Настоящее

«С виду он само воплощение «Оды гармонии». Но чуйка мне подсказывает, что за этим фасадом он скрывает… нечто настоящее». Галлахер выслушивает краткую сводку по текущей обстановке и список приоритетных поручений без особого интереса. Давит зевок в ладони — и ловит на себе неодобрительный взгляд Сандэя. Строгий, осуждающий. Его перья недовольно топорщатся, стоит ему на мгновение позволить своим эмоциям пробиться сквозь стерильный, до последней мелочи продуманный образ. Галлахер нутром чует, что там, за этой говорящей оболочкой, скрывается нечто живое. Думает о том, что мог бы раскусить тонкую косточку галовианских крыльев, если бы сомкнул на одном из них челюсти посильнее. Хрусть — как куриный хрящ на зубах. Кривая трещина на безупречном амплуа. — И в следующий раз будьте добры погладить свою одежду, — заканчивает Сандэй с убийственной тяжестью. — А? — Галлахер лениво выныривает из своих мыслей и поднимает бровь, словно сомневаясь, что обращаются к нему, хотя кроме их двоих больше никого нет. — Что не так с одеждой? — Вы спрашиваете, — Сандэй, стоящий до этого полубоком, резко поворачивается на каблуках и оказывается с Галлахером лицом к лицу. — Щетина. Запах табака и алкоголя. Измятый жилет. Вы считаете, это подобающий внешний вид детектива клана Гончих, господин Галлахер? Сандэй смотрит на него в упор. Галлахер отвечает тем же — спокойная невозмутимость под гнётом порицания. «Мальчишка», — хочется сказать ему, — «молоко с губ утри, а потом читай мне нотации». Вместо этого Галлахер улыбается улыбкой, в которой нет ни вежливости, ни раскаяния — только кончики клыков, показавшиеся будто бы невзначай. Взгляд Сандэя падает вниз — от глаз к губам — и Галлахер улыбается ещё шире. — Исправлюсь, — коротко бросает он. Исправляться, конечно же, никто не собирается, и это начинает выводить Сандэя из себя. К огромному затаённому удовольствию Галлахера — интересно, как далеко он сможет в итоге зайти в своём стремлении прощупывать границы допустимого? Как скоро идеал из слоновой кости разлетится на куски? Галлахер готов поставить немало на то, что Сандэй сам хотел бы это вот всё — дымить, как паровоз, позволять одежде лишние складки, а щекам и подбородку — щетину в те дни, когда избавляться от неё недосуг. Но Сандэй вынужден быть эталоном в палате мер и весов — и ненавидеть, когда кто-то имеет свободу и наглость сильно отклоняться от референсных значений. — Опять запах курева. Можно не заниматься этим хотя бы перед нашей встречей? — брови Сандэя сходятся на переносице. — И… — его нос смешно морщится, — …алкоголь. Вы пили. Нравоучения впиваются иглами в похмельный мозг, но Галлахеру всё равно забавно. Ещё забавнее однако было бы разбить одну из этих нахмуренных бровей в ответ на непрошеную проповедь. Залить кровью скулу, пряди волос, ворот белоснежного пиджака, маленькое трепетное крылышко, вновь гневно взъерошившее свои перья. Надругаться и осквернить. Если даже и так, что ему сделает Сандэй? Отстранит от обязанностей? Наложит своё радужное проклятье? Пф. Галлахер тянется в карман пиджака. Сандэй весь обращается во внимание и настороженно наблюдает. Фантик мятного леденца шуршит в руках, когда его разворачивают нарочито медленно. Конфету Галлахер закидывает в рот. Обёртка летит прямо на пол. Сандэй едва не задыхается от возмущения. Галлахер едва не смеётся. — Теперь вы мусорите и едите конфеты во время совещания, — пальцы Сандэя нервно сжимаются в кулак. — Вам не угодить, — хмыкает Галлахер. — Ну заберите, раз так не нравится. Он сокращает расстояние в два размашистых шага. Грубо хватает нежное фарфоровое личико пальцами, прижимается губами к чужим и, разомкнув их языком, проталкивает леденец в чужой рот. У Галлахера нет никаких ожиданий от своей выходки — в конце концов, даже самых тяжёлых её последствий он не боится — ничего, кроме желания сбросить наконец напряжение, расставить все точки над i: с ним так нельзя. Он может ответить унижением на унижение. Сандэй замирает, почти дрожа от напряжения, — а затем сглатывает. Рот его всё так же податливо открыт, пальцы комкают рубашку