История грёз

Чернота разрасталась. Словно грибок, словно заразная гниль, раскидывала свои лапы, наползала, захватывала всё новые и новые миры, пускала корни и плодила метастазы. Мультиверс содрогался, он был похож сейчас на испорченное яблоко — хлюпающий изнутри, чёрно-коричневый, источающий миазмы страданий, смерти и отчаяния, уже не пытающийся сопротивляться или даже надеяться на помощь либо спасение. Не от кого уже, все убиты: слишком слабые, прячущиеся за честью — захвачены, слишком глупые, доверяющие — уничтожены, потерявшие любую поддержку, наивно верящие в правильность мира — сожраны негативом. Чернил нет, так же как и нет нитей, осталась только она — всесильная разжиревшая скверна, раздувшаяся и раскинувшая тысячи своих конечностей куда хватает глаза. Один мир, второй, третий… Чёрные щупальца, словно гадкая, особо жирная, склизкая паутина, вздрогнули и выпустили ещё несколько мелких полупрозрачных пока отростков — дотянуться ещё вон туда, до того маленького уголка, куда ещё не дотягивались прежде, обвить и заполнить собой, опутать, словно грибницей, посеять свои споры, заразить, убить. Скверна не останавливается. Никогда. Ещё больше, ещё дальше, ещё длиннее. Что-то, висящее в эпицентре разложения и бывшее когда-то по всей видимости монстром, захрипело и закашляло, давясь чёрным негативом и вздрагивая своим иссохшим телом. Да, без сомнения, именно это и случается, когда позволяешь скверне полностью заполнить себя. Кости: иссохшие, искорёженные, покривленные дёрнулись и колыхнулись в липкой сети, созданной из той же маслянистой слизи, которая покрывала их последние годы. Годы? Или столетия? Он не помнил. Жаль осознавать и признавать, но скверна сожрала всё: не только тело, а и память, забрала силу, изгрызла изнутри, стоило ей взять полный контроль, предала, осквернила самое святое — воспоминания. А воспоминания — что? Правильно. Воспоминания — личность. Она сожрала его самого. Повелитель негатива захрипел и сплюнул с отвращением… слюну ли, магию, кровь, ту же скверну? Уже не разберёшь, непонятно. Где кончается одно и начинается второе? Где заканчиваются границы его тела и начинается он? Всепоглощающий, ядовитый, сосущий соки, горький и жгущий всегда и каждый миг негатив. И есть ли эти границы? Нет. Он не чувствует. Кость будто плывёт, будто размокает, будто превращается в жидкость, смазывается и течёт между волокнами ткани его вечной чёрной толстовки, если эти оборвыши можно так назвать, прорастает со спины и вливается… в щупальца? Когда-то да. Тихий смешок, что скомкался рвотным позывом, выскользнул и вытек смолянистой струйкой по отдающей зеленцой улыбке. Когда—то возможно. А сейчас? В паутину. В гадкие срощенные между собой склизкие волокна, пятна, жгуты, сгустки, натянутые плёнки, пульсирующие висящие вниз капсули, бугры и наросты — противно даже смотреть, во что превратил его тело съевший изнутри негатив. Стоило ли ждать другого? Найтмер застонал и закинул голову назад — с пустой глазницы сдеформировавшегося черепа оторвался кусок чёрной жижи и улетел вниз, а с обсновавшей всё окружающее пространство скверны выстрелило ещё два особенно длинных отростка. Надолго ли ещё хватит ресурса его тела? Сколько ещё миров падёт, прежде чем он сдастся, прежде чем исчезнет, осядет прахом, пылью в этом ничто? Будь проклят тот момент, когда было решено, что ему мало воздействия изнутри и он, ослеплённый властью и успехом, одурманенный, решил заражать миры снаружи. Исключительная глупость. Но разве есть что-то невозможное для Повелителя? Особенно, если уже некому больше учить и указывать на ошибки, когда все надоедливые советчики, подчинённые, напарники стёрты в прах и переработаны в ненависть. Особенно, если под ногами уже не путается со своим жалким сопротивлением брат. Ох, позитивная глупая