На всю нашу восхитительную вечность

      – Да мне плевать на тебя и на всех, – произносит Ольга и легким движением вытряхивает труп из мешка. – Мне надоело с этим возиться.       Мы прослеживаем траекторию падения, а уже через мгновение фура размазывает тело по асфальту.       – А вот и несчастный случай, – резюмирует она. – Поехали, больше я тебе ничего не должна.       В ее голосе легкое сожаление, а за ним – безразличие. Между нами нет ничего, ни обид, ни недосказанности. Восемьдесят один год спустя после расставания в нашем прошлом не осталось ни сомнительного события, ни проблемы, которые мы не успели бы предъявить друг другу.       Я сажусь к ней в машину, и всю дорогу до города мы проводим в давящей тишине. Я уверен, что Ольга специально не включает радио. Ей хочется выжать из ситуации всё. Она наслаждается неловким молчанием. Подпитывается испытываемым мной дискомфортом, черпает в нем силы и будто хорошеет на глазах.       Конечно же, мне не нужно было просить ее помочь избавиться от тела. Я должен был сохранять дистанцию. Опечатать все входы и выходы и никогда не впускать ее в свою жизнь. А также не вваливаться нахрапом – в ее. Какая мне разница, с кем она спит, с кем живет и в кого влюблена? Все стадии ревности я успешно преодолел больше ста лет назад. Ольга выпустит меня из машины, я спокойно уйду и больше не стану искать с ней встреч. Я смотрю на ее унизанные перстнями аристократические пальцы, вальяжно покоящиеся на руле, и повторяю дурацкую мантру: она меня выпустит, я спокойно уйду, больше не стану искать с ней встреч.       Я думаю о том, чтó сказал ей. Пытаюсь понять, зачем я это сделал, и не нахожусь с ответом. Промолчи я, она не выбросила бы труп на дорогу и не раскатывала бы меня сейчас презрительным молчанием. Да и высохло ли то озеро? Я скашиваю глаза на ее профиль и тяжело вздыхаю. Полтора года мы не занимались любовью. Восемь месяцев я не имел возможности поцеловать ее, только воздух в нашем нелепом ритуале прощания. Зачем я раскрыл рот и лишил себя шанса провести с ней приятный вечер? Всё, что от меня требовалось, поддержать ее ностальгию по прошлому, улыбнуться и ответить на трогательное рукопожатие. Но я испугался. Испугался обрушившихся из ниоткуда воспоминаний, тех чувств, что они всколыхнули, и их остроты. В этот раз я почти поверил, что отболел и перегорел. Я расслабился и успокоился. Тем больнее ударила правда. «Озеро нашей любви» по-прежнему полноводно, а Оля все так же переполнена ядом. Она-то меня, конечно, выпустит, вот только со спокойствием и уходом у меня могут возникнуть серьезные затруднения.       Я вижу, что она направляется к своему дому, минуя поворот к моему, но делаю вид, что ничего не заметил. Я знаю, что этой ночью она ночует одна, и в душе зарождается робкая, но по-юношески пылкая надежда.       – Тебе было трудно завезти меня домой? – Я вкладываю в голос всё раздражение, которое должен был бы испытывать. – Предлагаешь мне топать пешком?       Молча Ольга пожимает плечами и выбирается из машины, а я тенью торопливо следую за ней – шаг в шаг, чтобы она не захлопнула дверь перед моим носом.       – Зайду? – уточняю я, когда Ольга, не останавливаясь, шествует внутрь своего жилища. Она не сбавляет шаг, не оглядывается и не отвечает. – Значит, зайду.       Я аккуратно запираю дверь на починенный мною днем замок и прохожу в гостиную.       Скинув верхнюю одежду и обувь, Ольга с ногами забирается в кресло и с головой погружается в телефон.       Я пользуюсь тем, что меня столь безыскусно игнорируют, и решаю осмотреться по сторонам. Идеальный порядок и чистота гостиной меня мало интересуют. Я прохожу в ванную и обнаруживаю искомое – целую кучу откровенно не женского барахла. В спальне я нахожу разбросанную одежду, зачехленную гитару, тут и там валяющиеся тетрадки и книги. Не могу удержаться и распахиваю шкаф – вот они, полки с Сережиными шмотками. Значит, я угадал, еще вчера, как только увидел выходящее из Олиной спальни тело. Сереженька не был очередным ее увлечением. Сереженьку обогрели и впустили в дом. С ним жили и, скорее всего, продолжительное время.       С первого взгляда на Олиного мальчонку я понял – слишком многое сходится. Отбитость, вихры, глаза цвета чистого весеннего неба. Сереженька повиснет на ней на несколько лет. Проблемный, явно не брезгующий веществами и алкоголем молодой человек, которого Оля с готовностью примется спасать, а в результате – к гадалке не ходи – погубит. Моя дорогая и любимая femme fatale, сколько судеб таких вот Сереженек остались на твоей мирно почивающей совести?       – Объяснишь мне, чтó ты делаешь в моей спальне? – слышу я за своей спиной голос Оли и оборачиваюсь.       – Вот решил сам себя пригласить, – говорю я и вопросительно изгибаю брови. – Разве тебе не будет одиноко без твоего мужчины?       Она часто-часто моргает, как будто перепрограммирует себя к изменившейся ситуации.       – Озеро у тебя высохло, а желание залезть мне под юбку осталось? – прямо спрашивает она, и я недовольно морщусь.       – Оленька, ну зачем же так неизящно? Я просто по-дружески зашел тебя поддержать.       – А я не нуждаюсь в твоей дружбе. «Дружескую поддержку» ты можешь продолжать оказывать Люсеньке из своего притона, а также всем ее готовым по первой просьбе раздвинуть перед тобой ноги, прости, господи, коллегам.       – Запомнила имя, – расплываюсь я в довольной улыбке. Отрадно осознавать, что не я один до сих пор могу испытывать ревность.       – Представь себе, у меня хорошая память. Я помню великое множество таких Люсенек. И знаешь, в чем разница между нами? Эти Люсеньки для тебя не имеют никакого значения. Ты трахаешь то одну, то другую, то третью. Кто-то из них наверняка наивно полагает, что у вас отношения. Такой бурный незабываемый роман с галантным кавалером. А для «кавалера» нет ни романа, ни отношений, ни, собственно говоря, человека, одни гениталии. – Оля подается вперед и кивает на незакрытый мною шкаф. – Думаешь, я не знаю, чтó ты искал? Да, Жан. Мы с Сережей живем вместе. И, кроме него, у меня никого нет. Представь себе, существуют люди, которые не изменяют друг другу по первой же прихоти. В этом и разница между нами. Для тебя существует работа и потрахули на рабочем месте. Ты в принципе не способен на серьезные отношения. Да и зачем они тебе, если ты можешь, не выходя из рабочего кабинета, удовлетворить все свои потребности.       – Ты намеренно умолчала об еще одном моем более вековом пристрастии? Потому что тогда разбивается твоя теория? – спрашиваю я и сокращаю расстояние между нами. Взяв Олину руку в свою, я подношу ее к губам и, развернув, целую в раскрытую ладошку.       – Умерьте пафос, глубокоуважаемый Жан Иванович. Я давно не верю песням о любви всей твоей жизни, – говорит она, но не отбирает у меня свою руку.       – Веришь, Оленька. Еще как веришь. – Свободной рукой я обнимаю ее за талию и привлекаю к себе. – Помимо нашей угасшей любви нас связывают прошлое, воспитание, изумительно поддерживающее в форме общение. А чтó тебя связывает с ним? О чем ты с ним говоришь? Не может же нарциссизм настолько зашкаливать, чтобы продолжительное время выдерживать рядом с собой, мягко скажем, не блещущего интеллектом человека. Или ты готова до бесконечности выслушивать незамысловатые признания в любви?       – Опять ты судишь по себе, – отвечает Оля и чуть подается вперед, почти касаясь губами моих губ. – Ты слушай иногда своих Люсенек. Кто-то из них однажды тебя очень удивит.       – И что же остроумного поведал тебе твой студентик?       – Он поэт, – выдает Оля, а я чудом сдерживаю истерический смешок и отказываюсь верить, что ситуация с незабвенной Верочкой повторяется один в один. – Нет, ты не понял. Он не рифмует слова. Он их находит. Вытаскивает из ниоткуда, как фокусник. То самое – единственное нужное слово. Единственно подходящее. Которое с первого взгляда кажется откровенно странным, неподходящим выбором. Но он берет следующее. Нанизывает слова, одно на другое, и получившаяся конструкция буквально вводит в состояние шока. Помнишь, когда мы слушали Маяковского? Это очень похоже. Слова другие. Стиль другой. Но не эффект, который на тебя оказывает зачитываемое произведение. Невозможно не влюбиться, когда он читает.       Я недоверчиво смотрю на ее искренне восторженное лицо, перевожу взгляд на полуоткрытые губы, находящиеся буквально в паре миллиметров от моих. Как никогда прежде, я чувствую свою неуместность в этой спальне, рядом с замершей в моих руках женщиной.       – Маяковский? Оля, побойся бога. Что ты говоришь?       – Ты хочешь меня поцеловать? Целуй. Но только не проси большего. Ты сам не можешь определиться, чтó тебе нужно. Столько лет я качалась на этих качелях рядом с тобой. Ты зовешь, ты бросаешься невыполнимыми обещаниями, а потом, стóит тебе поверить, сразу же делаешь крутой разворот. Я всё про себя знаю. И понимаю, как со мной может быть трудно. Но даже такой человек, как я, однажды может захотеть чего-то простого и теплого, без надрыва и пафоса. Ты думаешь, я бегаю по университету, как ненормальная, и выискиваю себе мальчиков посимпатичнее? Всё случилось само собой. Никто ничего не планировал. – Оля поднимает на меня растерянные глаза и переходит на шепот. – Он, правда, талантливый. Надежный. Верный. И я могу говорить с ним часами.       – Ma chère, мы говорим о человеке, который прошлым вечером использовал горшок с цветком, как писсуар? – произношу я и тут же жалею о том, что раскрыл рот. Она выскальзывает из моих рук, и я понимаю, что виртуозно продолбал все свои шансы на любое приятное взаимодействие с хозяйкой дома. Ольга отходит к кровати, какое-то время молча стоит спиной, а затем резко поворачивает ко мне исполненное горечью личико.       – Такой ты меня видишь? Способной увлечься ничего из себя не представляющим человеком? О котором можно сказать только то, что он не знаком с элементарными правилами приличия? Тогда чем я отличаюсь от верениц оприходованных тобой Люсенек?       