История грёз

В тёмном небе отблески красного пламени. Отражаются в низких грозовых облаках, что зависли так низко, кажется, только для того чтобы напугать раскатами грома и молниями, но не уронить ни одной капли такой нужной сейчас влаги. Тело жжёт от высокой температуры, всюду дым, языки пламени и крики, громада замка вдали и холм с огромным деревом-гигантом на своей вершине, толпы народа, что всё ищут кого-то, ищут… Кого? Их глаза блестят жаждой расправы и ненавистью, и от этого больно — скручивает душу, колет в груди, немеют пальцы, горечью отдаётся на прилипшем к нёбу языке. Я так много усилий прилагаю только для того, чтобы продолжать дышать, чтобы глотать жгущий и терпкий воздух, что оставляет привкус пепла на губах. Как же тяжело. Перед глазами плывёт красной дымкой, в ушах звенит и одновременно отзывается смазанным эхом чужих голосов, воя, скрежета. Крики, звон оружия, храп коней, топот копыт, чей-то надсадный плач, звук битого стекла и треск дерева, пожираемого пламенем. Моё тело, что чувствуется почему-то таким маленьким и лёгким, сжимают по нижним рёбрам чьи-то руки. Чьи? Почему? Больно. Ладони в металлических перчатках ранят через одежду, царапают, оставляют синяки и ссадины, бьют резью по худым бокам. Железные пальцы — железная хватка на прикрытом золотым плащом теле. Я вырываюсь, пытаюсь разжать их чтобы снова бежать, чтобы добраться наконец куда стремился, но меня не выпускают, прижимают только ещё сильнее, до цветных пятен перед глазами, до хруста рёбер, до головокружения. — Держись! Чей-то голос над головой. Седло бьёт по копчику от неровного галопа, а бока коня чиркают и трутся о ноги. Что за бешеный темп? Всё не могу найти опоры. Почему стопы никак не коснутся земли или стремени? Или чужих ног? Хоть чего-то, чтобы перестать себя ощущать тряпичной куклой, которую кидают вверх-вниз. Куда меня везут? Крадут? Спасают? Что происходит? Животное беснуется под нами, кидается со стороны в сторону, обезумевшее от запаха отчаяния и пожара, мужчина, который прижимает к себе, хрипит и мечется так же. Паника всюду. Мельтешение и неразбериха, ненависть и страх, что разлиты по воздуху и ощутимы так же как и жар кострищ, что, кажется, везде. Свист чего-то в воздухе, металлический всполох отражённого света, липкий хруст… Всадник всхлипывает неожиданно, и на плечо плюхает красная жидкость. Кровь! Или что? Что это такое? Почему красно-оранжевая жижа сворачивается на мне при контакте с воздухом хлопьями пыли? Что? Нет, почему? Всадника больше нет, его тело плавает в воздухе серыми хлопьями, подхватывается горячими потоками и вместе с искрами пожара взмывает ввысь. Страшно. Страшно падать на землю, страшно заслоняться руками от копыт обезумевшего животного. Страшно ждать худшего. — Я возьму! Вот ты где! Наконец-то нашёл! — слышу крик с другой стороны и меня снова вздёргивают в воздух, чтобы снова усадить перед собой на ржущее и храпящее вороное животное и прижать, только теперь боком. Вновь сжимают крепкие ладони в металлических перчатках, перед глазами мелькает чёрно-белая накидка подхваченная ветром, запах выправленной кожи, железа, пожара и пота коней режет обоняние. Сиплю, едва разбирая: — Я спасу. Ты только держись! Жуткий сон. Почему он такой? Почему всё никак не кончается? — Где он? — кричит почти что на ухо держащий меня рыцарь, подкидывает на седле и поддерживает под мышки одной рукой в очередном крутом манёвре, заставляя запрокидывать голову, желая заглянуть в глаза такого сильного и участливого, особенного, такого непохожего на других. Я же его помню уже на самом деле, я же его узнаю безошибочно лишь по тембру голоса, тени гордой осанки или по звуку шагов. Я видел его уже не раз в своих снах — моего рыцаря, моего ангела-хранителя, имени которого не спрашивал и спрашивать не буду. Зачем портить сказку обычными именами? Сомневаюсь, что мой мозг способен выдать достойное имя для него, пусть лучше остаётся красивой тайной с наполненными преданностью и мягкостью глазами. — Где твой близнец, Дрим? Где он? Где ты оставил его? Где его