пчёлка, смерти которой никто не ждал… ах. Как же он злорадствовал, когда наконец убил его, пробив тому грудину острием отростка, как гордился, вгоняя кончики фаланг хрипящему близнецу в темя и разрывая череп на части, как задыхался, когда хохотал над обезглавленным телом, растирая остатки рассыпающихся лицевых костей в ладонях… словно дикое животное. Это он всё ещё может вспомнить. Губы искривились, и по подбородку покатилась струйка скверны. Пакость. Если бы он знал, что через неполную неделю после того, как остался единоправным повелителем, будет болтаться вот так гнилым огрызком собственного тела и могущества в пустоте, истекая негативом, отходами, кровью и ещё кто его знает чем… то что? Не убил бы? Чёрная липкая паутина оплела ещё несколько дальних миров, потянула тонкие корешки к следующим. Крик, прерываемый кашлем и хрустом, разорвал тишину междумирья — грудная клетка Кошмара лопнула, словно зажатый в дверной коробке орех, истончившиеся чёрные рёбра не выдержали, осыпались осколками: сухие, пустые, безжизненные. Негатив высосал с них всё, забрал что только можно было. Чёрная сетка запульсировала и закапала жидкой смолью. Это конец. Всему, и ему тоже. Он на самом деле знал, что так всё и закончится, он за это и боролся на самом деле. Да? Мысли слишком мутные, чтобы вспомнить, так ли это. Его это желания, или же скверна пустила яд, отравляя, меняя, коверкая, перекраивая на свой манер слабое сознание? Знать бы. Очередной рвотный позыв, и снова липкая чернота летит влажным комком в никуда. Пальцы уже не сжимаются на бывших отростках, они уже сами сродни щупалец кальмара — тянутся вдаль своими корнеобразными разветвлениями, дырявят миры, проращивают. Подвладные чистому негативу, но не ему. Но так же и надо было. Это ведь то, к чему он так долго шёл… Почувствовать бы хоть каплю удовлетворения, раз его мечта свершилась, но по пенькам рёбер бродит только отвращение, лишь ненависть и разочарование бегает по остову хребта, лишь несогласие, остатки его самого, того старого Найтмера текут вниз по пронизывающей пространство пакости чем-то, напоминающим аквамарин, которым когда-то сиял его зрачок. Интересно, а как могло было быть? Если бы не случилось? Поздно спрашивать. Вопросы умирают вместе с ним, умирают на пару с мирами, с равновесием, со вселенной, под треск испоганенного почти полностью бытия, под стон рушащегося, не выдержавшего такого надругательства над собой Мультиверса… — Ну всё, хватит! Достаточно! — резкий хлопок и вспышка заставила всё замереть и принесла неожиданный конец происходящему ужасу и неразберихе. Пространство погасло вдруг, окунаясь в темноту, пряча помигивание доходящих в агонии миров за пеленой временного отсутствия. Раздражённый голос звенел негодованием, он злился, требовал, и Время не посмело и дальше продолжать свой ход, послушно остановилось, ждало, повинуясь одному из своих повелителей — одному из создателей, что изъявил желание явиться и посмотреть на плоды жизнедеятельности своего творения. — Надоело! Опять одно и то же! Опять другие жалуются! Опять эта пакость перелезла грань. Да сколько можно, Джоку?! Ты слышишь?! — Ну что? — Время поворачивается уже в другую сторону, встряхивается нетерпеливо и хмурится от сонного тона второго из виновников происходящего. — Что опять Джоку? Что снова не так? — Снова он! — ворчит первый голос, жалуется, будто пустые слова что-то способны изменить. Время вздыхает и присаживается аккуратно сбоку — авторы соизволили недовольствовать сегодня, видимо, ему придётся немного подождать, пока не решится. Оно понимающе пропускает мимо ушей чужое зевание и со всем вниманием принимается снова слушать. — Он опять всех убил! Представляешь? Потерял контроль над силой и уничтожил абсолютно всех! И своих и чужих, просто нестерпимо. Все мои усилия по