She's my collar

      Снаружи по-летнему тепло, но всё же недостаточно для того, чтобы в тени не замерзнуть. Там словно в объятиях теплого ветра, который так несвойственен для здешней весны. Утро. День распахивает свои объятия, и в окно проникают мягкие лучи солнца, наполняя комнату теплом и светом. Она сидит на узком диване, а руки её неподвижно сложены на подоконнике. Люмин опирается подбородком на руки, позволяя солнечным лучам путаться в ее золотых волосах — зрелище просто очаровывающее. Она тихо вдыхает, наслаждаясь этим моментом, ощущая, как тепло и свет наполняют ее душу. Так редко можно почувствовать что-то подобное, что-то настолько сглаживающее все жизненные обстоятельства и смягчающее внутренний груз, покоящийся где-то в глубине её сердца. В этот летний день она чувствует себя свободной и даже легкой, словно птица, готовая взлететь в небо. Или, по крайней мере, ей так кажется.       Свет заполняет всю малую комнату для собраний прихожан.       На улице тонко поскуливает собака, и ее голос звучит грустно и одиноко. Сквозь запах цветущего разнотравья, рассаженного вокруг церкви, слышатся сладковатые нотки гнили, словно напоминая о неизбежной бренности. Недодать всегда лучше, чем расщедриться.       — Ты тоже это чувствуешь? — спрашивает Динслейф, возникший в безмолвной тени коридора по ту сторону комнаты. Он осторожно ступает в дверной проем, ощущая холодный воздух, который заставляет его коротко вздрогнуть. — После проповеди нужно будет сказать пастору, что цветы здесь начали подгнивать. Кажется, послушники слишком сильно о них заботились, перелили, — он продолжает, двигаясь вперед, вглядываясь в каждый уголок комнаты, но только не в свою собеседницу. Не в Люмин. Будто пытаясь не столкнуться с ней взглядом, упорно избегая столкновения с её светлыми, почти что золотыми глазами, которые в лучах утреннего света кажутся ещё более необычными. Почему? Чего он боится? Возможно, он боится, что его чувства будут раскрыты, а может просто не хочет отвлекать её от неторопливого созерцания. Но она не может не заметить его напряженность и неуверенность.       Люмин только лишь ведёт плечом, словно не обращая внимания на происходящее вокруг и даже на сказанное. Но Дайнслейф замечает её почти небрежный жест и коротко улыбается, словно понимая его скрытый смысл — в нём кроется ответ. Их равномерная тишина, на первый взгляд, может показаться холодной и безразличной, но на самом деле для них обоих она столь привычна. Она оказывается наполнена спокойствием и умиротворением, невербальными, тактильными, сложными символами и знаками. Всё между ними полнится этими знаками. В этом моменте они находятся в собственном мире, где ничто не может нарушить их взаимопонимание и гармонию. Во тьме неосвещенной части комнаты кажется, что кожа у Дайнслейфа бледная и сухая, обветренная. Люмин следит взглядом за каждым его шагом. Нет. За тем, как яркие лучи постепенно переплывают с его белой шеи на лицо. И, привычно прикусив язык, освобождает место рядом.       Если не принюхиваться, в комнате евангелистских собраний даже уютно. Дайнслейф садится рядом — ближе, чем мужчине дозволено сидеть к девушке. Ему не устоять. Люмин же терпела приличия до первой по-настоящему холодной ночи, когда сердце оказалось не на месте, а после — после они оба будто сговорились, и ещё один запретный раз она оказалась непозволительно близка с ним.       — Странная погода, - голос у Люмин суховатый, монотонный. Она поворачивается к нему, опирается, кладёт голову на его сильное плечо. Дайнслейф протягивает руку, и она застывает. Всё как всегда - сложно. В ее голове крутятся мысли о том, что может произойти, если она допустит его близость снова, а коснётся ли он её вообще. Но она очевидно не смогла бы себе отказать, даже несмотря на церковные запреты, на все их чертовы постулаты и тяжелые ленты обязательств, повязанные вокруг их никчёмных человеческих тел. Страждущих, желающих. Она не устояла бы перед его притягательностью и уже привычной тенью сомнения на его бледном лице. Нет.       Нет.       