Внезапно я чувствую прилив раздражения. Чтó она рассчитывает услышать? Заверения, что не похожа ни на одну из женщин, «которые раздвигали передо мной ноги» – до, во время и после нее?       – Я прекрасно знаю о твоей склонности к драматизации и дешевому актерству, – с подчеркнуто равнодушными интонациями говорю я. – Но тут ты откровенно переигрываешь. Я констатировал случившееся вчера вечером. Твой мужчина, если тебе нравится так называть обдолбанного вхлам мальчишку, использовал горшок с цветком, как писсуар. Каким образом мою фразу можно интерпретировать, как выражение неуважительного отношения к тебе?       – Все твои фразы говорят об одном. – Она высоко вздергивает подбородок и кривит губы в некрасивой усмешке. – Ты меня не слышишь. Ты мне не веришь. Ты не воспринимаешь меня всерьез. Жан, я отказываюсь играть в твои игры. Мне надоело. Считай меня дешевой актриской. Думай обо мне, как о дуре, которая тащит к себе в постель всех без разбора. Только прекрати меня мучить. Я очень надеюсь, что ситуация очень скоро и благополучно разрешится, хранители и полиция оставят нас в покое, и тогда мы с Сережей уедем из этого города.       – Даже так? И куда же увезет тебя твой Сережа? На какие, прости меня, средства? Или ты начнешь продавать драгоценности, которые мы чудом сберегли в эпоху торжества коммунизма? Настолько низко ты себя ценишь?       – Да причем тут деньги, Жан?! – почти кричит она, а я приближаюсь к ней – резко и быстро – и хватаю за руку повыше локтя.       – Оля, я уважаю тебя и твою свободу. Но парень, ссущий в цветочный горшок и закидывающийся наркотиками, как аскорбинками, как бы тебе ни нравились его стишки, тебя не достоин. Хватит заламывать руки и угрожать, что покинешь меня навсегда. В нашем случае «навсегда» – это максимум десять лет. Да и не выдержишь ты так долго. А если выдержишь, я сам найду тебя. Спущусь в ад, поднимусь в рай, но найду. А ты не сможешь скрыть свою радость.       – Даже если ты тысячу раз прав, – говорит она и бесстрашно и глупо приближает ко мне лицо, – ссущий в цветочный горшок парень не бежит от меня и не боится обязательств. Он очень молод, несовершенен, но искренне любит меня.       С силой я стискиваю пальцами ее щеки и впиваюсь в губы грубым, коротким, но крепким поцелуем, намеренно стараясь сделать ей больно – хотя бы физически. А она застывает в моих руках, не отвечает на поцелуй, но и не оказывает сопротивление.       – Я немолод. Я несовершенен, – отпустив Олю, произношу я, провожу большим пальцем по ее нижней губе и тяну с окончанием фразы.       – И? – предсказуемо не выдерживает она, а я смеюсь над ней и направляюсь в сторону выхода.       – И ты так вдохновенно уверяла меня – или себя? – в хранимой тобой верности своему юному дарованию, что я не смею вводить тебя в искушение. Захочешь от меня признаний или чего угодно другого, приходи сама, раскрой этот прелестный ротик и произнеси вслух, – в знак прощания я целую воздух, дожидаюсь ответного «поцелуя» и перед тем, как уйти, добавляю. – А если понадобится кровь, просто приходи. Тебе нужно поддерживать силы в ожидании Сереженьки. Особенно если твое ожидание затянется. Au revoir.       – Ты невыносим! – бросает Ольга мне вслед и не прощается.       Я покидаю ее дом, закрываю за собой дверь, на мгновение прислоняюсь к ней спиной и сбрасываю с себя браваду. «Черт тебя побери, Оля. Маяковский», – думаю я, сдерживая желание со всей силы впечататься головой в дверь.       Жизнь полна сюрпризов. Я вытащил с того света нового любовника своей бывшей жены. И как же велика вероятность, что именно он, засравший своим барахлом всегда идеально прибранное жилище Оленьки, а дурацкими стишками – ее очаровательную головку, окажется тем самым «единственным», кому удастся совершить невозможное – забрать ее у меня.       Если она действительно уедет с ним, чтó я буду делать здесь без нее? Прислушиваться к лепету очередной «Люсеньки» в надежде обомлеть, плениться, увлечься, переключиться, забыться? Иначе я представлял себе ту самую «восхитительную вечность», обещанную нам Олей. И ведь не удастся ни обомлеть, ни забыться! Ни одной, самой несравненной «Люсеньке» меня не пленить. Я отделяюсь от двери, торопясь сбежать – подальше от Ольги и от собственных, принимающих опасный оборот мыслей. «Люсеньки» – не Оля. Вот и вся причина моего к ним безразличия. На мгновение я замедляюсь от внезапного озарения: именно эти слова мне следовало озвучить ей – хотя бы один раз в жизни! Я сознаю – мне бы вернуться, заставить ее выслушать меня и перебить карту юного поэта Сереженьки собственным предложением бросить всё и уехать, но предсказуемо ускоряю шаг, продолжая убегать от Оли и возможно последнего своего шанса быть с ней.       Как делал до этого сотни раз, я убегаю, перекладывая ответственность за принятие решений на будущего себя.       С рук на руки передаю любовь всей своей жизни прилюдно нассавшему в цветочный горшок, «неприученному к лотку» парню.       У Оли скверный вкус на мужчин. И я первое тому доказательство.

~*~*~