созданию нового сюжета опять в задницу шакала! А всё почему? Потому что ты дала его брату слишком мягкий характер! Эта размазня даже при наличии группы поддержки оказалась не в состоянии его придушить. Ну надо же, братская любовь оказалась сильнее, он его пожалел. Снова. И на этот раз получил раздробленный щупальцами череп! Нет, ну это просто невозможно! Это уже ни в какие ворота вообще! Ну что за невезение? И какой это раз мы пытаемся? Я уже задолбалась отдавать на утилизацию и придумывать новое начало, у меня работа, дети, муж в конце-концов! — Не ворчи, не одна ты придумываешь, я вон тоже сижу после ночной смены, рисую. Не бросать же, столько поклонников… — Поклонников… — всё не унимается раздражённый голос, и Время вздыхает, достаёт стеклянную пилочку и принимается полировать секунды, чтобы были чётче и ровнее, качает головой на озвученную откровенную глупость: — Так пусть сами и переписывают! — А они и пишут и переписывают, чтоб ты понимала. Только своё. Не знаешь правил? Лишь автор может… — Да знаю я, знаю… «менять своё творение в корне и переписывать его историю без ограничений». Чёрт меня тогда дёрнул придумать это АУ, и тебя подбить на раскрутку и рисовку. Нет выбрали бы персонажей попосредственнее, да куда там, нам надо было создать грёбанных богов, от судьбы которых зависит судьба всего Всего! — среди белой пустоты раздаётся звук, похожий на треск вырываемых волос, и Время поднимается, неуверенно шатаясь: что-то сегодня надолго его лишили работы, пора бы уже возобновить… оно отряхивает пилочку от секундной шелухи, и ничто сверкает падающими блестящими песчинками. Скорее бы решали… — Так, хватит! — восклицает снова один из авторов, заслуживая благодарный мгновенный посыл от ожидающего. — Соберись. Всё равно нытьё не поможет! — молоко пространства встряхивает, будто от удара ладонью по столу. — Мы ответственны, нравится тебе это или нет, и должны довести их историю до более-менее вменяемого окончания. — У нас было окончание! — У нас был открытый финал, это не одно и то же! К тому же, с такой мямлей в главной роли это и шанса не имело на хороший исход. Оно и не странно, что он постоянно проигрывает, подумай, он был создан как хранитель позитива, дух, воплощение лишь хорошего и светлого, у него нет всего нужного для победы: упрямства, злости, желания мести или страха. Мы это упустили. У него нет души, что могла бы вмещать в себе это всё. Позитивное яблоко — недостаточная её замена, неравноценная, оно и есть причина его слабости. Это и нужно менять. Время согласно кивает и хватается за сердце, когда тишину разрывают неожиданные, похожие на скулёж стоны, а потом по ничто колышась плывёт запах мелиссового чая — неплохо бы успокоиться. Кто-то вздыхает: — Ладно, просто попытаюсь ещё раз. Шестьдесят шестой, чем не счастливое число? А не получится, так плюнем и сотрём к чертям собачьим. Всё, вплоть до набросков в черновиках, чтобы даже упоминаний не осталось. Давай, встали и сделали, чтобы не откладывать в длинный ящик, — Время вздыхает тихо и горемычно отставляет почти неначатый чай в сторону: вот же авторы, всегда такие непостоянные, то ждём то делаем уже и немедленно; поправляет складки каденций, отряхивает припылившиеся немного дни… — Ладно, хорошо. Но эта попытка точно последняя! Хм-м… Так ты утверждаешь, что вся проблема в душе? Что же, тогда я… дам ему эту душу, — …и выпускает придерживаемые до этого отполированные до блеска секунды бежать как им положено. Шарудение листов затопило безграничное пространство, и оно закрутилось водоворотом, выгнулось, распуская свои эфемерные бока, выплёвывая из липкого киселя стенок междумирья плоские карты миров, связующие их нити, чёрные дыры утерянного и хрустящие бумагой ещё совсем сырые заготовки, которым только предстояло стать мирами и влиться в