Может, не здесь. Может, не сейчас. Но не устояла бы.       Дайнслейф касался ее все чаще. Брал за плечо, трепал по волосам, гладил по спине. Иногда щипал за бок. За любопытство, говорил он, и за сквернословие. Пальцы у него были прохладные, успокаивающие ум и утишающие боль. А Люмин вздрагивала, усмехалась — то в голос, то про себя — когда он пытался ее отругать, и губ мужчины каждый раз касалась тень ответной улыбки.       Дайнслейф выдыхает как-то слишком рвано и кладёт руку поперёк её спины, оглаживает талию. Люмин на миг обомлевше затихает, а мужчина берёт и прижимается кончиком носа к её макушке.       — Принцесса, — каждый раз, когда он так обращался к ней, его слова звучали особенно нежно и искренне. Он видел в ней не просто красивую девушку, не раненную ласточку, а ту, в ком таится стальной стержень, и чей нрав заставлял его преклониться. Не как преклоняются перед иконостасом, но как преклоняются перед всевластным абсолютом. Люмин была той, кого он хотел защитить и оберегать. Той, кого он желал всем сердцем. Его душа трепетала при каждой ее улыбке. Дайнслейф знал, что она достойна самого лучшего, и поэтому всегда старался быть для нее, нет не настоящим принцем, а щитом. Мечом. Её бронёй. Тем человеком, который будет рядом в любых ситуациях. И каждый раз, когда он обращался к ней таким образом, она чувствовала себя особенной и... любимой. Да, любимой. — Ты не замерзнешь?       Она безмолвно ворочается в его объятиях, а затем - поднимает взгляд вверх, сталкиваясь со взглядом его голубых глаз. Происходит то, чего он так сильно хотел избежать. Вероятно потому, что боялся, что не сможет оторваться. Люмин с мгновение молчит, едва сощуривая глаза — почему-то хочется податься ему навстречу и, обхватив ладонями тонкое лицо, поцеловать. В горле образуется комок.       — Нет. Теперь нет.       Рубашка, которую он носил, была настолько тонкой, что пропускала все тепло его тела. Именно поэтому Люмин могла в самом деле согреться рядом. Она не трогает его лица, и только лишь кладёт ладонь на его грудь, однако и это уже кажется достаточно интимным. Еще немного, и Дайнслейф, наверное, уткнулся бы лицом её в щёку. Потом он сполз бы ниже, задержав свои грубы на изгибе её нижней челюсти, вдохнул запах её кожи и притронулся бы пальцами к её щеке, целуя у уха. Люмин тяжело сглатывает — начинается проповедь в восемь утра, и всякий раз комната для собраний остается пустой ровно до восьми. До этого времени Люмин находится в тихом умиротворении, готовясь ко служении, она оказывается здесь одна. Все эти пару часов она проводит если не в молитве и размышлениях, то будто в немом трансе. До восьми ещё целый час, но её голова полнится яркими картинками. И на каждой из них оказываются его губы на её трепещущем теле.       Дайнслейф всегда был как весенний сон, только слишком осязаемый. Люмин поводит ладонью ниже, как завороженная: под рубашкой мышцы крепкие — так бы и гладить, не отрываясь.       Сердце Люмин быстро бьётся, словно пытаясь вырваться из груди — то ли от страха перед неизвестным, то ли перед неизбежным. Но вместо привычного холода, который обычно охватывает ее в такие моменты, по телу расползается нагнетающий, буйный и неугасаемый жар, заставляя ее дрожать от содеянного. Он застилает глаза, застилает разум, лишает всяких мыслей и любых попыток почувствовать стыд, как бы Люмин к нему не взывала. Она не могла оторвать взгляд от Дайнслейфа, чувствуя, как его присутствие магнетически притягивает ее к себе. Она хотела бы продолжать прикасаться к нему: к его вздымающейся груди, к его лицу, к его шее, животу, рукам, тазу — наслаждаться его прикосновениями и погружаться в мир невероятных ощущений, который он ей открывал. Сердце Люмин хорошо знает, что она не должна доверять ему — оно бьётся в такт греху, молвит устами дьявольскими —но она не может сопротивляться его обаянию. Наверное, она была бы готова рискнуть всем ради этого запретного и опасного соблазна.       Ради того, чтобы Дайнслейф был с ней ласков.       Она прикусывает губу, ерзает, прижимаясь ближе своим бедром к его, нечаянно мажет носом по его кадыку, и тот вдруг вопрошает дрогнувшим голосом.       — Люмин, что ты делаешь?       Секунда промедления. Последние капли совести исчезают в омуте встретившихся взглядов.       — А на что похоже?       Люмин отстраняется, толкает его в плечо, думая: он ведь отшутится, отодвинется, отвернется, — но Дайнслейф поддаётся, оказываясь на спине и не отводя от нее лица. Его широкая ладонь мягко ложится на её плечо. Люмин падает на него сверху и чуть не задыхается оттого, с какой силой он вдруг примажет ее к себе.       — Люмин, — Дайнслейф повторяет её имя, будто вразумляя. Она чувствует, как его грудь тепло прижимается к ее собственной, и в этом моменте она забывает обо всем. О чистоте помыслов, о проповедях, о благодати. Между ними течет жар, настоящее марево, которое окутывает их обоих: они оказываются настолько близки, что все мысли остаются позади, а разум уступает место страсти и желанию. В этой неповторимой близости двух тел, они, кажется, готовы бы были забыть о мире вокруг и погрузиться я в свой маленький мир, где правят только они двое. Возможно, от этого Дайнслейф их и отговаривает. Вернее, самого себя. Он знает, что она не отступится. Их близость становится единственной и самой важной вещью в этот момент, и ничто не может сравниться с этой близостью, которая затмевает все благоразумие и заставляет их перестать дышать. Они оба дышат слишком громко. Слишком. — Принцесса… — и в этот момент Люмин тянется к его губам.       Поцелуй выходит коротким и рваным. Он несет в себе неподдельную страсть и жажду, но в то же время оставляет ощущение незавершенности. Как будто бы Люмин только начинает раскрывать свои тайны, но уже прерывается, оставляя за собой лишь слабое дрожание на губах и кус. Крепкий.       — Не принцесса, — Люмин говорит это, выпрямляясь, и в её голосе слышна сдерживаемая буря. — Прекрати, хватит, — когда она садится сверху мужчины, ее легкие шифоновое платье задирается, оголяя красивые бедра. Ее движения становятся еще более грациозными и соблазнительными, чем мгновением до, словно она танцует на его теле. Она чувствует, что хочет контролировать каждое их движение и наслаждаться полной свободой, которую позволила себе. В это вся Люмин. В смелости. Дайнслейф же понимает, что не может оторвать глаз от ее прекрасного тела, полностью погружаясь в этот эротичный момент. — Не смей меня останавливать.       Он вздыхает — и тихо смеётся. Ну не в церкви ведь.       Его щеки становятся словно окутаны ярким румянцем, который медленно сползает на его шею. Светлые и гладкие волосы, разметавшиеся по дивану, делают образ небрежным. Лицо, окруженное этими волосами, кажется еще более бледным и хрупким. Взгляд на него вызывает в девушке смешанные чувства — и восхищение, и тревогу, и трепет, и необъятную любовь. Как будто он был одновременно и красив, и хрупок, словно роза, которая может увядать в любой момент. Но в этой особенной двоякость и была его прелесть, которая притягивала к себе её душу. Люмин любила в нём это — его тонкое и острое лицо, — она и не поверила бы, что такие бывают, если бы не видела своими глазами — расчерченное монотонным, но, при том, влюблённым взглядом.       — Можно? — Люмин спрашивает, беспомощно скользнув пальцами по его лицу.       Дайнслейф отвечает с кольнувшей заминкой:       — Конечно.       И Люмин неторопливо расстегивает на его груди рубашку, открывая себе взор на сильную грудь. Её руки двигаются медленно, словно наслаждаясь каждым движением. Она чувствует, как её сердце бьется быстрее, когда тонкие, прохладные пальцы касаются голой кожи Дайнслейф, вытягивает из ткани тугие пуговицы. Сейчас бы припасть к его груди губами губами, ощутить ее тепло и трепет под кожей. Не сейчас. Она лишь продолжает расстегивать рубашку, растерянная этим особенными моментом и желая затянуть его как можно дольше — в прошлый раз он не давал ей разрешения на эту вольность. Её глаза не могут оторваться. На мгновение Люмин замирает, поднимая взгляд и рассматривая излом светлых бровей и темноватые, неправдоподобно густые ресницы. Рубашка оказывается окончательно расстёгнута. Выдохнув, она проводит пальцами по шрамам на вздымающейся груди. Ожоги начинаются у шеи и спускаются вниз, охватывая почти что всю правую сторону его туловища. Она смотрит на них не с сожалением, но с замершем на лице пониманием. Она ведь знает, насколько это больно, насколько мучительно такое пережить. Но отдаёт себе отчёт о том, что хотела бы забрать его раны себе.       