает ладонь Оли, как ни в чем не бывало возвращается в кресло и без паузы начинает рассказ. – Значит, дела у нас не самые радужные, но уже и не такие плохие, как были. Костик наш, судя по мельтешению его, влез в долги по самые уши. Тут дедовы сбережения и пригодились. С вас обоих снимаются обвинения, но накладывается запрет на возвращение в город на протяжение десяти лет.       Я медленно выдыхаю и кладу руку на колено Оли.       – А документы? Их они нам выправят? – задаю я вопрос, явно разочаровывая деда отсутствием сожалений в связи с наложенным на нас «наказанием». Кажется, он еще не понял, что ни за какие богатства мира мы не вернемся в Смоленск.       – Об этом договорился. И дитяткам вашим тоже, как разродитесь, – говорит дед и ловит мой взгляд. – Тут, значит, остаться решили?       – Дедуль, ну, нам же все равно нельзя…       – Да. Мы решили остаться в Москве, – перебивает меня Ольга и неожиданно улыбается деду Славе. – Спасибо, что нас не бросили.       – Куда ж тебя, такую немаленькую, бросишь? – по-доброму усмехается дед, но тут же принимает серьезный вид. – Вот только нарушить запрет на въезд вам придется. Или только Оле, если одну свою ненаглядную отпустишь. А пока ничего для вас не меняется. Живете, как жили, и никуда не высовываетесь. Среди Костиковых хранителей группа особо рьяных мстителей нарисовалась. И хотят они ни много ни мало голову одного из вас. Лучше обе, но готовы удовлетвориться одной. Я пообещал им Олину.       – ЧТО?! – с бешено бьющимся сердцем я подаюсь вперед, а дед таращит глаза и в успокаивающем жесте вскидывает руки вверх.       – Спокойно! Я не имел в виду… Жан! Лови свою ненормальную! – кричит он, и я успеваю перехватить завалившуюся на бок Олю. – Что же вы недослушиваете ничего?!       – Так ты думай, чтó несешь! – огрызаюсь я и отработанными до автоматизма движениями привожу Олю в чувства при помощи нашатыря, который вынужденно ношу в кармане в течение последних четырех месяцев. – Оленька, всё хорошо. Дедуля сморозил чушь. Никто и пальцем к тебе не притронется. Я обещаю.       С усилием она фокусирует взгляд на деде и пытается выпрямиться.       – Ну, не подумал, как слова прозвучат. Простите, старого, – говорит дед, и его извинения удивляют не меньше, чем слова благодарности из Олиных уст. – Я сказал, что как родит Оля, так я ее и привезу им. Их четыре человека, поэтому тебе придется расстараться, чтобы заставить их передумать тебя убивать.       – А как я это сделаю, если, как вы говорите, человечком заделалась?! – слабым голосом спрашивает Оля и растирает виски ладонями.       – Если после родов само назад не отыграется, я тебя собственными руками с удовольствием убью, – радушно улыбается дедуля и делает небольшую, но заметную паузу, – и обращу.       – Спасибо, конечно, но тут я, пожалуй, доверюсь Жану, – говорит Оля.       – Так вот, как способности свои восстановишь, я всё подготовлю и, как обещал, передам тебя им с рук на руки. А ты у нас не пальцем деланная, так что и с бóльшим количеством тех горе-хранителей разберешься, – заканчивает дед описание своего плана, который не устраивает меня от слова «совсем».       – А если они наденут черные очки? Ты не можешь заставлять Олю идти на такой риск.       – Жанчик, мой мальчик, наверное, если дедушка говорит, что всё подготовит и обо всём позаботится, значит, он понимает, какие могут быть риски? Или ты думаешь, я злонамеренно твоей женой рисковать стану? Али наедине ее с ними оставлю? Нам от проблемы нужно избавиться, чтобы вы двое, а точнее четверо, могли жить спокойно и не бояться, что из-за угла на вас с шокерами да с топорами накинутся. Вам жилище нужно нормальное искать, а не просиживать безвылазно в этой дыре в жопе мира! До вас даже метро не дорыли! Дед замытарился сюда мотаться! Жанчик работать должен. Да и Олю давно пора из заточения выпустить. Так вот, я придумал для вас способ. Чё ж опять-то не угодил?!       – Хорошо, – объявляет Оля, встречается со мной взглядами, а затем поворачивается к деду. – Если – а я надеюсь, что «когда» – способности восстановятся, я поеду с вами. И ради нашего дорогого Жана, пожалуйста, не предавайте мое доверие.       В ответ дед лишь качает головой, распивает с нами добытую мною прошлой ночью кровь, забирает лекарство для Ирины Витальевны и уезжает.       – Десять лет, – говорю я, когда мы остаемся одни.       – Жаль, что не все двести, – улыбается Оля и отворачивается, чтобы убрать в шкаф вымытые бокалы. – Неужели этот ад действительно заканчивается?       Я обнимаю ее со спины и с нежностью целую в шею.       – Что ж ты деда так закошмарила? – спрашиваю я и с удовольствием слушаю ее искренний смех.       – Я так хотела его ударить, но смогла заставить себя сдержаться, – признается она, и я разворачиваю ее лицом к себе.       – Ты же понимаешь, что так делать нельзя, как бы сильно тебе ни хотелось? – задаю я вопрос и дожидаюсь утвердительного кивка. – Больше не перегибай палку. И старайся быть уважительной. Ну, хотя бы корректной. Он тебя зауважал, а это дорогого стóит. Не испорть впечатление, пожалуйста. Если мы не заручимся его абсолютной поддержкой…       – Ну я же не все мозги еще растеряла? – Оля смягчает голос и чуть склоняет голову на бок. – Ты ведь не уйдешь сегодня ночью?       – Сегодня – нет, – говорю я, привлекаю ее к себе и кладу руку ей на живот. Изнутри мою ладонь тут же пинает чья-то крошечная ножка. – Тридцать три недели. Осталось совсем мало времени. Нам нужно быть готовыми ко всему и в любую минуту. Но ты помнишь самое главное?       Ольга вновь кивает и доверчиво улыбается.       – Чтó бы ни произошло, ты меня вытащишь, – отвечает она и вытягивает руку, чтобы погладить меня по щеке. – О маленьких безбилетниках ты ведь тоже позаботишься?       – Оль, вы – моя семья. – Я заглядываю ей в глаза и со всей приличествующей моменту торжественностью даю обещание, которое отчаянно надеюсь сдержать. – Я тебе обещаю, всё будет хорошо. Я продумал до деталей все возможные варианты. Даже самые фантастические и нереальные.       – Боишься, что они родятся с крыльями и упорхнут от тебя в окно?       – Теперь боюсь, – без улыбки говорю я. – Пожалуйста, перестань им подсказывать.       Какое-то время Оля молчит, несколько раз открывает и закрывает рот, явно расстроенная, прикусывает губу.       – Оль, что? – не выдерживаю я и ловлю ее взгляд. Она растерянно пожимает плечами и пытается растянуть дрожащие губы в подобие улыбки.       – Есть возможность, что у тебя не получится меня вытащить. Никто из нас этого не знает, и, может быть, во второй раз обращение попросту не работает. Ну, или нас найдут до того, как мои способности вернутся. Я хочу сказать… в любом случае, если что-то пойдет не так, ты не должен себя винить. Благодаря тебе у меня была умопомрачительная жизнь! – Она раздраженно проводит рукой по лицу, стирая непрошенные слезы. – Эту беременность я смогла пережить, только потому что ты был рядом. Ты всегда у меня был. Даже когда бросил в клетке совсем одну, я не сомневалась, что ты вернешься за мной. Не было ни одного дня в моей жизни, когда я не благодарила бы судьбу за то, что встретила тебя. Когда мы были не вместе, ничего не менялось. Ты всегда был тут, – Оля прикасается рукой к своему сердцу, – а я – тут, – ее пальцы касаются моей груди. – Будь благодарен, что я была рядом, и продолжай жить. Слышишь меня? Я хочу, чтобы ты жил и был счастлив. Мне все равно с кем. С Аней, с любой из твоих «Люсенек». Пообещай мне, что будешь жить дальше, если…       Я закрываю ей рот, прижавшись губами к ее губам.       – Только не произноси вслух, – шепотом, губы в губы молю я и судорожно вздыхаю, из последних сил сражаясь с душащими меня слезами. Стойкое ощущение, что мы вернулись в июнь сорок первого, раз возникнув на периферии сознания, не исчезает, а только ширится. – Даже не пытайся меня оставить. Ты слышишь? Я не отпущу тебя. Я. Никогда. Никуда. Тебя. Не отпущу.       – Милый, просто скажи, что ты меня услышал.       – Олечка, – выдыхаю я, прижимаю ее к себе, как могу осторожнее, и зарываюсь лицом в ее волосы. – Хорошо, я тебя услышал. А теперь ты скажи, что услышала меня. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Сколько лет я за тебя отвечаю? Как минимум столько же еще буду.       – Я тебе верю, – с готовностью откликается она, а затем выбирается из моих объятий и подзывает меня к раскрытому ноутбуку, в браузере которого открыта страница маркетплейса с товарами для новорожденных. В этот раз я не говорю ей, что уже купленных вещей на настоящий момент более чем достаточно, усаживаюсь рядом и с подчеркнутым вниманием вслух зачитываю и анализирую многочисленные предложения. Безо всяких сомнений Оля понимает, что я стараюсь ее отвлечь, но с нескрываемой радостью включается в обсуждение в сложившихся условиях «необходимой нам, как воздух», детской автолюльки.       – А ты знаешь, – отправляя в корзину очередной понравившийся комплект постельного белья для еще неродившихся, но успевших обрасти барахлом безбилетников, задумчиво произносит Оля, – когда всё закончится, я буду скучать по этому времени.       – Я думал, ты смертельно устала от беременности, – говорю я и в тысячный хвалю себя за то, что десятилетиями, тратя необходимый для жизни минимум, откладывал деньги. Мне так нравится радовать мою Оленьку, вот только делать это практически нечем, кроме как своим постоянным присутствием в ее жизни. На мой взгляд, радость весьма сомнительная.       