у Галлахера на груди. Можно было ожидать чего угодно — пощёчины или удара кулаком, брезгливо перекошенного лица, вмиг растерявшего всю аристократичность линий. Брани, возмущения, вызова охраны, проклятий и угроз. И из всего многообразия реакций Сандэй выбрал… ничего? Галлахер смеётся в этот открытый рот — нет, Сандэй точно не стоит того, чтобы сбивать о него костяшки, но кое-что поиметь с него всё же можно. Безвольный, беспомощный, будто всем собой напрашивающийся на продолжение — в голове мутно уже не от похмелья. Галлахер не церемонится, раз уж ему здесь, словно по щелчку тумблера, внезапно стало дозволено всё. Зарывается носом в перья, кусает — не до хруста сломанной кости, но с достаточной силой, чтобы заставить вскрикнуть.Тянет за одежду, срывая пуговицы, впивается зубами под ключицу, где никто не увидит след, — остатки здравого смысла его всё же не покинули. Мнёт в пальцах бёдра, сжимает зубами и оттягивает соски — и не встречает никаких попыток отстраниться или дать отпор. Только нетвёрдые пальцы в его волосах, трясущиеся ноги, невнятные восклицания, переходящие в стоны. — Какой же ты жалкий, — бормочет Галлахер и с силой вдавливает колено Сандэю в топорщащуюся ширинку. Тот снова вскрикивает и отнимает руки от Галлахера, чтобы закрыть ими лицо. Так не пойдёт. Галлахер толкает его вниз, ставит на колени, пихает в поясницу, заставляя выставить руки вперёд, защищаясь от столкновения с полом. Стягивает штаны вместе с бельём. Масло полуночника — дорогой и редкий ингредиент, который Галлахер носит в левом кармашке и любимым завсегдатаям добавляет по капле на бокал. По особому случаю не жаль израсходовать и больше, щедро растереть по пальцам, толкнуться ими между ягодиц. — Стоять, — коротко бросает Галлахер и шлёпает Сандэя по бедру, когда тот хочет опуститься на локти. Сандэй издаёт что-то похоже на скулёж и склоняет голову, удерживаясь на вытянутых руках. Галлахер всё ещё не церемонится — и не тратит на подготовку слишком много времени. Иметь того, кто столько времени выедал тебе ложечкой мозг, — занятие вдвойне приятное, и Галлахер не отказывает себе ни в чём: в нетерпеливых движениях бёдер наотмашь, в желании отереться щетинистой щекой о гладкое острое плечо. Волоски на собственном загривке встают дыбом, когда Галлахер с силой кусает туда же, — Сандэй дёргается, взвизгивает, всхлипывает. Вот оно, настоящее за фасадом: Сандэй, бьющийся в оргазме на четвереньках, обмякающий под Галлахером мёртвым птенцом. Галлахер позволяет себе милосердие — разрешает Сандэю обессиленно лечь на пол, размазав лужицу собственного семени по животу, и вытрахивает последнюю жизнь из его растёкшегося тела уже там. Спускает внутрь, тяжело дыша. Может, Галлахер помог бы Сандэю привести себя в порядок, если бы он не был таким говнюком до. Вместо этого Галлахер застёгивает свою ширинку, садится рядом, прислонившись спиной к сиденью дивана, — Сандэй ничем не заслужил, чтобы его уложили туда, — и затягивается прямо в кабинете. Сандэй молчит — всё так же лицом в пол. Следы от пальцев Галлахера наливаются на его бёдрах пурпуром. — Ну, я надеюсь, мы разобрались со всеми вопросами. Галлахер берёт его за подбородок снова и выдыхает в него горький табачный дым. Тлеющий кончик сигареты впечатывается в бедро — рядом с одной из гематом. Сандэй вздрагивает в последний раз слабо и молча. Это повторится, думает Галлахер, покидая резиденцию. Тем более теперь, с новыми вводными, когда он не просто подозревает, а знает наверняка некоторые из маленьких грязных секретов, которые господин Сандэй хранит глубоко под своей безупречно выглаженной одеждой. Те из них, в которых господин Сандэй с радостью отдаёт весь контроль — хотя бы на время — разрешает делать с собой что угодно, а себе — быть несовершенным. Это повторится — когда Сандэй снова будет в этом нуждаться. Когда ни капли не будет к этому готов. Галлахер позаботится об этом, заявившись в его кабинет самым невежливым образом — небритым, неглаженым, без приглашения и даже без стука в дверь. Потому что только смерть на Пенаконии стучится дважды. Галлахер — нет.