      – А потом у Оли открылось маточное кровотечение, и я привез ее сюда, – заканчиваю я максимально краткий пересказ событий, а дед, не проронивший ни слова, пока я говорил, продолжает молчать.       Я не знаю, какими словами попросить его о защите и помощи. Оставить Олю, не заручившись поддержкой патриарха семьи, означает обречь ее на смерть – либо в родах, либо сразу после на плахе. «Да кто, если не я, примет эти чертовы роды?!» – думаю я и не могу сдержать протяжный нутряной стон.       Со скоростью хищника, учуявшего добычу, тысячелетний вампир поворачивается на звук.       – Что я могу сказать? На две казни вы себе заработали.       – Оля ни в чем не виновата!       – Тон понизь. Она-то и виновата как раз. Что ей не сиделось спокойно? Вот и допрыгалась Оля твоя. И тебя за собой потащила.       – Я не спрашивал, что случилось, но они оставили ее в пустой клетке. Это нормально? Держать в таких условиях беременную женщину, это нормально? – говорю я, все еще надеясь вызвать в старике жалость, но тот передергивает плечами и громко хмыкает.       – А что тебя удивляет? Оля твоя и святого до греха доведет. Ребенка своего она потеряла?       – Нет, не потеряла.       – Ты ж сказал, что кровотечение. – Дедуля всем телом подается ко мне, и под его пристальным взглядом мне становится не по себе. Он на самом деле напоминает большого безжалостного хищника, древнего и жуткого. И только сейчас я обращаю внимание на изменения в его речи. Запоминающиеся поговорки да цветистые прибаутки доброго дедушки улетучились, как не бывало, сменились вполне современными выражениями, прагматичными и незамысловатыми, а его ясному и правильному, с точки зрения фонетики, произношению позавидовал бы и профессиональный лингвист. Полон сюрпризов старый вампир. Вот только как воззвать к его состраданию? Да и могло ли оно, подлинное и искреннее, остаться у нежити, тысячелетний рубеж перешагнувшей?       – Так случается, – с максимально возможным безразличием я пожимаю плечами, не собираясь выкладывать перед дедом все карты и рассказывать о все еще работающей вампирской регенерации Ольги.       – А не врешь ли ты сейчас? Чтобы любимую твою не казнили. Потеряла она ребенка?       – Нет, никого она не теряла, только приобрела. Я провел ультразвуковое исследование плода. На четвертом месяце беременности первое УЗИ – прямо-таки торжество гуманизма! И я увидел то, о чем нужно было узнать давным-давно! Оля беременна двойней, – отвечаю я и тут же добавляю, – сердцебиения прослушиваются, анализы в норме. Предугадывая твои следующие вопросы.       Дед хлопает себя по лбу и тихо, но от души смеется.       – Да что ж вам так не везет, горемычные вы мои? Ладно, шутки в стороны. Времени совсем не осталось. Оля транспортабельна? Ее можно забрать из больницы?       Я молча киваю, боясь неудачно подобранным словом спугнуть удачу или оттолкнуть от себя древнего упыря, в когтистых руках которого сжимается не только мое двухсотлетнее мертвое сердце, но и Олино – уже живое, по-человечески хрупкое.       – Слушай меня, Жанчик. Как мы сейчас поступаем. Ты берешь Анину одежку, впихиваешь в нее свою ненаглядную, сажаешь в такси, вместе с ней добираешься до пункта проката машин, желательно где-то за городом. Пока будешь ехать, посмотри в интернете, где подходящий есть. Вы берете машину и, не останавливаясь, едете до Москвы. Город большой, есть, где укрыться. Сними номер или квартиру, где документы не потребуют, доплати хорошо, если нужно будет. Купи новую сим-карту для телефона и позвони мне.       – Дедуля, ты, кажется, не понял. Я убил человека.       – Всё я понял и всё услышал. А теперь меня ты послушай. Ты – моя семья, хоть и дурак распоследний. Хранителя убитого твоя казнь с того света не возвратит. Похвально, что ты так рвешься смерть мученическую принять, но головой своей, пока она к шее прикреплена, задумайся. Ты ж не за себя одного отвечаешь! Уехать вам срочно нужно. Они ж со злости и от шока не озаботятся тем, чтобы казни организовывать. Всей толпой женщину твою ногами забьют, да еще руками рвать станут. Ты первый год на земле живешь? Думаешь, их, что беременная она, остановит? Для них и она, и мы все – бесполые чудовища. А коли пол тот сгоряча разглядят, сам должен понимать, во чтó то понимание выльется. Тебе ли не знать, что она красивая баба. Не на одной войне ты был. Точно знаешь, как оно происходит. Оленьку свою под мужиками теми представь. Пока толпу эту разъяренную в чувство приведут, Оля твоя, что уже человечком обратно заделалась, десять раз мертвая будет. Этого ты для нее хочешь? Дашь себя в кандалы заковать, тем самым к смерти ее приговоришь. Только не быстрой, как у тебя, смерть та будет. И ни ты, ни я, ни Аня ее не отобьем. Одного из них она убила тем же способом. Второго о стену брошенного они не простят. И не послушают никого, что убийцей другой оказаться может. Пока не отомстят, не послушают. А когда услышат, поздно будет. Никто тебе любимую с того света не вернет. Услышал меня, герой?       