искать? — заботливый, верный. Никогда не предаст и не оставит. Я захлёбываюсь кашлем вместо ответа: дым давит, горячий воздух жжёт горло, будто выжигая начисто голосовые связки; скребу пальцами по груди, по скользкой ткани завернувшейся наперёд мантии, по твёрдой железной перчатке. — Ну же, очнись наконец! Его же убьют! Надо спешить! Неужели ты до сих пор не понимаешь? Это всё из-за него, ради его смерти! Они жгут сад, жгут холм и замок. Чтобы выкурить. Где он? Где Найтмер? Возле дерева, или спрятался в подвале? Где? Слова бьют по ушам, громкие, злые, отчаянные. Он в ярости, он боится, боится чуть ли не сильнее меня, от его чувств сжимает в груди, тяжело дышать ими, тяжело смотреть в глаза. Надо бежать, надо спешить! Бьёт паника, но я не знаю, не знаю что сказать, я не видел, не слышал, я не знаю! Меня не было тут до бушующего всюду пламени, я упал в сон уже в этот хаос и не знаю, где пропал брат. Что же ответить? Мотаю головой и вдруг закрываю руками лицо от пролетевшего всего в дюйме от лица факела. Рыцарь отшатнулся назад, конь взбрыкнул и встал на дыбы — чёрную лоснящуюся шкуру пропекло брызнувшей веером горящей смолой. Воняет горелым: мясом и тлеющей шерстью. — Вот вымесок! Чёрт бы вас побрал, тупые селяне! — хрипит, рычит ругательства мужской голос над головой, грудь сжимают до треска, металл перчатки режет, впивается через одежду, меня кидает из стороны в сторону в такт танца лошади, воздух свистит от столкновений железа, и левую ногу обдаёт неожиданной болью. Я шиплю, кричу, хватаясь ладонями за бедро, не дотягиваясь ниже, всхлипываю в панике, возвожу глаза вверх, чтобы на бесконечную секунду встретиться взглядами с несущим меня воином, чтобы найти поддержку. Красная и белая гетерохромия впивается острой жёсткой уверенностью и одновременно тревогой в моё золотое отчаяние, слишком надолго для простого анализа, непозволительно надолго, достаточно, чтобы моё сердце ёкнуло, а его внимание рассеялось. Миг, и небо опрокидывается резким кульбитом, уходя вниз. Полоса железа ударила в плечо моего стражника и засела глубоко в щели у наплечника, конь загарцевал испуганно от факела, что ткнулся в морду, а потом в выгнутую ошалело шею и грудь. Несчастная животина не выдержала боли и взвилась на дыбы, отшатнулась от дыма и пламени, хрипя, плюясь пеной и подворачивая ногу снесла всадника с седла, упала на бок. Страх и пыль в глазах, тяжесть коня на правой, до этого не повреждённой ноге, мои крики, стоны, ладони, что размазывают по щекам слюни, слёзы, чужую кровь и грязь, песок, что скрипит на зубах. Или пыль? Мой воин пропал с поля зрения, а сошедшее с ума от огня животное, кажется, доламывает своими судорожными движениями в попытках подняться на ноги мои кости. Где же ты, когда так нужен? Я так привык, что ты рядом, спаси же, спаси. Не бросай. Перед глазами плывёт, во рту привкус крови, а вокруг так и танцует пламя. Страшно, боже, как же мне страшно! Больно и страшно, и душу скручивает в груди чужой упрямой яростью, забивая дыхание и выкручивая из неё, кажется, всю жизнь. Слишком! Это слишком для меня! Кричу, не слыша ни одного чёртового звука, только пищание в ушах, тихое, назойливое, словно надоедливый комар в три часа ночи, что так и вьётся над тобой, накрытым одеялом, терпеливо дожидаясь, когда же ты сдашься и вынырнешь из удушливого горячего плена и позволишь ему впиться в твое тело своим хоботком. — Поднимайся! Ну же, нам некогда, надо спасти его! Надо найти! — кричит всё тот же знакомый голос рыцаря, что будто поссорился в своей жизни со всеми абсолютно цветами, оставив в своей внешности лишь чёрный и белый, да красный в правом его зрачке, что словно исключение, подтверждающее правило. Нашёлся, вернулся несмотря на обломок, торчащий из щели доспехов возле плеча. Ранен? Стону, с трудом выбираясь из-под вороной туши, которую он помогает столкнуть с меня обеими руками сквозь болезненное шипение. Отползаю, с паникой дрожащими пальцами размазывая бурые пятна ниже колен — что-то острое распороло штанины и заодно берцовую кость. Но плакать