Она оборачивается ко мне, обеими ладонями обхватывает мое лицо и пылко целует.       – Да причем здесь беременность?! – восклицает Оля и от души смеется над глупостью, которую я сморозил. – Я не помню времени, когда бы ты так же принадлежал мне двадцать четыре на семь. Вот такой я хотела бы видеть проживаемую с тобой вечность. Чтобы ты был рядом, когда я просыпаюсь, весь долгий-долгий день и когда я засыпаю. Рядом, рядом, рядом, рядом…       – Дурочка, я же тебе осточертею! – Теперь уже моя очередь смеяться над ее глупостью. Оля закатывает глаза и улыбается мне блаженной, необоримо соблазнительной улыбкой.       – За полтора века не осточертел и сейчас не рассчитывай! – успевает проговорить она, прежде чем мои губы настойчиво заставляют ее замолчать.

~*~*~

      Над дедовым жилищем не властны ни время, ни текучка и изменения в составе жильцов. Оно не меняется – те же запахи, те же поскрипывания, та же мебель, те же предметы интерьера. От Ани я знаю, что с момента моего переезда в этих стенах дважды делали косметический ремонт, но, оглядываясь по сторонам, понимаешь, что всё здесь по-прежнему, словно на обиталище древнего смоленского кровососа, и скорее всего, им самим, наложено заклятие неизменности.       Я пропускаю Олю вперед, чтобы запереть дверь, минуя захламленную прихожую, догоняю жену в тесном коридоре и морщусь от сотрясающего мой бывший дом лютого шума. По квартире разносятся смех, громкие голоса, непонятного источника грохот и ритмичное перестукивание. Прежде чем пройти в гостиную мы с Олей переглядываемся и глубоко вдыхаем, подготавливая себя к ожидающему нас зрелищу.       Разворачивающаяся перед нашими глазами сцена, по счастью, уступает самым пугающим моим фантазиям, но ненамного. Все живы, мебель цела, но происходящая в комнате кутерьма не сразу поддается анализу и дифференциации. Всё семейство в сборе – я перевожу взгляд с одного на другого, пока от их бесконечного мельтешения не накатывает головокружение. Мой сын и одиннадцать лет назад воскрешенный дедом Женек «играют в мяч», лупят им по стенам, полу и потолку, не прикасаясь к нему руками и буквально воя от восторга. «Девочки» – моя прилежная, воспитанная, всегда серьезная Поля и не взрослеющая дедова любимица Мила – с гоготом и воплями ураганом носятся по квартире, сшибая стулья и одним прикосновением сдвигая с места массивные шкафы. И вишенка на торте – восседающий в любимом кресле тысячелетний хозяин дома, благодушно обозревающий творящийся в его владениях беспредел.       – Я так понимаю, взрослые в доме отсутствуют как класс, – негромкий голос Ольги пресекает веселье, и невольно я завидую ее дару одним своим присутствием жестко обламывать и на корню гасить чужую радость. На мои крики и возмущения присутствующие отреагировали бы при хорошем раскладе минут через десять.       – Оленька, вернулись уже? – суетливо лепечет дедуля и семенит к нам, восхищенно охая над корзинкой в моих руках. – Молодец какой, Жанчик! Правильно, нужно вторую половинку радовать. Чтобы она, половинка та, взглядом людей не распугивала.       – Вы понимаете, что мы запрещаем детям бездумно пользоваться своими способностями? – почти до шепота понижает голос Оля, не сводя с деда расширенных глаз, и на его месте я предпочел бы сбежать. – Они учатся в обычной школе. С самыми обычными детьми. Вы можете себе представить масштаб катастрофы, если они вот так же заиграются, но не с вашими великовозрастными дебилами, а со своими друзьями?       – Оль, – я толкаю ее в плечо, – обсудим это позже и без заинтересованных наблюдателей. Ну что замерли? Наводим порядок!       Я делаю грозное лицо, и все четверо разбегаются по комнате, как тараканы от занесенного тапка. С минуту тишину нарушают только многоголосое пыхтение и звуки сдвигаемой мебели. Чтобы сдержать улыбку, мне приходится приложить серьезные усилия.       – Норм, убрались, – на свою голову привлекает к себе внимание Женек, и Оля коршуном разворачивается на звук его голоса.       – Евгений, я хочу вас обрадовать, – доверительным голосом сообщает она и делает шаг по направлению к нему. – Если вы выглядите, как умственно отсталый подросток, это не означает, что необходимо себя соответствующим образом вести. То же самое я сказала бы нашей вечной девочке Миле, но раз к девяноста годам разум не сформировался, боюсь, тут уже ничем не поможешь.       – Оля, кончай, – прошу я и устанавливаю Сережину корзинку в центр стола.       По счастью, без чьих-либо подсказок единственный человек, способный усмирить гнев моей жены, пробегает через всю комнату, крепко обнимает ее и вскидывает вверх небесно-голубые глаза.       – Мамочка, мы с Ваней знаем, что нельзя никому показывать, чтó мы умеем. Но здесь можно! Дедушка говорит, что там, где свои, нужно быть собой.       Оля запускает пальцы в мягкие кудряшки дочери и поворачивается к деду. Без удивления я наблюдаю, как теплеет ее взгляд. Вот уже одиннадцать лет я не переживаю за их отношения, претерпевшие изменения от неприязни и откровенной враждебности до по-родственному крепкой, нежной и трепетной привязанности и взаимного уважения.       Перелом в их взаимоотношениях случился в день, когда наши дети появились на свет. Роды были долгими, не столько тяжелыми, сколько мучительными для будущей мамы. Дедуля, приехавший за лекарством для Ирины Витальевны, попал на самое начало первых схваток, быстро оценил обстановку и, будто именно так загодя и планировалось, не спрашивая разрешения уселся в изголовье Олиной кровати. За всё время, что длились роды, он отходил от нее, которая и в лучшие свои дни была далеко не подарок, только, чтобы выполнить мои распоряжения. Держал ее за руку, спокойно выслушивал всё, что она говорила или кричала, обтирал льдом ее лицо, гладил по голове и неустанно что-то нашептывал на ухо. Не уехал он, и когда «Оленька разродилась». Вместе со мной, с восторгом и интересом рассматривал на первый взгляд абсолютно человеческих младенцев, беспрекословно исполнял всё, о чем я его просил, и, пока я занимался детьми, продолжал что-то нашептывать на ухо Оле. На удивление, она прислушивалась к его словам и не гнала от себя. А несколько часов спустя, прощаясь, впервые протянула к нему руки и позволила себя обнять.       Второй момент, окончательно перевесивший чашу весов на «светлую сторону», стал самым страшным за всю совокупную бесконечность для нас троих. Детям исполнилось два месяца. Хранители, что жаждали мести, не успокаивались и – пока безуспешно, но пугающе часто – предпринимали попытки, одну за другой, одну за другой, проследить за перемещениями главы вампирского семейства. А Оля окончательно и бесповоротно сделалась человеком. Все трое, мы собрались в нашей крохотной кухне, в тысячный раз обсудили дальнейшие действия. Каждый много шутил и громко смеялся. Оля сжимала бокал вина и выглядела счастливой и беззаботной – предвкушающей. А потом пискнул будильник, мы переглянулись, и вместе с выпавшим из в один миг ослабевших пальцев моей любимой, пока еще живой и здоровой, женщины, бокалом обрушилась и защитная наша бравада, разлетелась на осколки, развеялась в прах и улетучилась. Огромные Олины глаза обшаривали взглядом наши с дедулей лица, и к моему ужасу, в них не было ни надежды, ни убежденности в счастливом исходе, только обреченное смирение. Как будто в беспамятстве, я смотрел на ее бледное лицо, на губы, которые еще утром с расслабленной нежностью отвечали на мои поцелуи, а сейчас превратившиеся в тонкую ниточку, и сражался с двумя равносильными желаниями – разреветься в голос или выволочь Олю из этой кухни, закрыть собой и никогда и никому не позволять прикасаться к ней.       План был предельно прост и понятен. Мы убиваем Олю. Сначала я пробую ее обратить. Если не получается, в дело вступает древний вампир. «У двоих не может не получиться», – авторитетно заверил нас дедуля. «Второй раз еще никого не обращали», – невысказанный вслух наш разделенный на троих страх незримо парил над нами, сквозь поры проникал в самое сердце, сдавливал его, сбивая с привычного ритма, и призывал приготовиться к худшему.       Сложности с исполнением нашего «простого» плана возникли на первом же этапе. Определившись со способом, мы не назначили исполнителя. Воцарившееся в кухне молчание неприлично затягивалось, и тогда Оля смело шагнула вперед. «Кто?» – спросила она и недрогнувшей рукой взяла со стола остро наточенный нож. «Так или иначе, это придется сделать», – сказала она, не дождавшись ответа. «Вы мужчины, или кто?» – стараясь не повышать голос, чтобы не разбудить детей, воскликнула она и обвела нас недоверчивым взглядом. «Вы обещали!» – сказала она, а на ее глазах заблестели первые слезинки. «Оля, я не смогу!» – осипшим голосом выдавил я, и она рассмеялась неузнаваемым, истеричным смехом. «Я боюсь, что у меня не получится, – резко оборвав смех, дрожащими губами проговорила она, – сразу не получится, я не хочу умирать долго. Пожалуйста». «Давай сюда!» – дед матюгнулся и отобрал у нее нож, а я буквально отпрыгнул к столу и мертвой хваткой вцепился в спинку стула, чтобы заставить себя не влезать между ними.       