Вскоре Люмин убирает свои руки и, наклонившись, чмокает замершего Дайнслейфа в кончик носа.       — Ты красивый, — она говорит это мягко, а на губах появляется тёплая улыбка. Её так редко можно застать улыбающейся, но сейчас момент оказывается как никогда подходящим. Пальцы Люмин в это же мгновение неторопливо скользят по чужой шее, и вся она ластится ближе, пока ладони мужчины укладываются на её оголившиеся бёдра. Платье ей очень идёт — белое с голубыми цветами, похожими то ли на васильки, то ли на горечавку..       Что Дайнслейф напрягается, и она чувствует сразу же.       — С чего ты взяла? Не льсти мне. Лучше вообще ничего не говорить, если решишь польстить снова. Красивые слова часто становятся ложью.       Сердце пропускает глухой удар, и где-то в горле застревает комок необъяснимого страха. Люмин тут же пытался прогнать его, но он всё же остаётся там, навязчиво напоминая о своем существовании и о её бессилии. Она понимает, что нужно собраться с силами и преодолеть этот всплеск ощущения опасности, но как это сделать, когда он так тесно сжимает её сердце и не дает ей дышать? Она на короткое мгновение закрывает глаза и пытается сосредоточиться на своем дыхании, но оно оказывается неуправляемым и частым. Возможно, именно в тот момент она понимает, что грамотнее будет принять этот страх, позволить ему быть частью её, но не дать ему контролировать её действия. Желание, до того казавшееся почти невыносимым, чуть схлынуло.       — Уж кому угодно, но тебе я врать не хочу.       Дайнслейф понимает, что она не врёт.       Люмин, едва касаясь, проводит ладонью по широкой груди. Пальцы ее легко скользят по его коже, пока не достигают его соска. Она начинает массировать его между кончиками пальцев — медленно, едва оттянув — прижимаясь к нему все сильнее. Ее движения кажутся нежными и ласковыми, но в то же время страстными и жаждущими. Она чувствует, как его дыхание становилось все более неровным, а бедра начинают дрожать от явного возбуждения. Она продолжает ласкать его сосок ровно до того, как перейти к другому наслаждаясь каждой его реакцией — грудь мужчины оказывается весьма чувствительной. Ее прикосновения оказываются такими неторопливыми и одновременно такими смелыми, что мужчина не может сдержать тихий, но длинный удовольствия. И Люмин, опустившись чуть ниже, чувствует промежностью его пах. Сквозь белье она ощущает то, насколько сильно Дайнслейф затвердел, и из ее уст просачивается аналогичный длинный выдох.       Возбуждение охватывает всю нижнюю часть тела, но остается клеймом в голове. Чувствуется, как внизу становится влажно, и в моменте хочется притронуться к себе — погладить половые губы сквозь ткань белья, помассировать клитор.       Люмин встряхивает головой, чувствуя, как щеки заливает румянец. Она наклоняется ближе, и своим пахом плотно обтирается от массивный выступ на чужих брюках.       — Никакой лжи, — она шепчет ему это с придыханием, явно теряя хватку и позволяя себе быть гораздо менее сдержанной. Она шепчет это честно, голос садится. Руки упираются в плечи Дайнслейфа, и сама она виснет над ним, прижимаясь лбом к его лбу. — Только откровения.       С мягких, почти не обветренных губ мужчины срывается настоящий стон, но всё еще очень тихий. Им нельзя, чтобы их услышали. Его руки взлетают к её ребрам, впиваясь пальцами, словно они были голодными до прикосновений, жаждущими её тепла и нежности. Люмин плотно закрывает глаза, погружаясь в океан необузданного плотского желания, где есть только она и ее грех. Только она и ее тяга прижиматься к его твердому члену своим телом, дать себе ещё ближе, чем сейчас, притереться к нему. Его прикосновения оказываются такими нежными и одновременно страстными, что она не может устоять. Падает, совершает необдуманное. Позволяет себе изваляться в грязи, стать нечестивой. Она готова отдаться ему полностью, позволяя ему исследовать каждый уголок её тела — в голове Люмин лишь это. Как по завету, так и происходит: Дайнслейф, извиняясь, гладит ее кожу кончиками пальцев и принимается изучать наощупь: бока, живот, бедра. Его руки скользят по поверхности лёгкого платья.       