общую картину окружающего. Воронка изогнулась, выросла и вильнула волной, подкидывая своё основание, с дребезжанием и клацаньем, что напоминало щёлканье клавиатуры, разорвала ниточки, что тянулись к одной из самых больших карт и плеснула на её разделённую почти поровну на тёмное и светлое поверхность мутной влагой. Краска поплыла, пузырясь и шипя, растопленная, словно кислотой, и потекла вниз, возвращая карте девственно чистый белый, на котором можно было разглядеть лишь лёгкие наброски. Упала в основание воронки и растеклась там бурой лужей, смешивая все свои цвета, теряя контрасты и линии, расщепляя формы, растворяя жёлтый в чёрном, а одинокий аквамарин в канареечном золоте. Прямоугольник сверкнул девственным почти боком и крутнулся в воздухе, будто кто-то всё не мог решить, с чего начать, или что конкретное изобразить, а потом началось: буквы, слова, предложения, линии рисунков, цвета мира, лица персонажей. Чернило каплями поднималось обратно, создавая, меняя, крася наново в золотой и фиолетовый, выводя строчку за строчкой историю, взращивая в центре всего ветвистую крону. Опять. Дерево выстрелило вгору, запушилось листьями, а потом и цветами. Воронка вздрогнула и расширилась немного больше, подпуская зеркалящиеся в ней остальные карты подплыть ближе к своему обновлённому сородичу, а цветы начали раскрываться, скручиваться в плотные комочки: золотые и чёрные, и терять лепестки, каждый из которых падая тянул за собой ниточку-паутинку, подхватывался невесть откуда взявшимся ветром и нёсся. Вверх и в стороны, сплетая тончайшее кружево, соединяя почти прозрачной вязью зреющие с комочков яблоки со стоящими всё более плотно мирами. Вот клацание затихло, а последняя капелька чернил легла у основания корней, воронка вспыхнула светом и разлетелась на мельчайшую пыль, будто и не было, расталкивая собравшиеся карты по местам, лишь одну оставив рядом. Пустую почти, исковерканную, потрёпанную судьбой, но упрямо почему-то живущую. А спустя один усталый вздох, карту эту и вовсе притянули, связали практически с выкрашенной заново тонкой чернильной дорожкой. — Попробуем ещё вот так, — потерялось в молоке пространства почти отчаявшееся, но сквозящее надеждой… … и Инк открыл глаза. Ещё добрую минуту лежал в кровати и всё ощупывал, ощупывал и ощупывал узкую грудную клетку, будто желая натолкнуться пальцами на что-то от него ускользнувшее, или найти неожиданную пропажу. Поглядывал на шарф, что скомканной грудой лежал на тумбе, хмурился и бродил по нему взглядом разноформенных зрачков: вопрос и квадрат, овал и бесконечность, ромб и восклицание… Тело не желало шевелиться, будто опасаясь вместе с остаточной сонливостью сбросить с себя какие-то смутные воспоминания, или скорее их ошмётки. Ему что-то снилось этой ночью, что-то важное, то, о чём надо бы поговорить, то, что обязательно нужно было вынести на загал, рассказать, обсудить, спросить совета у… у кого? Он заморгал глупо — зрачки затрепетали в глазницах наподобие хлопающих крыльями бабочек, заполошно меняя цвета — был же кто-то. Точно был! Кто-то, с кем он мог поделиться, с кем вместе патрулировали, следили за порядком в Мультиверсе, с кем делил своё одиночество и решал проблемы, с кем вместе спасались и спасали… или нет? Или ему приснилось? Золотые глаза… В глазницах закрутилось яркими спиралями, но спустя миг потухло. Нет, всё же приснилось. Не было у него знакомых с таким цветом глаз, да и зачем вдруг патрулировать? Глупости же. Мультиверс не подвергается опасности, всё хорошо и спокойно, нет никакого вселенского зла, злодея, негативного героя, который бы угрожал его стабильности. Эррор же таким не считается, с кем-кем, а с ним-то защитник миров справиться сможет и сам, вздумай он вдруг стать на кривую дорожку зла и начать разрушать бесконтрольно много или