пусть всегда будет солнце

Юрка вертится в те минуты особенно сильно. Весь потный после спектакля, он тянется скинуть с себя немецкий мундир и подозвать к себе девчонок из второго и третьего отрядов. — Ванька, Митя! — хриплым от волнения голосом кричит он на всю сцену. Две мелкие фигуры за его спиной копошатся и встают от него с обеих сторон. Красный пионерский галстук, который совсем недавно повязывал ему Володя, кажется сейчас тряпкой-удавкой и чуть помедлив (сейчас-сейчас, только директор отвернется...) стягивает с себя и его, скидывая назад, где темнота от тканевого занавеса поглощает очертания реквизита и всех прочих предметов. Пал Саныч, который совсем недавно отправил Алешку за фотоаппаратом, довольно щурится и мычит себе под нос очередное "гм", разглядывая маленьких актёров. Позади Ира собирает мелкий реквизит: игрушечные оружия, чьи-то разбросанные платья и карандаши, полено, которое так и не пригодилось в спектакле. Цветные декорации видны еле-еле и блестят кое-где золотой краской — это Юра с Ксюшей постарались, чтобы выглядело хорошо. Одна часть сцены ещё занавешена. Конев снова озирается: нигде не видно его Володю. Пустеющие ряды кинозала вполне объяснимы: кто-то уже уходит чтобы подготовиться к прощальному костру, кто-то наоборот идёт ближе к ним, маленьким детям, чтобы раздать похвалу. А Юрка не может перестать искать чужой взгляд, ведь он же видел его, совсем недавно, где же... — Так. Те, кто повыше — в центр, кто пониже — садитесь на скамейку. Нет, ты, Саша, встань с краю к Юре. — командует Пал Саныч, рассматривая принесенный ему фотоаппарат. — Пал Саныч, может быть, лучше я? Вы же знаете, у меня опыт… — Нет уж, Алёша, оборудование новое, дорогое, позволь я сам. — качает головой директор. Сколько же времени прошло? — Погодите! — выкрикивает Юрка, но его голос тонет в гоготе детских сплетен и разговоров. — Улька! — с придыханием заглушает его голос Полина. — видела тот букет цветов на моей тумбочке? — Чего-о-о? — раздается с другой стороны сцены, будто специально громче, чем нужно. — кто это был? — с восторженным визгом отзывается девочка. — Нас тут... Мы здесь не все!.. — снова начал было растрёпанный, начинающий паниковать Конев, но тут снова как назло послышался новый крик. — Девочки-и-и! А мне записку подбросили! — карабкаясь на другую сторону сцены, поближе к подружкам, лепечет Ксюша. И Конев несчастно выдыхает, в сердцах проклиная всю золотую троицу. — Приготовились… — заводит директор. Самый страшный ужас постигает Юрку именно в тот момент. Что ему делать на этой фотографии одному, в толпе, но в одиночестве? Зачем ему увековечивать себя на черно-белом снимке без того самого человека рядом, без того, ради чего было он создал все, поменял и открыл в себе многое? Но в ту секунду, когда он уже готов дернуться в сторону и спрятаться от назойлевого объектива камеры, его тянут к себе холодные руки откуда то со спины. Здесь, пришёл. Володя. Тот на пару секунд оборачивается назад, чтобы взглядом проследить движение рук Юрки, которые он тянет к нему. Ему хочется сказать "не надо" и "стой", но на фотографии они все равно остаются смазанными влюбленными силуэтами с почти сцепленными ладонями. Громко и весело щелкает фотоопарат.