А потом скользят под подол.       — Можно? — спрашивает он шепотом.       Его руки аккуратны и бережно не заходят дальше положенного. Никакой наглости.       — Можно, — отвечает она.       В паху сводит. Дайнслейф чувствует, что твёрже уже не станет, и Люмин лишь изводит его, неосознанно заставляя взмаливаться о том, чтобы не кончить слишком рано. Параллельно с этим она не может устоять перед притягательностью губ Дайнслейфа. Она ловил их своими губами, прижимаясь к ним все сильнее и сильнее. Их поцелуй оказывается влажным и страстным, далеко не невинным. Она лижет и кусается, наслаждаясь каждым мгновеньем этого запретного и возбуждающего акта. Язык мужчины трогает ее губы и проникает меж уст, опаляя пламенным жаром её собственный язык, её нёбо. Люмин не может остановиться, она жаждет еще больше, она хочет погрузиться в этот сладкий и опасный туман похоти, хочет ближе прижаться своим пахом к чужому. И она знает, что Дайнслейф тоже этого хочет.       Ей безмерно хочется почувствовать, каково будет на него опуститься: как разойдутся мышцы, как тело заполнит жар, как станет много и хорошо, и собьется дыхание, и мужчина сожмет в ладонях ее грудь, и ответит стоном на движение бедер, и на лице его мелькнет то беспомощное и нежное выражение, каким оно кадется Люмин сейчас.       Она нагло ловит меж зубов его нижнюю губу, слегка оттягивая.       Ладони Дайнслейфа медленно скользят по её телу, останавливаясь на её груди, и Люмин чувствует, как его пальцы слегка сжимаются, словно он хочет запечатлеть этот момент навсегда. Его сердце отдаётся бишенным ритмом, и они оба чувствуют то, какой дикий темп устанавливается в их сердцах, бьющихся почти что в унисон. Ах, если бы только Дайнслейф на нее поглядел. Он бы не смог оторвать взгляд от её прекрасного лица, которое было покрыто легким румянцем.       Мужчина был красивый, и он был весь ее. Его светлые волосы блестели на солнце, а глаза сверкали как две звезды — как два голубых сверхгиганта на ночном небе, застывшие в созвездии Ориона. Придётся признаться, насколько сильно любит показывается влюблена. Каждый раз, когда она смотрела на него, ее сердце замирало от его красоты. Она не могла оторвать взгляд от его прекрасного лица и чувствовала, что он притягивает ее как магнит. Однако Дайнслейф был не только красив внешне, но и внутри. А Люмин всё-таки отрывается от его губ, утыкаясь кончиком носа о щеку и замерая: ладони мужчины скользят под платьем вдоль боков, задерживаясь на талии, — по всему телу от этой несказанной ласки пробегаются крупные мурашки, застывая где-то под шеей — руки ложатся на бедра, заставляя ее плотнее прижаться к паху, горячему даже сквозь слой ткани.       — Люмин, — Дайнслейф зовёт её как будто бы в забытие. Возбуждение отражается на его лице, и девушка не упускает ни одного мгновения, чтобы не засмотреться на него.       Он ловит ее ладонь — и быстрым, почти паническим движением прижимает к своему животу. Люмин распахивае рот, но не успевает даже задуматься о вопросе: пальцы вдруг укладывает холодом, похожим на электрический ток, — и через мгновение Люмин чувствует, что ткань одежды под ней пропитывает семя. Густо и много.       — Быстро, — она проговаривает это почти спешно и чувствуя, как в ушах шумит.       Пальцы Дайнслейфа сжимаются поверх ее ладони.       — Прости, — Его извиняющийся голос кажется сдавленным, но действительно уверенным. Кажется, будто бы он верит в произошедшее гораздо больше, чем Люмин, несмотря на то, что именно она стала инициаторкой. Их тихий разговор разливается по комнате, и вместе с этим разговором в воздухе появляется жаркий запах человеческих. Они замечают его только сейчас. И безусловно это не должно закончиться так. — Я помогу тебе...       — Не надо.       — Молчи.       Вторая его рука оседает на ее бедро; Дайнслейф опускако свою втую ладонь вниз по животу. Ему действительно окажутся завораживающими её очаровательные изгибы: её талия, её ягодицы, и каждый сантиметр её тело должен оказаться его. Он ужасно хочет, чтобы все Люмин ему принадлежала в независимости от того, в каком контексте. Её тело, её разум, её намерения, её желания. Именно поэтому он ни в коем случае не запретит себе делать то, что позволяет сейчас — бесцеремонно и с явной охотой притрагиваться. и, когда Люмин невольно приподнимается, он с нажимом проводит по ее промежности. Дыхание Люмин перехватило, она прикусывает собственную губу — в нее удобно было впиться, сглатывая стон, — бедра толкаются навстречу пальцам Дайнслейфа.       — Что ты чувствуешь? — зовёт он, и она, перехватив для уверенности его запястье, отвечает:       — Жадность.       — Жадность — грех.        Вторая его ладонь легла на ее живот, неопрятно задирая платье пальцы трогают место над пупком — Люмин прошивакт тем же волнительным холодком, и она упускает момент, когда мужчина пальцами поднимается выше, находя ее клитор и надавливая на него, начиная массировать. То соскакивая на половые губы, то поднимаясь к нему вновь.       По телу проходит судорога удовольствия, заставляя закрыть глаза вновь, и возжелать закинуть голову назад. Но она лишь сильнее склоняется над мужским телом. Пальцы люмин забираются в чужие волосы и сжимают их, пока она старается качнуться на ювстречу для того, чтобы пальцы Дайнслейфа вновь потёрлись об её бельё. Дыхание становится хриплым и оборванным, когда его рука мягко и ненавязчиво сжимает клитор. Бёдра начинают дрожать, словно её в самом деле прошибает волна тока, всё накатывая и накатывая вновь. Она ведь не представляет того, как на её сосредоточенное и строгое лицо взирает Дайнслейф; он смотрит на неё внимательно, запечатляя в своей памяти каждую черту её лица. Каждую черту лица девушки, которую любит больше собственной жизни.       Её губы размыкаются в немом стоне.       Её бельё совершенно промокло.       — Тише.       Голос его оказывается глухим и ласковым.       Пальцы перетекают назад, сминая ее ягодицы, но не удерживая от движения навстречу. Дайнслейф проводит губами по ее щеке, двигается небыстро и не слишком медленно. Но колени Люмин разъезжаются, а вдох выходит хриплым и надломленным, пока тело заходится в крупной дрожи. Люмин кончает, так и повисая над ним и до боли выгнувшись. Ей требуется ещё около пары минут для того, чтобы окончательно прийти в себя.       На ней красивое белое платье с голубыми цветами, словно она сама является воплощением летнего неба. Ее образ наполнен светом и свежестью, будто она только что вышла из цветущего сада. Яркие голубые цветы на белом фоне создают неповторимый контраст и придают ей особую изящность. Она — словно летний бриз, ласкающий кожу и наполняющая сердце тоскливой радостью. В этом платье она выглядит прекрасно и притягательно, словно луч, пробивающийся сквозь плотные тёмные облака. Она — воплощение сдержанности и красоты, и ее образ невозможно не отложить в памяти. На проповеди она сидит буквально в нескольких рядах от Дайнслейфа.       Но вместо того, чтобы слушать пастора, он совершенно не может оторвать от неё взгляда.       Её тихое очарование захватывают его ум и сердце, не давая сосредоточиться на словах проповедника. Он не может отвести глаз от её мягкой фигуры и неподвижного силуэта — словно ритуалбный танец под музыку божественных слов. Она становится для него центром всего мира, и он не может отделаться от мысли о том, как бы поскорее с ней поговорить. Но он знает, что это непристойно и неуместно во время проповеди. Знает. Поэтому он просто продолжает смотреть на неё, наслаждаясь её присутствием и мечтая о том, что, может быть, когда-нибудь они вновь встретятся вне церкви, и он сможет рассказать ей о сокрытом.       Никакой лжи. Только откровения.