ненужное. Он встрепенулся и поспешил потянуться. Тонкие косточки выскользнули слегка с сочлелений и хрустнули на грани их гибкости и податливости. «Но что-то всё же снилось»… Что-то важное и касающееся явно не его одного. Он почесал свербящее солнечное и выбрался из-под тяжёлого одеяла. Вернул на место всю снятую на период отдыха одежду, протёр возможно запылившийся за ночь череп и задумался. — Неужто Творцы? Это после визита конкретно этих ребят всегда возникало такое чувство, будто у тебя выпотрошили черепушку, поковырялись там, выбросили ненужное и вложили то, что считают достойным внимания, на своё усмотрение, конечно же. Художник постучал костяшкой указательного по подбородку: — Что? Ну что же? — в груди тянуло, словно его сегодня ночью пропустили сквозь мясорубку, а потом ко всему прочему ещё и в соковыжималку запихнули, выцеживая чернила… Ах! Чернила! — Неужели вносили правки? Необутые ступни застучали по дереву пола, несколько дверей хлопнули, пропуская сквозь проёмы смазанный метеор, а следом междумирье увидело жутко любопытную моську влетевшего туда на всех парах Защитника. Тот принялся перебирать наскоро взглядом все миры, что виднелись рядом, выискивая особенно яркое свечение, что говорило бы о недавнем вмешательстве, но чем дальше, тем больше хмурился. Увиденное путало, увиденное заставляло усомниться — по всему выходило, что почти к каждой вселенной коснулись изменениями. Так или иначе, больше или меньше, но даже самый захудалый мирок был поверхностно облизан вниманием Творцов. — Что за непотребство? Руки скрестили на груди. Ну не могли все разом авторы заинтересоваться вдруг своими творениями. Некоторых из них не касались годами, оставив в спокойствии, если не сказать оставив на призволяще. Инк встрепенулся: ох нет, нельзя так думать, всё движется так, как должно, и Создатели сами решают судьбу своего создания, не его совершенно дело, купается ли оно в лучах их внимания и благосклонности или уныло сереет, доживая свои деньки, лишённое их вдохновения и любви. На то и есть Разрушитель: изживёт мир своё, станет ненужным, испортится и перестанет функционировать и жить — пойдёт на переработку. Но всё же, чтобы прямо все… — Должно быть, тронули что-то одно, но глобальное, связанное своей историей с остальными, — внимательный взгляд скользнул выискивающе по парящим в ничто картам миров, присматриваясь внимательнее исключительно к тем, что побольше. Обычно важные и касающиеся своим развитием остальных вселенные были очень качественно и глубоко проработаны, авторы в них вкладывали много больше, смотрели глубже и развивали сильнее, чем те же мирки-однодневки, а значит надо искать среди больших. И его знания не обманули — правда, среди красивых, прямо-таки огромных карт нашлась та, которая буквально сияла новеньким лаком и красками. — Х-хах, не сильно же вы экономили… — немного уязвлённо буркнул Защитник, потирая ноющую грудь. Теперь стало понятно, почему косточки зудели — если Творцам взбрело в голову переделать такой громадный мир полностью, переписав его историю под корень… что же, надо думать, Инку скоро подарят новый набор красителей в компенсацию отобранных чернил. А если повезёт, то и баночку растворителя подкинут — прошлый уже почти закончился, и было немного переживательно, а не забыли ли случаем о его необходимости Творцы… Но хранитель быстренько одёрнул себя — глупости, Создатели никогда не ошибаются и никогда ни о чём не забывают. Он вскинул бровью и присмотрелся к перерисованному миру получше: — А это ещё что? Недоработка? Уф, какая неаккуратность… — по блестящему идеально-белому бочку карты будто пером криво корябнули. Рука в перчатке-полторашке прошлась по скользкой поверхности, стирая чёрное. — Хм-м… чернило? — в глазницах загорелся оранжевым знаком вопроса и восклицания