***

"Начинается посадка на рейс Москва-Берлин" — писклявым голосом вещает девушка в аэропорту из динамика, прямо куда-то в ухо. Пол выстелен белокаменной плиткой, несколько сидений в ряд... Глядя на аэропорт, Володя почему-то всегда вспоминает Конева, мальчика из первого отряда с лохматыми волосами и золотым сердцем. Столько жёстких сидений — это так не похоже на советский кинозал, но почему то также напоминает его. Многочисленные большие лампы освещают их со всех сторон — так кажется, будто они на сцене. Много стекла, много света, много упорядоченности. Это аэропорт, выбирай билет в любую сторону. Сейчас Володя сидит на жёстком сидении и бережно разглаживает помятые углы их общей фотографии с первой и последней лагерной постановки, пока под боком сопит тот самый Конев. Им скоро лететь в Германию. Домой. На Юре больше нет красного пионерского галстука, синих шорт и белой рубашки — он давно уже даже не комсомолец. Взрослому Юре через три месяца исполняется двадцать шесть, он не спал два дня, а всего неделю назад давал концерт в другом городе — Володя следил за выступлением по прямой трансляции и был восхищен не меньше истинных фанатов музыки. — Юрчка, — скомкано будит его Володя, тормоша своего человека за плечо. Как забавно, что он так редко говорит его имя ласково, полностью. Торопливое, искреннее "Юрчка" кажется ему намного лучшим по звучанию, чем напускное и мягкое "Юрочка". Это глупо, но в этом проявляется какая-то его часть, глубоко закопанная в детском лагере "Ласточка". — Юра, вставай. Мы проспим рейс. — уже увереннее толкает его Давыдов. — А? — заспанный парень кажется ему все тем же мальчишкой. — Встаю... И правда, встаёт. Повзрослевший Конев растирает виски и лоб, морщит нос и чуть приглаживает волосы, прежде чем повернуться к парню. Они регистрируются достаточно быстро. Володя тащит багаж, пока его парень проверяет билеты и в мыслях проверяет все выключенные утюги. Они — почти мальчишки, пережившие друг без друга четыре года. Несколько лет до совершеннолетия Юра претерпел нормально. Закончил школу с одной тройкой (по математике), вернулся к музыке — вот были рады родители, когда он снова начал играть. Мир без Володи оставался прежним и в нем ещё можно было существовать — читать письма, загрубевшими ладонями проводить по бумаге, по чужому почерку... Казалось, что они так близко, так рядом. За окном все еще светило солнце, август тянулся неспешно и мягко. Осень дала свои плоды. Начало учёбы он отметил в своих письмах "скучной, но стоющей" побоявшись написать о такой нагрузке, которая не всегда была ему под силу. За осенью потянулась зима, потом холодная весна. Володя в своих письмах снова взялся за свое, просил найти девушку. Юрка до сих пор не знает, шутил ли он тогда, или действительно указывал. Вероятно, что второе. Их семью впереди ждала Германия — Советский Союз разваливался у него под ногами. Жили бедно и скучно. У Володи в планах был бизнес и лечение. Два года не было писем. Новый адрес в Германии был никому не известен, а письмо, видимо, не дошло — Давыдов больше не писал. Юрка побоялся спрашивать. Как тоскливо было без писем! Летом он снова вспоминал и вспоминал, не мог остановиться. О той "Ласточке", в которой он оставил первую любовь. Первую и последнюю, как думал Конев. Зелёная пышная листва закрывала от него небо, пока по улице стремительно мчались машины. С родителями он больше не общался. Сегодня у Юрки был концерт: настоящий концерт у мальчика, к которому теперь обращались на "вы", который играл в оркестре, которого показывали на плакатах и называли одним из лучших. У Юры, который начал играть в лагере, в последнюю смену, где вместо репутации "достойного" он имел репутацию безбашенного разгильдяя. Если кому скажешь, то не поверят. По мнению общественности, гениями рождаются, наверное. Выступление было назначено на шесть часов вечера. Теплый мягкий свет падал