стыдно, он же не плачет — шарпает засевшее остриё с себя, скалит зубы, и смотрит почему-то не на свою грудь, что пачкается фиолетовыми кляксами и потёками, не на пробитую броню и даже не на рану, а на мои ноги. — Давай на меня, Дрим! Соберись, я не брошу тебя тут одного, но и его бросить никак не могу. Прошу. Прошу! Я должен, должен! Должен спасти его! Спасти Найтмера! Они ведь и правда убьют, если найдут его раньше меня! — я слышу боль в его словах, вижу: в глазах, на его жёстком но понимающем лице. Вижу… Нет, нет, не вижу, я её пью, чувствую, впитываю, и от этого становится ещё хуже: нудно, муторно, тяжело и так сильно тянет в груди слабость. Закидываю руку на его плечо, закованное в железо, стараясь не давить на рану, и с вскриком поднимаюсь на ноги. Правая саднит, а левая и вовсе взрывается болью, словно кость превратилась в густой кровавый кисель из страдания и разъедающей веру в хорошее завтра кислоты. Захлёбываюсь криком и слезами и цокаю зубами о кирасу, когда меня, подхватив и подкинув в воздух, словно пушинку, устраивают на руки. И несут куда-то, ныряя под сухими ветвями объятого пламенем дерева, обходя дугой размахивающих оружием и кричащих что-то яростно людей и монстров, и уходя ближе к громаде замка, где толпа теснее всего, где она явно окружила кого-то важного… жизненно мне важного, того, кого я чувствую душой. Фиолетовые зрачки мелькают отчаянием между спин, голов и направленного на их владельца железа. — Не-е-ет! — мы продираемся сквозь толпу, и тело само вжимается в грудь скованную железом. Так страшно и больно от ненависти, что разлита тут повсюду. Почему? За что? Из-за чего десятки глаз сейчас сочатся гневом, отчего рты кривятся в брезгливости и плюют проклятия? Он такой же как я, он практически моё продолжение. Он не повинен ни в чём. — Не смейте! — молю я, — Остановитесь! Не подходите к нему! — пытаюсь привлечь к себе внимание громким криком, срывая голос в хрип. Обычно же слышат, слушают, угождают, должны же, что же не так? И меня, не снимая с рук, тараня гудящую толпу железными боками, всё ближе несут к нему. К тому, к кому я отчаянно тяну ладонь, другой прижимая кровящие ноги к себе, потому что толкающая нас толпа совсем не обращает внимания на мои раны, они заняты… заняты ненавистью к моему брату, к самому дорогому, что у меня есть и когда либо было. — Прекратите! — сиплю, почти неслышно, когда дошли наконец, и выпадаю с рук рыцаря, вырвавшись и оплетая шею перепуганного, вжимающегося в каменную кладку стены своего близнеца. Повисаю на нём, почти весь свой вес возложив на его хрупкие, такие же как у меня плечи. — Не смейте! Нет! Да что он вам сделал? Что? За что вы так к нему?! Прекратите! Я приказываю! Приказываю, слышите?! — хрипы почти неслышимы, да и не заметил бы никто моих жалких возгласов в этом балагане из оскорблений, обвинений и нападок. Бесполезно, они словно сошли с ума. Что же делать? Монохромный рыцарь уже оголил меч и мелькает в толпе, пытаясь разогнать особо буйных и вооружённых, а я всё смотрю в фиалковые глаза, что пульсируют отчаянием и болью. «Я хотел как лучше, я совсем не думал, что получится всё так… ужасно. Прости меня, Дрим, прости братец, я… больше нет золотых яблок на дереве, я… я лишь хотел доказать, что не хуже тебя, что нужен им так же как и ты, что достоин их любви. Прости, я же… я же не знал, что от моего прикосновения они испортятся…» — сыпет оправданиями брат, и я всхлипываю от вида слёз на таком похожем на моё собственное лице, от раскаяния и убитой надежды. «… Их больше нет… нет, не-е-ет, Дрими. Больше нет счастья на том дереве, больше нет любви. Я уничтожил их, это я виноват, я…» — хочется шикнуть тихонько и вытереть слёзы руками с родных любимых щёк, обнять, подхватить на руки и колыхать до того момента, пока жгущая стена его жалости и отчаяния не осыплется серым пеплом под ноги, но крик знакомого голоса и густая волна испуга бьёт между лопаток, и я вскидываюсь, из последних сил опираюсь на хрустнувшие от этого ноги. Ужас заполняет глаза — четыре полосы заострённого железа