интерес. Не-ет, на неаккуратность это похоже не было уж никак, скорее… — Ох! Да неужели?! — Инк обрадованно подобрался, покрывшись радужным налётом возбуждённого румянца. Вот так награда! Да точно же! Это пятно, эту метку сто процентов оставили для него. Чтобы намекнуть, напомнить, чтобы подсказать. Он в этот раз удостоился чести не просто побыть «чернильницей», а и непосредственно поучаствовать в творении чего-то нового. Но что же такого сделать Создателям стало не по плечу? Неужели, возникла необходимость в контакте с кем-то из живущих «вне»? По законам мироздания, какими бы могущественными не были Создатели, они не могли влиять на «чужих детей», стирать, контактировать, или о что-либо приказывать. Мультивселенная отвергала все попытки. Им оставалось только просить о помощи его. — Ух ты, как интересно! — в дорожку из капель чернил уткнулись носовой костью и втянули сладкий химический запах, начали движение, по пути стирая старательно ладонью тёмные кляксы, не желая потом возвращаться сюда, чтобы заниматься такой скучной вещью как уборка, пошли вслед за ними, словно сорока по дорожке из хлебных крошек, подпрыгивая и напевая на ходу. Жаль только, что чернильное развлечение закончилось так быстро, указывая на конкретно потрёпанный лист, который, судя по виду, с дня на день будет уничтожен. Хм-м… Не было похоже, чтобы там оставался кто-то живой. Инк выдохнул немного расстроенно, пятнышко на щеке назойливо почесали. — Даже жаль. Но ладно, стоит проверить и попытаться понять, — Защитник наклонив голову протянул руку к зашурованному и даже надорванному в некоторых местах листу, дождался, когда во второй появилась, соткавшись из чёрного атрамента, кисть, и мазнул по холсту, открывая проход. Творцы никогда не просили его куда-то пройтись просто так, никогда не шутили, отправляя в пустой, отживший уже мир и никогда… никогда!.. не забывали о его забывчивости, да простят его боги за тавтологию. Так что он не переживал на эту тему и не сомневался — всё обязательно прояснится, когда он дойдёт и встретит кого положено. Создатели никогда не ошибаются и всё знают наперёд. Он уверен. Он ступил на бесцветную землю того несчастного, видимо уничтоженного когда-то жестокостью самих Творцов, мира с неугасшим ещё интересом и огляделся в недоумении — как так могло произойти, что такой побитый и стёртый почти подчистую лист до сих пор занимал место среди существующих? Как так могло случиться, что в таком пустом пространстве до сих пор кто-то существует? Вопросы на самом деле бессмысленные и абсолютно равноценные. А ещё, бередящие неиссякаемое любопытство и пока не имеющие ответа. Спрашивать же у Творцов — бессмысленно, единственный, с кем они говорили в привычном понимании этого слова, это Разрушитель, а поскольку идти к нему Инк не имел ни малейшего желания, оставалось только спросить у самого выжившего, соответственно, надо было его сначала найти. Художник повёл стопой — под пальцами зашорудело сухим белым гравием, и он поёжился. Он не любил белый… — Надо убираться отсюда поскорее, — здесь же белым было абсолютно всё. Он поджал недовольно губы — интерес к этому месту погас окончательно, на смену ему появилось настырное желание схватить кисть и разлить краски: не подбирая и не разбираясь, просто заливая цветным хаосом всё, к чему только могли коснуться глаза. Он замотал головой, унимая неприятную липкую тошноту, поселившуюся в подреберье и начал двигаться. Нельзя было себе разрешать много думать, он не позволит своей ахиллесовой пяте проявиться, вылезти наружу и заставить его провалить задание, влипнув в пучины воспоминаний и паники. Не в этот раз. К слуху донеслось едва различимое шуршание, и шаги направились чуть левее: вот подъём по утратившей текстуры горе, вот спуск к бывшей когда-то родником впадине, вот поворот