Еще на стадии обсуждения плана я показал, куда нужно бить, чтобы убить человека быстро и наверняка. Мы выбрали солнечное сплетение и серьезно подготовились к убийству моей жены: много читали и тренировали удар. И тем не менее, с первого раза дед не смог. Его рука замерла в воздухе и медленно опустилась. «Прости, дочка, – пробормотал он и даже сумел улыбнуться. – Я справлюсь». «Всё хорошо», – каким-то чудом улыбнулась ему в ответ она. С минуту они стояли друг против друга, не разрывая контакт глазами, а затем Оля едва заметно кивнула, и дед молниеносным и точным движением ударил ее ножом. Как подкошенная, она свалилась к его ногам, и я бросился к ней. Взволнованный и растерянный, новоявленный убийца снова и снова спрашивал меня, всё ли он правильно сделал. Не вслушиваясь в его причитания, я положил Олину голову себе на колени, сжал запястье и целую вечность ждал, пока остановится ее сердце. Это кошмарное ожидание едва не свело меня с ума и оставило на память о себе несколько прядей седых волос. Когда застывшие губы Оли окрасились моей кровью, я не сомневался, что у нас ничего не получится. Ни у меня, ни у деда. Крепко зажмурившись, чтобы не смотреть в безжизненное лицо, я думал о том, что не отдам ее тело, кто бы ни попытался его забрать, когда кулак деда с силой впечатался мне в плечо. «Получилось», – услышал я дедов шепот и в следующее мгновение встретился взглядом с самыми красивыми зелеными глазами на свете. Не стесняясь слез, мы с дедом плакали и смеялись от счастья и облегчения, а Оля сумела поймать взгляд своего единого в двух ипостасях: убийцы и благодетеля, попыталась улыбнуться и беззвучно проартикулировала: «Спасибо».       Как и множество раз в прошлой жизни моя жена и хозяин дома смотрят друг другу в глаза – долго и пристально. Всем присутствующим отлично известно, что эта традиционная для них двоих «игра в гляделки» не окончится ни ссорой, ни смертоубийством. На Олиных губах расцветает очаровательная улыбка, она гладит Полю по голове и подмигивает дедуле.       – Дедушка прав, моя хорошая. Там, где свои, можно, – произносит она, а тысячелетний вампир широко улыбается, шагает к ним и заключает в объятия обеих моих девочек.       – Наконец-то приехали! А то всё мы, да мы к вам! – восклицает он и машет рукой, подзывая нас с Ваней присоединиться. – Как же долго дедушка вас ждал!       С несколько странными для меня радостью и энтузиазмом, к групповым семейным объятиям присоединяются Евгений и Мила, с которыми за последние годы мы виделись от силы два-три раза.       Мы рассаживаемся за столом, и главная добытчица семьи Мила разливает по бокалам кровь. Ольга скрывается в кухне, чтобы разогреть детям заранее приготовленный человеческий ужин, а те с удовольствием потягивают налитый им Милой «напиток», отмечая, что даже холодная, но свежая кровь куда вкуснее ежедневно потребляемого ими концентрата из пакетиков, которые я приношу из больницы.       Оля ставит перед детьми небольшие порции риса с котлетами, я протягиваю ей бокал, и в этот момент в комнату впархивает радостная, полгода назад съехавшая от деда в полноценную самостоятельную жизнь Аня.       Вечер в кругу семьи пролетает, как одно мгновение. Ровно в десять Оля поднимается, чтобы уложить детей спать, мы прощаемся и исчезаем сначала в комнате Милы, любезно предоставившей свою комнату Ване и Поле, а после закрываемся на замок в бывшей Аниной спальне.       – Жан, добро пожаловать в прошлое! – объявляет Оля и, не раздеваясь, падает на узкую односпальную кровать. – Сколько их было в нашей жизни?       – Ну, ты же не собираешься в ней спать? – улыбаюсь я и медленно двигаюсь в ее сторону. – Вспомни, как было трогательно прижиматься друг к другу всю ночь.       – Забирайся, поностальгируем, – предлагает она и освобождает мне место, повернувшись на бок и прижавшись спиной к стене. – Скажи, хорошо же, что у нас такая большая семья?       Я устраиваюсь с ней рядом и аккуратно убираю волосы от ее лица.       – Сколько я себя помню, ты всегда отрицала свою к ней принадлежность.       – У меня не было детей, которым нужно понимать и видеть, что существуют другие, такие же, как они, люди, – убежденно говорит она и тыльной стороной ладони гладит меня по щеке. – Нашим детям нужны близкие люди, рядом с которыми они могут перестать притворяться, быть самими собой. Вообще всем нам это нужно. И, да, сегодня мне понравилось быть частью семьи, даже такой ненормальной.       – Если честно, из всех наиболее близки мне дедуля и Аня, а Милу я так почти и не знаю… – зачем-то говорю я, но Оля не удивляется и согласно кивает.       – Ваша Мила – это мой личный триггер. Когда дед впервые привез ее к нам, я начала бояться, что с моими детьми может произойти что-то похожее. Что, неважно по какой причине, они навсегда останутся заточенными в маленькое детское тело. Я думала, я с ума сойду! Ненавижу с ней встречаться. И, между нами, она очень странная. Что, наверное, неудивительно.       – И почему я впервые об этом слышу? – спрашиваю я и, взяв Олю за подбородок, заставляю встретиться со мной взглядами.       – Не хотела тебя расстраивать, – просто и исчерпывающе отвечает она. – А как тебе сегодняшний вечер?       – Меня расстраивает, что я не могу их контролировать, – говорю я и прижимаюсь губами к щеке Оле в благодарность за то, что ей никогда не требуется разъяснять и уточнять смысл мною сказанного. – Ты сегодня их видела? Поля сдвинула с места огромный, сверху донизу набитый барахлом шкаф, едва прикоснувшись к нему пальцами.       – Да… иногда мне кажется, что они специально не показывают нам все свои силы, чтобы с испугу мы не закрыли их дома раз и навсегда. – Оля вздрагивает, как от озноба, и я привлекаю ее к себе.       – Чтó у нас точно есть, телекинез – уже не в зачаточном состоянии, судя по их странной игре с Женьком, – начинаю перечислять я, – телепатия и твой гипноз – неизвестно на каком уровне. Плюс стандартный набор юного вампира: сверхскорость и сверхсила. Спят они всё меньше. Крови требуют всё больше.       – А мы поймем, когда им перестанет требоваться человеческая еда? Чтó будет дальше? Если они полностью лишатся человечности, то перестанут расти? Или, наоборот, не остановятся… И вечная жизнь заложена в них «по умолчанию», раз они уже наполовину вампиры? Или… чертовы «или», – произносит Оля и с надеждой заглядывает мне в лицо, будто мы не повторяли этот разговор за одиннадцать лет жизни наших детей бессчетное множество раз и у меня откуда-то появились ответы на неразрешимые в теории вопросы.       – Пока они нас слушаются, всё будет хорошо.       – Но еще пара лет, при хорошем раскладе, и мы на собственной шкуре испытаем, что такое вампир в пубертате. – Она окидывает меня тоскливым взглядом. – Два разнополых вампира. Чтобы ничто не ускользнуло от твоего внимания, горе-исследователь.       – Ты права, – в тон ей отвечаю я и тяжело вздыхаю. – Бойся своих желаний. Я просто не представлял, что это такое – так сильно кого-то любить и понятия не иметь, как их защитить.       – Только дрессура. Бесконечная дрессура. Пока соблюдение правил не дойдет до полного автоматизма. Пусть я буду плохой и злой, но, пока у меня остается авторитет, я буду продолжать их муштровать. Не вижу других решений.       – Мерзко, когда они тебя боятся? – спрашиваю я и прислоняюсь своим лбом к ее лбу. – Прости, я обещал тоже начать их строить, но у тебя получается лучше.       – Они ведь понимают, что я их люблю? – Оля округляет несчастные глаза. Невыносимо видеть ее настолько неуверенной в себе и расстроенной. Осторожно я обхватываю ее лицо ладонями и нежно целую.       – Ну, конечно же, понимают. И потом, ты же не только запрещаешь им веселиться. Ты ими живешь. Если бы меня когда-то спросили, до их рождения, даже тогда, когда ты уже была беременна, сможет ли Ольга быть хорошей матерью, я бы удивился дурацкому вопросу и не стал отвечать.       – Настолько был уверен, что не станет, – без вопросительной интонации говорит Оля и отвечает на мой поцелуй, когда я вновь прижимаюсь к ее губам своими.       – Настолько был уверен, – соглашаюсь я, увлеченно расстегивая пуговки на лифе ее платья. – И настолько же был неправ.       Оля улыбается мне и, будто вспомнив что-то приятное, жмурится от удовольствия.       – Оль? – догадываясь о том, в каком направлении потекли ее мысли, зову я и одним резким движением переворачиваю ее на спину. Нависнув над ней, я терпеливо дожидаюсь, когда зеленые глаза сфокусируются на моем лице.       – Ну да, – передергивает плечами она. – Было так необычно видеть его на моей могиле. После стольких лет.       – Красивый, да? – стараясь не сделать больно, я стискиваю пальцами ее щеки. – Молодой. Влюбленный. Со своими отборными розами. И, не будем забыть главного, небесно-голубыми глазами.       – Ты на самом деле меня ревнуешь? – искренне удивляется она, пытается оттолкнуть от лица мою руку, но я перехватываю оба ее запястья, свожу их у нее над головой и прижимаю к кровати.       – У меня нет повода?       – Нет, – так же изумленно отвечает она, застывает подо мной, не сопротивляясь и не сводя взгляда с моего лица.       – Ну, тогда я тебе объясню. Сережа – это тот человек, с которым ты несколько раз порывалась уехать от меня навсегда. Сережа – тот человек, от которого ты забеременела. Сережа… если глубоко копать, возможно, был косвенной причиной, по которой я позволил запереть тебя в клетке. Неосознанно, поверь мне! Я не мог отдать тебя ему. Просто не мог. Твой любимый Сережа жил у тебя дома, а я ухаживал за ним, как за нашим общим с тобой питомцем. Не давал ему убить себя наркотиками и алкоголем. Следил, чтобы он не захлебнулся в своей блевотине. А в благодарность он, как радио, вещал мне о том, как тебя любит. Живую, мертвую, являющуюся ему во снах. Когда ты сбежала из клетки, ты отправилась не ко мне. Ты пошла к Сереже. Тому самому Сереже, который трахался в твоей кровати с обдолбанной девицей, а, может, что и не с одной. Бог ему судья, я сам далеко не святой. Но, Оля! В твоей кровати. И если бы не та ночь, когда нам пришлось убегать из города, разве ты не вернулась бы к нему? Разве не я влез между вами? Разве это не его дети? Оля, разве это не его дети?       