на фортепиано. Зал ещё был пустой, только кое-где на верхних рядах начали собираться люди. А Юра готовился. Они встретились глупо: после концерта, под вой аплодисментов к уходящим музыкантам, он пришёл к самому входу служебного помещения. Юрка его не узнал, поэтому со всего размаху хлопнул дверью по лбу. Володя, конечно, не обиделся. По какой-то неведомой причине судьба решила разводить их в стороны при любой попытке встретиться. Только концерт, видимо, в её планы не входил. И они снова сошлись, как в прошедшем детстве. Полетела череда мгновений, месяцев, лет — и потому сейчас они сидят на жестких белых кожаных сидениях, чуть вцепившись друг в друга: Юрка еще боится летать. Слушают навязчивую технику безопасности, пока Володя тянется к рюкзаку за водой и мятными конфетами. Небольшие круглые иллюминаторы похожи на овальные блюда из столовой в лагере. Взлет через десять минут — так командует механический голос из динамика. Вот это современность, не то, что тогда... Где-то в нескольких километрах от них оставались прошлые запреты, маленькие карточные домики-коттеджи, крошенный асфальт, прошедшие воспоминания, бесконечные тени-тени-тени, которые спасали их в моменты юности от чужих глаз. Юрка тянется к нему чуть ближе и оставляет на чужой щеке невесомый поцелуй, выдергивая Давыдова из мыслей. Володя чуть хмурит тонкие брови — они, все же, в самолете, но почти в следующую же секунду возвращает поцелуй, крепко зажмурив глаза. Их так хочется назвать мальчишками — сколько в них попыток привыкнуть, порывов, пылких касаний... Конев ловит себя на мысли, что такими они бывают только друг с другом. Он медленно переводит взгляд на часы, в то время как самолет начинает разгон, чуть дребезжа колесами. У Юры пушистая шевелюра, в которую приятно зарываться пальцами и потому они почти весь полет сидят в обнимку, пока Володя одной рукой пытается решить какие-то древние непонятные сканворды, а другой обнимает шею парня. За окном тянется молочная полоса воздуха, закрывая почти весь обзор. Давыдов делает несколько фотографий спящего Конева и белых облак за иллюминатором. Берлин встречает их шумным прибытием, тринадцатью градусами тепла (что, вообще-то, не так плохо для апреля) и бесконечным потоком людей, которые снуют туда-сюда как в гигантском муравейнике. Улицы здесь кажутся чистыми, но чужими. Светлыми, с расцветающими деревьями, но непривычными. — Ничего, — успокаивает его Юра, перехватывая чужой рассеянный взгляд. — Тебе здесь понравится. Володя кивает. — Здесь хорошие дороги. — замечает он. — Тут неплохо. А что по ценам? — На нас двоих еды точно хватит. И крыша над головой тоже имеется. — успокаивает его Конев. Череда красивых белых домиков мелькает перед глазами, пока они ищут дорогу. Здесь кругом красивые здания и улыбчивые люди и хоть Юра точно помнит, что жить в этом месте ему было не всегда просто, он будет выбирать Берлин раз за разом из-за его искусства и будущего. Из-за современности, из-за будущего, которое есть у этого города и у них. Неподалеку какие-то ребята с шумом проносятся на байках, а левее — парк: его очень любят дети. Несколько скамеек поставлены в ряд и выкрашены бежевой, почти кремово-белой краской. Одна влюбленная парочка тихо перешептывается, сидя дальше всего от них. Молодая семья, вероятно. Почти рядом с ними крутятся двое подростков в джинсовках, мальчик и девочка. Одна со смешными тонкими косичками тянет за локоть брата с кудрявой шевелюрой. Потом они собираются все вместе и идут к маленьким магазинам и бутикам. У них тоже есть будущее. Право на него. Бесконечное небо в Берлине залито объемными розовыми закатными облаками, где лучи заходящего солнца мягко мажут по оживленным улицам. Юра сжимает руку Володи без страха и ускоряет шаг, звонко шлепая кедами по асфальту. Взъерошенный Давыдов сжимает его руку в ответ. Они выходят на трассу и ловят первую попутку. Едут домой.