за что-то, отдалённо напоминающее формой плакучую иву. Инк завис на полушаге — в голове будто щёлкнуло: «найти, предложить, уговорить стать сторожем для маленьких принцев» — так они сказали — простая последовательность действий, сложно не запомнить такие инструкции, вернее, сложно не вспомнить. Он улыбнулся, раздумывая, какой подход бы выбрать и с чего начать, разглядывая сидящего в позе лотоса такого же бесцветного как и окружающее его пространство монстра. На самом деле ничего необычного, стандартный набор: длинные шорты, куртка с капюшоном, со спины больше ничего не разглядеть. Белый… — Привет. Сидящий неподвижно медленно повернул голову, отчего лохмотья меха, обрамляющие лицо, зашевелились словно змеи, колыхнулись, будто под водой. Защитник повёл плечом — даже воздух тут вёл себя не так как надо. Сколько же времени есть у этого мира? Сколько времени есть у них? Надо бы поторопиться. — Если ты галлюцинация — оставь меня в покое. Смешно. Инк улыбнулся шире: — Прекрасное чувство юмора. И приветствие необычное. Я оценил. Но смею тебя разочаровать, если ты таким образом решил меня прогнать, то тебе не удастся. Я не уйду. У меня к тебе предложение, — задавать вопросы к этому моменту ему категорически расхотелось, завершить задание Творцов и убраться отсюда восвояси — единственно-здоровое желание, которому он собирался следовать. В ядро любопытство, когда время возможно уже струится последними своими крупицами через фаланги! — Выслушаешь? Лицо под капюшоном поменяло своё выражение. Теперь вместо усталости и обречённости на Инка смотрела надежда на спасение, решительность и явный горячечный интерес — не распознать такие выразительные эмоции было бы непростительно для того, кто постоянно имеет дело с их химическими заменителями. «Это будет легко» — подумалось Защитнику и он, приготовившись к долгой, искушающей и полной скрытых мотиваторов речи, начал: — Если согласишься — заберу тебя отсюда и дам возможность найти новый дом… — Я согласен. — Обещ… что? — Инк заморгал, не совсем понимая, правильно ли расслышал, и не сыграла ли местная аномалия воздуха с ним злую шутку, преображая ответ, ломая и заменяя слова. — Чего ты сказал? — Я согласен, — повторил опять странный монохромный монстр, и поднялся на ноги, разворачиваясь наконец-то к художнику передом и давая себя рассмотреть: широкие плечи под чёрной водолазкой, диагональные полосы на одежде, перечёркивающие друг друга, перевязь для холодного оружия, странный на вид меч, веющее ледяным спокойствием выражение лица и шрам, что своей краснотой единственный вносит живость и цвет в его облик, кроме правого зрачка, который ввиду своей тусклости был замечен Защитником далеко не сразу. — Мне повторить ещё раз? Ты расслышал? — Ты согласен? Вот так сразу? И совсем не хочешь услышать подробности? — мало кому удаётся найти чистое удивление среди мешанины выпиваемых художником каждый вечер чувств. У этого парня получается. — А если я скажу, что за новый дом тебе нужно будет забыть старую жизнь? Платить вечной преданностью и службой? Согласен стать телохранителем… почти что коронованной особы? А точнее двух, — сложно подобрать слова даже, все мотиваторы растеряны в удивлении, красноречие застревает в горле перед не меняющимся ни на секунду взглядом. Всё так же готов на всё — отмечает про себя хранитель Мультиверса, запрокидывая голову чтобы заглянуть в глаза, и старательно игнорирует колючие мурашки между лопаток. Сколько же времени он один? Вопрос не нуждающийся в ответе. — Справедливая плата. Даже не спросил, кого именно ему предстоит охранять. Инк покачал головой — стоит ли дальше мучить этого несчастного ожиданием? — Пошли, я тебя с ними познакомлю, — кивнул и протянул руку будущему рыцарю Защитник. А в своей постели, невзирая на дозу седативных, проснулся я.