Недвижно и сосредоточенно она выслушивает мою импульсивную тираду.       – Отпусти мои руки, – ровным голосом произносит Оля, и стóит мне разжать пальцы, приподнимается и с силой бьет меня по щеке. – Никогда больше этого не говори. Наши дети – это наши дети. А теперь ты послушай меня. Я никого и никогда не любила так, как тебя. Мне казалось, что это настолько очевидная истина, аксиома, что ей не нужны доказательства. Сережа – это тот человек, один из множества, с кем я пыталась тебя забыть. И с кем у меня это не получилось. Так же, как не получилось с другими. Ты доволен? Ты не влезал между нами. Быть с тобой – мое осознанное желание. Потому что, если у меня когда-либо был выбор – быть с тобой или с кем-то другим, то – сюрприз! – я всегда выбирала тебя. А то, что происходило в клетке, как и само ее наличие в моей жизни, было, есть и будет на твоей совести. Жестокая ты сволочь, Жан.       Мгновение я смотрю на нее, распростертую подо мной, обманчиво кажущуюся хрупкой и беззащитной, и вспоминаю исполненные восхищения слова деда, сказанные им после второй смерти и возрождения к вечной жизни моей жены: «У твоей женщины хребет из стали. В этом тщедушном, человеческом тéльце заключена невероятная сила. Грешным делом, я думал, может с головушкой у нее беда, раз бесстрашная настолько, а потом вижу – страшно ей, еще как страшно! А глаза не опускает. Таращится на тебя, и понимаешь – до конца пойдет, самое дорогое отдаст, но не отступит. Никто ведь из нас не верил, что во второй раз сработает. Ни один не верил. Вот и задумайся. Мы с тобой – два эгоиста, готовые у двух младенчиков мамку навсегда отнять, чтобы в случае удачи она проблемки наши порешала. А она – наша жертва, получается. Причем не первый раз мы ею за спокойствие свое расплачиваемся. Ей-то что за корысть сейчас вот под нож подставляться? Вечной жизни ради? Так кто б ей гарантию той вечности дал? Живи себе, сколько живется, деткам радуйся, дождись хотя бы, когда они мамой тебя назовут. Вот попроси она, спрятать ее получше да подождать с убийством и обращением, разве ж мы отказали бы? Так она знала, что не откажем, но не попросила. Потому что она из тех, кто решает проблемы. Не перекладывает на других и не откладывает на потом. Как мы с тобой поступили. Уж с четырьмя человечками бы не справились? Не убийцы, скажешь? Так я сегодня жену твою у тебя на глазах и с твоего согласия молчаливого убил. Благодари бога, что обошлось. Иначе с такой виной нам, двум окаянным, жить пришлось бы, что сами на Костикову плаху запросились бы. И ты уж постарайся, родной, чтобы в этот раз все страдания наши не зазря были. Хотелки свои подуйми, если вновь проявятся. Жена твоя ради благополучия вашего смерть приняла, и не такую быструю, как ты обещал. Так уважь ее и меня, пожалуйста. Сбереги свою семью. Не разочаровывай дедушку».        «Я стараюсь, – мысленно продолжаю я затерявшийся в лабиринтах прошлого диалог. – Каждый божий день стараюсь сберечь то, что имею, и не разочаровывать свою жену». Не оправдать доверие Оли – один из самых больших моих страхов. Зря я вывалил на нее свои сомнения, пробужденные от литаргического сна неожиданной встречей на кладбище. Сколько раз Оля должна повторить, что меня, а не Сережу она видит отцом своих детей, чтобы я признал очевидное и успокоился?       – Ты сегодня сказала, как тебе повезло со мной, – говорю я и прикасаюсь губами к ее щеке. – Как по мне, вопрос спорный. Клетку и происходящее в ней ни ты, ни я не сможем забыть и сто лет спустя. А вот вопрос моего везения для меня однозначен. Достаточно было бы и того, что после всего случившегося ты безо всяких условий доверилась мне, а, по сути, бесстрашно ступила на те же грабли. И как же мне хочется верить, что ни одного из нас эти грабли в конечном итоге не стукнут по лбу! Ты подарила мне счастье быть отцом двух идеальных детей. Бессчетное количество раз прощала. Всегда становилась на мою сторону. И… пусть формально это я подарил тебе вечность, но по факту своим присутствием в ней ты придала смысл моей.       Растроганная моими словами Оля гладит меня по лицу и, приподнявшись, целует место, по которому ударила.       – Прости за пощечину, – тихо просит она. – Просто меня убивает, когда ты говоришь, что они не твои. Я так и не поняла, что это был за сбой системы. И не надо мне снова рассказывать увлекательные истории про кровь и наркотики! Есть данность. Беременности не должно было быть, но она случилась. И да простят меня все, с кем я когда-либо была, включая Сережу. Своим мужем и отцом моих детей, когда я еще не знала, что вампиры не размножаются, с момента нашей первой встречи я видела только тебя.       – Вообще-то на момент нашей первой встречи муж у тебя уже был. И он-то как раз эту встречу организовал.       Оля смеется и отмахивается от моих слов.       – Глупая формальность! Просто возблагодарим его за то, что так вовремя и удачно почил.       – И этими устами ты называешь жестоким меня!       – Хватит меня смешить и дай мне закончить! Ты отец моих детей, – говорит Оля, стискивая пальцами мои плечи. – Потому что я так решила. Потому что ты так захотел. Потому что ты был с ними до, во время и после их рождения. Потому что у нас с тобой получилось. Спустя столько лет получилось стать настоящей семьей. Мы всегда были заодно. Были самыми важными людьми друг для друга. Но по-настоящему семьей мы стали в той жуткой, нашей первой московской квартирке, в которой вы меня заперли на целых полгода. Мы стали семьей не из-за того, что я была беременна, а потому что нас так сильно побила жизнь, что стало не до привычных игр. Нельзя не расставить приоритеты, ожидая, что в любую минуту твою хлипкую дверь снесут с петель, чтобы, не сходя с места, отрубить голову тебе и твоему любимому человеку.        «Мой главный жизненный приоритет – это ты», – собираюсь сказать я, но в последний момент передумываю.       – Entre une éternité délicieuse et un billot, choisissez toujours une éternité délicieuse, – повторяю я фразу, которую произнес, делая Оле предложение. – Приоритеты мы расставили еще раньше, когда бодались с тобой за право умереть друг за друга.       – Oui, parce que je n'ai pas besoin d'une éternité si tu n'y es pas.       – Tu as raison. Pour voyager dans l'éternité, vous avez besoin d'une belle compagne, – откликаюсь я и позволяю ей занять излюбленную позицию – сверху.       Медленно Оля расстегивает оставшиеся пуговки и, привстав, выскальзывает из платья.       – Этот город навевает не только тоску, но и воспоминания, – произносит она, наклоняется ко мне, чтобы поцеловать, но не дается в руки и тут же отклоняется обратно. – Ты придумал девиз нашей с тобой любви перед Первой мировой. Было понятно, что назревает что-то ужасное – в стране и во всем мире, а я хотела новое платье и устроить прием. Ты был так зол на меня, что я отказываюсь внимать твоим страшным прогнозам, хотя и прием, и платье всего лишь были доступным мне способом защититься от все более и более враждебной реальности. И тогда ты сказал что-то вроде… действительно, что за дело твоей восхитительной вечности до судьбы…       – Какого-то человечества, – договариваю за нее я. – Тогда я еще был способен поиграть в гуманиста и альтруиста. До появления циника и мизантропа ждать оставалось совсем недолго. Но, да, «восхитительная вечность» берет начало именно отсюда. Тебе очень понравилось это выражение.       – Да, потому что это не просто вечность. Восхитительная. – Она вновь наклоняется ко мне, и на этот раз мне удается ее поймать и продлить поцелуй. – J'ai promis de te remercier pour les roses. Я не забыла. Только хотела сказать. Ты можешь себе представить, какое абсолютно невероятное чудо, что почти сто двадцать лет спустя перед нами по-прежнему она – наша восхитительная вечность!       В зеленых Олиных глазах – безбрежный восторг. Плещется, расплескивается, выплескивается в торжествующую улыбку, как будто она сумела переиграть самих жизнь и смерть. «А ведь именно это она и сделала. Да еще не один раз!» – думаю я, притягиваю Олю к себе и накрываю ее губы своими.       – Parce que cette éternité est aussi délicieuse que toi. Как одной красавице отказать другой? – говорю я, а моя жена на всю нашу восхитительную вечность в ответ на незамысловатый комплимент выгибается в моих руках и смеется своим переливчатым счастливым смехом.       – Без «Люсенек» теряешь форму, – наклоняется она к моему уху. – Но спасибо. Мне приятно, что ты до сих пор считаешь меня красавицей.       – Оленька, за правду не благодарят. Цветы с могил не забирают домой. А бывших возлюбленных не целуют на глазах у мужей. Сколько же прописных истин ты так и не заучила! – С улыбкой я подмигиваю Оле и притягиваю к себе для поцелуя.       Впереди у нас по-прежнему вечность. И в этот момент я непоколебимо уверен, что в наших силах сделать ее такой восхитительной, как мечтается именно нам.