летят в нашу сторону, зажатые в уверенных грубых руках очередного безликого, поглощённого яростью жителя нашего маленького королевства. Нет! Только не в него! Не в единственно дорогое и близкое. Вскидываюсь, заслоняюсь ладонями и, сделав моментально свой выбор, кидаюсь на чёртовы вилы сам. Уж пусть лучше так! Лучше я, чем он! Он мне дороже, дороже даже мира и жизни. Боль прошивает грудину. На языке привкус кислого металла, а руки теряют вдруг чувствительность и падают ватными плетями вниз. И я падаю за ними. Мутная дымка перед глазами и поглощающая холодная чернота. Кажется, я ступил за черту. Пальцы не чувствуют больше влаги и холода земли, на которой лежу, глаза закатываются, теряя из виду залитое слезами лицо с фиолетовыми зрачками и монохромную фигуру воина, склонившегося сверху. Это… это конец? Закрываю глаза, чтобы потерять рваный выдох и отпустить терзающую раздробленные кости боль. Ах… … … … Я открыл глаза, дыша судорожно и хватаясь мокрыми не то от пота, не то от слёз руками за грудь, которую в ту же секунду пронзило жуткой болью. Выдохнул шумно, приглаживая тёмно-русые волосы к затылку и отлепляя пропитанную по́том ткань от впалой груди. Ох… эти сны… Почему в этот раз так по-настоящему? Почему так больно и страшно? Всё так поменялось за последнюю неделю, или это я раньше не мог разгадать их тайны и не видел приближающейся драмы, не видел нависшей в них опасности? О, возможно. Я же не так долго имею счастье их лицезреть, видеть эту историю по ночам, будто проживать не одну, а сразу две жизни. Эту — обычную, не интересную, полную разочарований, потерь, боли и пустоты, и ту — подобную к сказке. Сколько? Три месяца? Или уже четыре? Сколько времени они уже со мной, эти видения? Впечатление такое, что бо́льшую часть жизни, ведь только там я, кажется по-настоящему, живу, только там я кто-то, не невидимка, не мусор, не обуза. Ох, как же я был счастлив, когда впервые проснулся после первого моего видения — волшебного сна, где была не серость и унылость, а полнота чувств, значимость, нужность, семья… как же я хотел попасть в то волшебное место вновь, молил, чтобы сон продолжался, чтобы приходил снова. И как по волшебству, удавалось — он возвращался, каждый раз всё подробнее и длиннее, каждый раз всё детальнее и реальнее, каждый раз всё нужнее и роднее. Эти ночные походы всегда приносили мне улыбки и приятные воспоминания. Дарили семью, которой никогда не было у меня здесь, дарили любовь и улыбки, приятные моменты, а не горсти таблеток, писк приборов и острые иглы капельниц. Они стали моим личным раем, тем местом, куда я каждую ночь уходил отдыхать и жить чужую жизнь, словно свою собственную… а со временем, она и стала моей. Ну и что, что не человек, ну и что, что сказка. Белое лицо в зеркале поначалу напоминающее живой череп со временем стало милее человеческого, роднее. Острые тонкие фаланги существующего только там брата, которые иногда приходилось сжимать, стали теплее и желаннее любых мягких пальцев. Улыбки, чтение под деревом, песни под ночным небом, нежные обьятия, любовь и тепло семьи. И постоянная белая серьёзная тень, что всегда маячила где-то рядом. Наш личный сторож, ожившее спокойствие, от теплоты взгляда которого всегда приходилось стыдливо опускать глаза. Сны мне дали всё, чего в жизни я был лишён. Они всегда были моим спасением и отдушиной. Но то, что я увидел сейчас… почему эта сказка вдруг превратилась в жуткий кошмар? Уже целых три дня подряд приходится просыпаться с тяжёлым дыханием и быстро стучащим в груди сердцем. От чувства чужой боли и страдания, от которой кружится голова и наворачиваются слёзы, от воспоминаний о криках и тихого испуганного дыхания того, кого я закрываю в снах собой, того, кто притискивается к спине иногда плача, а иногда скуля, будто напуганный волчонок. Того, кого я так хотел сегодня защитить, и кого заслонил собой. Того, через кого и горит город, на кого и были нацелены четыре грязных, кривых, но от этого не менее смертоносных острия. Того, кого люблю. Я не имею в этой жизни человека настолько