Я услышал. Даже если тысячелетний интриган намеренно сгустил краски, он не врал и не стремился меня запугать. Хранители – люди, а я за двухвековую жизнь, пережив несколько войн, революций и бесконечных, одно другое сменяющих смутных времен, повидал более чем достаточно изуверских убийств, когда толпой налетали на одного, терзали в клочья, словно голодные звери; видел и те не укладывающиеся в голове изнасилования, на которые намекал дед. Месть – тот единственный, естественный порыв, которым сменится шок от вида жестоко убитого товарища. Дед прав, если бы Оля осталась в клетке, я не сумел бы ее отбить. Толпа есть толпа, а с разъяренной толпой не справиться никакой сверхсиле. Прилив дурноты вынуждает меня прикрыть глаза. Я чуть не убил ее своими руками. Если бы не открывшееся кровотечение, я отказался бы покинуть клетку, а Оля осталась бы там со мной – измотанная месяцами одиночного заключения, доведенная до отчаяния, невиновная в смерти Гриши и, скорее всего, лишившаяся бессмертия. Явившийся на пересменку тюремщик закрыл бы нас в клетке и вызвал товарищей. Возможно, даже не позвонив Константину. Дед снова прав, мы для них чудовища. Чудовища и безжалостные убийцы. Так зачем же церемонится с опасной нежитью? Зачем заключать договора, охранять, скрывать от других людей их богопротивные тайны? Нежить, как и всех других паразитических тварей, требуется без всякой жалости истреблять. Нам с Олей действительно повезло. Двойная казнь состоялась бы и не имела ничего общего с прописанной в договоре церемонией. Спасибо Олиным малышам, думаю я, в этот момент искренне готовый уверовать в наличие у них сверхспособностей и на полном серьезе допускающий мысль, что кровотечение прекратилось сразу же, как я вынес ее из подвала.       – Есть у меня один счеток, – тем временем говорит дед, взмахивая руками перед моим лицом, чтобы привлечь внимание, и сует в руку банковскую карту и клочок бумаги. – Трать с умом, но зазря не экономь. Код на бумажке. Запомни да выброси. Ну что ты так удивлен? Дед тысячу лет прожил. Ко всему готов. Ты как позвонил, я карточку в карман и припрятал. Понятно, что посреди ночи не чай пить в больничку свою зовешь. А теперь еще послушай. Хватит в игрушки играть. За полтора века не наигрались? Вы ж сами себе путь до плахи протопали. Одна непонятно с кем то ли детей, то ли нелюдей каких прижила. Другой в больничке своей оргию за оргией устраивал, как шею-то не свернули?! Может, уже прекратишь от своей бедолажной бегать? Сколько бегаешь, так и не убежал! Люблю я тебя, как сына родного. Поэтому и говорю тебе, за ум возьмись. Больше той любви не бывает, как друг за друга умирают. Ты ж сам сказал, что готова была твой грех на себя взять. Только чтобы ты жил. Про тебя, дурака, молчу. Ты за нее и в огонь, и под топор прыгнешь, не задумаешься. Так и объясни мне, старому, чего тебе еще нужно? Зачем друг друга изматываете да и нам спокойно жить не даете? Или, когда успокоится всё, ты ее к тому горе-папашке отправишь, а сам останешься другом семьи «на подхвате»? Рано или поздно, но устанет она в игры твои играть. Мне тебя жалко. Сейчас как маешься, а чтó будет, когда насовсем уйдет? Брюхатые бабы, они жизнь свою переосмысливают да гнезда вьют. Поймет, что ни соломинки с тебя для того гнезда не стрясти, думаешь, другого такого дурака себе не найдет? Пару раз глазищами стрельнет, вот тебе новый папка для детишек и нарисовался. Да и то, если студентик тот, что ее обрюхатил, от себя отпустит.       – Дедуля, глубина твоей погруженности в мою личную жизнь уже перестала меня пугать. Прости, но я не готов обсуждать ни оргии, ни брюхатых баб. Но спасибо, что желаешь добра. Мне нужно идти за Ольгой. А ты лучше скажи, что сам делать будешь?       – Что? Жизни ваши окаянные спасать. Торговаться, откупаться да договор перечитывать. Так что давай, время вышло. Хватай свою Оленьку ненаглядную, и чтобы через десять минут вас тут не было. Будь осторожен. Да на связь выйди, как я велел. Я и скажу, что мы с Костиком Сергеичем порешали. С клеткой для нас это он переусердствовал, конечно. Давно ему предъявить хотел, повода не было. А сейчас всё обсудим. И лекарство твое, и электричество к решеткам подведенное.       – Дедуля, – вкрадчивым, почти нежным голосом зову я. – Поводов предъявить не было? Моя беременная жена четыре месяца провела в этом пыточном агрегате, а у тебя поводов не нашлось, чтó Костику предъявить?!       – Ты бы уж определился, бывшая она тебе жена или «твоя беременная». А теперь пшёл прочь отсюдова. И храни тебя господь.       Молча я хватаю пакет с переданными Аней вещами, не благодарю деда и не прощаюсь, ускоряя шаг, спешу увезти Олю из чертового, засасывающего, как трясина, города. В последний раз бегу я по коридорам больницы, захватываю в дорогу пакеты с кровью и, как велел дед, вызываю такси.       – А в этом образе есть определенный шарм, – говорю я Оле, распахивая перед ней дверцу такси. В Аниных футболке и джинсах она и отдаленно не напоминает томную и очаровательную графиню, осмотреть которую после падения с лошади меня пригласил ее тогда еще здравствующий престарелый супруг. Впервые заглянув в обворожительные глаза своей новой пациентки, я испытал смутную тревогу и настоятельную потребность сбежать. Было ли это дурным предчувствием? Или на подсознательном уровне я сразу же ощутил будущую сокрушительную силу взгляда графини Воронцовой? В любом случае неприятное чувство продлилось всего мгновение, потому что моя будущая жена улыбнулась мне, и я понял, что не хочу никуда сбегать.       – Старый ты извращенец, – шепчет мне на ухо Ольга и забирается в салон.       Всю полуторачасовую поездку я должен был волноваться о возможной погоне, тяжело переживать трагическую гибель Олиного охранника, с ее слов, единственного, кто относился к ней по-человечески, но я обнимаю верную спутницу моей жизни и продолжаю обдумывать сказанные дедом слова. Больше той любви не бывает, как друг за друга умирают, мысленно проговариваю я и, повинуясь порыву, наклоняюсь к Олиному уху.       – Если мы выживем, включая двух безбилетных пассажиров, – положив руку ей на живот шепотом говорю я, – как ты относишься к тому, чтобы съехаться?       – Это самое неромантичное предложение из всех, что ты мне делал. – Ольга делает разочарованное лицо и предсказуемо переходит на французский. – Tu ne veux plus mettre ta tête sur le billot?       – Entre une éternité délicieuse et un billot, choisissez toujours une éternité délicieuse, – глубокомысленно изрекаю я. – Так что?       – Les passagers clandestins et moi allons réfléchir à ton offre, – на Олиных губах мелькает слабая улыбка и тут же гаснет. Отстранившись, она долго и пристально смотрит мне в глаза, словно пытаясь поверить в то, что рядом с ней именно я. – Je suis contente qu'on soit en vie.       Я привлекаю ее к себе и с нежностью целую в висок. Всё случилось так быстро. И если мне трудно осознать стремительно происходящие в жизни перемены, то что говорить о ней? Еще несколько часов назад единственными обозримыми перспективами на будущее для Ольги были решетки, пустая клетка, тотальное одиночество и реальная угроза сложить голову под топором палача. Как же я рад, что пришел за ней. Несмотря ни на что, я счастлив, что смог стать ее спасителем. А если бы я не был полным придурком, то последние четыре месяца мы оба могли провести совсем по-другому. И человек, который просто исполнял свои обязанности, был бы жив.       Хотя… всего один раз я позволяю себе сформулировать крамольную мысль. Олиному Грише следовало проверить, что она отпустила прутья решетки, прежде чем подавать напряжение. Он мог ее убить. И я очень хочу, но никак не могу заставить себя пожалеть о содеянном. Он сделал больно ей, а в ответ я сделал больно ему. Кто виноват, что его организм оказался более хрупким? Я очень хочу, но никак не могу простить, что он дернул за рычаг. И потом, как бы он к ней ни относился, он был не просто охранником, а ее тюремщиком. Одним из тех, кто принимал непосредственное участие в том безумии, которое они творили с беременной женщиной. Даже серийным убийцам обеспечивают более достойные условия содержания. Я вспоминаю пустую клетку и от души желаю Олиному Грише гореть в аду.        «Какое счастье, что Ольге не досталась Анина способность читать мысли других», – думаю я и пытаюсь отвлечь самого себя от опасной темы.       – Ты знала, что дед хочет, чтобы мы снова сошлись? – спрашиваю я, и Оля отрицательно качает головой. – Так вот знай. Он в течение десяти минут вещал мне о том, какой я дурак и как быстро ты отыщешь мне замену, если я не потороплюсь застолбить себе место.       Она удивленно смеется над моими словами, и никак, абсолютно невозможно поверить в то, что я снова слышу ее смех. За окнами такси все еще темно. Одна из самых кошмарных ночей в моей жизни по-прежнему безраздельно царствует над городом и его окрестностями. Труп убитого мной человека еще не остыл, а я строю планы на будущее и с наслаждением наблюдаю за тем, как любимая женщина приходит в себя и даже позволяет себе рассмеяться. Мы на самом деле чудовища. Очень долго живущие. Не способные любить и по-настоящему сопереживать никому, кроме себя и друг друга. Разве только Оля эгоистична до кончиков ногтей? Чем от нее отличаюсь я? Я вспоминаю использованный ею аргумент: Жан, ты спас столько жизней и заслуживаешь жить дальше. Мне нравится моя профессия. Нравится спасать, вытаскивать с того света, лечить и излечивать. Но что поменялось бы, если бы я занимался другим делом? Я был бы ему так же предан и ничуть не менее увлечен. Вот только вместо спасения жизней, к примеру, занимался математикой или физикой. По существу ничего не изменилось бы, но героический и благородный флер отпадал сам собой. А может быть, думаю я и задумчиво рассматриваю Олин профиль, все или большинство людей так живут? Любят входящих в их ближний круг, а остальных просто терпят? Ведь ту же «панацею» я создал, прежде всего, потому что мне был интересен результат ее воздействия на организм человека. Спасать человечество мне окончательно расхотелось еще в первой половине прошлого века. У меня есть Оля, дед и Аня, и для восхитительной вечной жизни этого более чем достаточно.       