близкого и нужного, каким стал для меня он. Брат. Мой близнец. Моя половина. Тот, кого нету тут, в реальной жизни, но тот, кто занимает всё моё сердце, из-за кого я так не хочу просыпаться по утрам. Эти сны… я будто действительно живу две жизни и безумно за это благодарен. А кто бы на моём месте не был? Подкидыш, который даже не знает, живы ли его родители, оставившие его когда-то давно мелким орущим младенцем под дверьми приюта. Сирота, у которого к его совершеннолетию нет ни банковского счёта, ни постоянной работы, ни диплома, ни жилья. Несчастный, чьё сердце оказалось слишком слабым, чтобы позволить ему повзрослеть и состариться. И сейчас даже плевать, что единственный вариант выжить — это пройти через операцию, на которую, конечно же, не найдётся финансирования. Это даже хорошо, это даёт возможность надеяться, что в следующей жизни повезёт больше, и будет и семья, и нужность, и любовь — всё то, что сейчас у меня есть лишь в снах. Потому я рад, что они у меня есть, потому проводя свои дни тут, в больнице, доживая свои несчастные последние недели, что отведены мне свыше, возвожу молитвы, чтобы они не ушли от меня сейчас, чтобы были со мной до последнего. Сколько бы мне там не осталось. Ох, я уже больше там чем здесь, я, если признаться честно, уже и сам хочу уйти, бросить всё и… уйти туда. Безропотно и без сожалений, не оборачиваясь и не замыслившись ни на секунду. Даже если не в солнечный рай, что был там прежде, а в то, что стало с ним в последнее время. Спасти, помочь, ещё раз подставиться под удар, если будет нужно. Не хочу больше быть здесь. В груди режет тугой болью и отдаётся под правой лопаткой, губы немеют, наверняка сейчас приобретая синюшный оттенок живописного трупика, коим я, судя по всему, совсем скоро и буду являться. Писк приборов и звонок автоматического вызова персонала. Сиплю через зубы — сердце болит, бьётся в аритмии в непостоянном отчаянном темпе, гипервентиляция лёгких не даёт дышать, скребу сгрызенными ногтями по постели. Медсестра, что склоняется надо мной, колет что-то прямо в систему, и боль отступает, в глазах снова чётко, а судорожные удары моего измученного сердца успокаиваются и унимают свой темп. Я закрываю глаза, будто в благодарности, но на самом деле нет, слышу удаляющиеся шаги и, всхлипнув отчаянно, поднимаюсь с трудом на ноги. Надоело. Вдруг так плохо стало душе, будто вся боль с изношенной сердечной мышцы перетекла туда — я не хочу больше. Тяну на себя стойку системы на скрипучих колёсиках, смотрю с укором на пузырь препаратов, что помогает поддерживать во мне жизнь, опираюсь на неё, и тащусь на дрожащих ногах к двери палаты сам. Подпереть дверь, чуть не отдав концы, хлипкой кривой тумбой, а следом и самой системой, перевязать ручку силиконовыми трубками, словно жгутами — отличная идея. Вырвать катетеры с взбухших от постоянного терзания вен — хорошее решение. С меня достаточно. И осесть на пол, подперев вход и тумбу ещё дополнительно собой. Хватит. Больше не хочу. Отпустите, отпустите меня уже наконец, пустите меня туда. Я там нужнее, я там живу и дышу, я там… чувствую, пусть даже и иногда через боль. Хватит. Стимуляторы и приборы, датчики которых я отодрал со своей кожи, пищат противно, их вой режет слух и портит последние минуты, лишь вызывая раздражение. Зачем делать вид, что я тут кому-то нужен? Зачем они сходят с ума потеряв мои жизненные показатели и сейчас бьют тревогу? Для кого? Для врачей, что не желают списывать мою смерть в свою смену? Недостаточная причина, чтобы передумать и остаться. А потому я держусь, дышу сипло и поверхностно, но налегаю спиной и упираюсь пятками, растягиваясь чуть сильнее на полу. Боль, что снова рвёт грудь, и чьи-то удары, что бьют в спину. Видимо медсестра ломится в дверь, пытается открыть, выполнить свою работу, удержать меня в этом мире. Отпусти, милая, это больше не мой мир, я ухожу, я решил. И прошу у тебя отпустить, прошу пощады. Пальцы немеют и голова падает, запрокидываясь с остекленевшими глазами за спину. Наконец-то мне хватило на это отваги, наконец…