Невольно я задумываюсь о страстно проповедуемых идеях гуманизма и человеколюбия Святослава Вернидубовича. Задушевные рассказы о дедушкиной вере в людей, в добрую природу человеческих душ, в то, что, какие бы лютые зверства ни учинял человек, в конце концов он одумается и преисполнится благостью, а «ежели нет, то наше дело его пожалеть да простить», звучали красиво и убедительно, но не выдерживали столкновения с реальностью. Чтобы опровергнуть дедовы разглагольствования, хватило бы и простого факта: как вид мы жили за счет того, что пили людскую кровь. Не убивали – или старались не убивать – но, по сути, кормились людьми. И пусть кровь мы пьем из пакетиков, а не из живых людей, это ничего не меняет, ибо кровь попадает в пакетики не из ниоткуда, а из тех самых живых людей. Не менее наглядной была и реакция деда на происходящие с нами события. Из всех случившихся в течение этого года смертей тронула его только одна – гибель Жени. Ни единой искры сопереживания не отразилось в глазах древнего упыря, когда я покаялся перед ним в непредумышленном, но убийстве хранителя. Всё, что его взволновало – это нависшая надо мной угроза. Минуты не прошло, а он уже составил план, как выдернуть меня из-под топора палача. Трепетно оберегаемый им Закон тут же перестал быть священным и обязательным к исполнению. С Ольгой всё было сложнее – под стать непростым их взаимоотношениям. Я не верю, что дед позволил бы казнить члена своей семьи, учитывая все смягчающие обстоятельства, а после сегодняшнего разговора с ним допускаю, что во всей этой ситуации ему хотелось посмотреть на мое поведение. Подчинюсь ли я его воле, тем самым предав и подставив под удар самого близкого мне человека? Как долго буду терпеть и бездействовать? Как случившееся повлияет на наши отношения с Ольгой? А может быть и так, что он захотел подтолкнуть меня к действиям, поставить в ситуацию, в которой невозможно будет не сделать выбора, никак не получится переждать в стороне «до лучших времен». Для меня не было секретом, что дедуле доставляло удовольствие наблюдать за нашей возней: за Аней и Иваном, за мной и Олей. Все мы, за исключением погибшего Вани и включая почти уже вошедшую в семью Милу, были тем пресловутым ближним кругом, на членов которого древнему существу хватало эмпатии. Остальных можно было любить и жалеть в теории и на расстоянии и только в том случае, если их интересы напрямую не пересекались с нашими.       Я смотрю на Олю, которая все еще пытается осмыслить озвученную мной очевидно непостижимую для нее информацию, и мысленно благодарю деда за то, что преподал мне этот жестокий урок. Имеющаяся в запасе вечность расслабляет и развращает, дает возможность безнаказанно убегать от проблем и неудобных вопросов, откладывать их на безграничное множество «потом», плыть и плыть по течению и долгие годы не прибиваться к берегу. Каждый раз отпуская Ольгу из своих объятий, я наивно верил, что однажды вечность сыграет мне на руку. Как-нибудь и когда-нибудь сами собой сложатся обстоятельства, которые откроют нам путь к сокровенной нулевой точке отсчета, откуда заново возродится наша история. Подобно фениксу, восстанет из пламени нашего истлевшего дотла прошлого. А всё, что для этого нужно делать – ждать. Я не задумывался о том, чего хотела Ольга. Устраивала ли ее избранная мной позиция пассивного ожидания. Когда она прямым текстом говорила мне: «Нет, не устраивает», я отказывался ее слушать. Я не отпускал ее, но и не впускал в свою жизнь. Расставшись по глупости, поддавшись сиюминутной слабости, из-за дурацкой ревности, я продолжал верить, что отыграть назад возможно в любой момент. «Сколько бегаешь, так и не убежал!» – неприятные, но верные слова, характеризующие суть моих отношений с Олей за последние восемьдесят лет. Чему было удивляться, когда она нашла то, что все эти годы безуспешно искала во мне, в другом человеке – преданность, постоянство, определенность.       Созданная по прихоти Константина клетка высветила неприглядную правду: моя любовь эгоистична и разрушительна. Я столь многого хотел, но так мало предлагал взамен. Когда в сороковых годах прошлого века, после четырехлетней мясорубки мы почти три года прожили под одной крышей как счастливая семейная пара, именно я все испортил. Если бы я изменил ей с кем-то другим, с посторонней, незнакомой Оле женщиной, она простила бы и забыла, что уже делала не раз и не два. Но я поцеловал Анну в ее машине, забыв о том, что именно в это время Оля возвращается домой и не сможет нас не увидеть. Поцеловал не потому, что испытывал сильные чувства или сгорал от банальной страсти. Я просто мог это сделать и сделал. Бездумно разрушил отношения, которыми искренне дорожил, на годы вперед. Столь же безжалостно изничтожил сложившуюся за эти годы трогательную дружбу между двумя дорогими мне, но такими разными женщинами – без вины виноватой Аней, которая относилась ко мне, как к брату, и ни одним своим действием не провоцировала меня целовать ее, и глубоко разочарованной в нас двоих Олей, которая свято уверовала, что мы крутим роман у нее за спиной. Вместо того чтобы извиниться, я грубо высмеял Олину ревность, а она молча собрала вещи и на целый год исчезла из моей жизни. Именно в это время Ольга окончательно перестала верить в нас как пару. Я же продолжал убеждать себя, что наша разделенная на двоих вечность рано или поздно приведет нас туда, куда и должна – в точку, где былое сотрется из памяти, и давным-давно сложившиеся отношения можно будет построить с нуля.       Дед, позволивший запереть Ольгу в клетке, по сути, доверил ее мне – целиком и полностью. Вся ответственность за нее лежала на мне: именно я обговаривал с ее надзирателями условия содержания и разрешал возникающие проблемы, я один навещал ее, я отвечал за ее жизнь и безопасность. Предсказуемо я не справился. Снова и снова возвращался к прежнему сценарию. Не слушал ее. Отказывался спасти. Плыл по течению и рассчитывал, что со временем всё разрешится без моего участия. Как капризный ребенок, я играл и не мог наиграться с любимой игрушкой. Бросал тогда, когда вздумается, и, ломая сопротивленье, тащил назад, стоило только захотеть. Клетка показала, как далеко, заигравшись, мог я зайти. Я стал самым страшным из Олиных тюремщиков, когда не сумел справиться с дарованной мне безраздельной властью над ней, выбравшей другого мужчину и ожидавшей от него ребенка. В стенах своей одиночной камеры она принадлежала только мне, была моей личной пленницей, как будто я сам воздвиг вокруг нее решетки, чтобы она не могла вырваться. Я окончательно перестал ее слушать, я хотел и я брал, делая всё, чтобы не видеть в ней человека – страдающего, напуганного, одинокого, бесконечно несчастного. Ольга не несла чушь, когда говорила, что вереницы ничего не значащих для меня женщин не пройдут даром. Я, словно дегуманизировал, расчеловечивал их, одну за другой, каждую сводил к одной единственной функции, а едва завершив последнюю фрикцию, полностью терял интерес и не пытался это скрывать. По инерции то же самое я попытался проделать с заключенной в клетке Ольгой, взлетел, разбился и больше не смог подняться. Она не сводилась к функциям. Не поддавалась расчеловечиванию. Боль в прекрасных зеленых глазах становилась моей болью. Испугавшись содеянного и самого себя, я попытался уйти, как делал это тысячи раз до этого, но не смог. Дед был прав – Ольга была, есть и будет только моей ответственностью, как только первая капля моей крови упала на ее губы. Всё, что творила она или другие люди творили с ней, так или иначе затрагивало меня. Безоговорочно я готов был прикрыть любой ее проступок, по первому зову срывался к ней, даже если мы были в ссоре или долго не виделись, ни в чем и никогда не мог отказать. Простой, до смешного очевидный всем окружающим факт так долго ускользал от моего осознания: эта женщина представляет для меня наивысшую ценность, поэтому итог этой ночи мог быть менее трагичным, но остался бы неизменным. Я не мог за ней не вернуться, а, спустившись в подвал, не вышел бы из него без Оли. Сколько бы я ни тянул, я все равно вытащил бы ее оттуда. Мне кажется, это понимал даже главный ее тюремщик, не отличающийся развитым эмоциональным интеллектом. И, конечно же, для обожающего интриги и любовные драмы Святослава Вернидубовича мои «тайные» сокровенные чувства и желания были как на ладони. Незримым наблюдателем всю «нашу вечность» дед был рядом – в горе и в радости, в моменты близости и в расставании, смотрел, замечал, подмечал, чтобы однажды самым жестоким образом раскрыть мне глаза и заставить принять очевидное: если я в корне не изменю свою жизнь, чуда не произойдет. Я не хочу Олю ни в качестве вечно враждующей со мной бывшей, ни в качестве любовницы, ни в качестве друга. Не случайно я выкинул из лексикона слово «бывшая» по отношению к ней. Я хочу семью – свою, отдельную от вампирского клана. Я хочу видеть Олю моей женой и матерью наших детей. Если она мне позволит.       Я беру ее за руки, а Ольга качает головой и горько усмехается.       – Как же ты боишься ослушаться своего деда, дорогой. Если бы он не велел «застолбить место», тебе бы и в голову не пришло что-то мне предлагать?       – Ce n'est pas à propos de grand-père. Nous aurions pu mourir si bêtement aujourd'hui. Avec le recul, nous réalisons combien de temps il a été gaspillé sur des disputes stupides, des griefs et des ruptures. Par souci de diversité, vivons joyeusement quelques années. Ou quelques centaines d'années. Veux-tu être ma femme? Sois pour toute notre délicieuse éternité.       Мне нравится, что Оля не задумывается над ответом. На этот раз ее склонность к молниеносному принятию решений и незамедлительному воплощению их в жизнь меня устраивает целиком и полностью.       – Мы подумали, – говорит она и крепко сжимает мою ладонь. – Мы согласны.