***
Сердце Эдварда пропустило удар. Они были так прекрасны вдвоём: Стид сидел прямо на палубе, опираясь на колено Иззи локтем, и оживленно что-то рассказывал, не отводя от него глаз. Иззи перебирал его волосы, светящиеся в заходящих солнечных лучах, кивал и изредка вставлял пару слов, от чего Стид приходил в восторг. Сосредоточенные лишь друг на друге, спокойные, влюбленные — они, казалось, существовали где-то за пределами настоящего, заключённые один в другом. Это было великолепно. Это было больно. Эдвард любил их, и это чувство разрывало его. Он хотел быть с ними, но в этот момент отчётливо понял, что ему не было места в их системе, как бы сильно они втроём не старались все исправить. Это было сродни тому чувству, которое он испытал, когда Стид очнулся после долгой болезни: безудержная радость пополам с отчуждением. Они — вместе. Он — отдельно. Так было правильно, но Эдварду все равно было тяжело это принять. Иззи коротко рассмеялся, склонился и прижал к губам прядь волос Стида. Глаза его сияли, и нежность, с которой он обращался к нему, была такой всеобъемлющей, что Эд слышал её звон в каждом квадратном метре пространства. Между ними было что-то, к чему он никогда не сможет прикоснуться. Иззи не был с ним так нежен даже в лучшие их дни. Он избегал прикосновений Эдварда. Иззи раздражали бессмысленные касания, выводила из себя ласка, он требовал только жёсткости, его глаза вспыхивали только когда Эдвард сжимал его в своих объятиях так сильно, что трещали кости. Иззи, которого он знал, никогда не позволил бы ему вот так сидеть перед собой на полу, никогда не стал бы перебирать его волосы и целовать пряди. Черт возьми, Эдвард не замечал, какой холод был между ними, пока не увидел, что Иззи мог иначе! Он всегда считал, что им нужна была только страсть: все искрило, когда они были вдвоём, они пылали и каждый раз то ли пытались уничтожить друг друга, то ли раствориться один в другом. Эдвард думал, что так и должно было быть, когда любишь кого-то. Лишь рядом со Стидом он понял, что это не так. И Иззи, разумеется, тоже. Иззи светился рядом со Стидом. Он был счастлив, кажется, впервые в жизни, такой красивый и открытый, что у Эда сжималось сердце, когда он видел его улыбку. Эдвард никогда не был причиной, по которой он так улыбался, он просто не представлял, как сделать его счастливым. Он даже не пытался. Иззи был прав, он принёс в его жизнь только плохое. Может, ты хоть раз поинтересуешься, чего хочу я? Эдварду всегда казалось, что он знал, чего Иззи хотел. Самоуверенный, он не допускал даже мысли, что мог потерять его, и — ещё хуже, — не думал, что мог сделать его несчастным. Иззи никогда не плакал, никогда не сдавался, никогда не пил, не делал глупостей, — у него всегда всё было под контролем. Эдвард мог быть слабым рядом с ним, мог быть жалким, не важно, Иззи собирал его, прикрывал, берег от всего, что могло ему навредить, убивал и пытал для него, стирал его слезы и заставлял вставать с кровати, и никогда не жаловался. Была ли эта преданность хоть когда-то любовью? Иззи заговорил об этом лишь однажды, но тогда Эдвард не чувствовал ничего, кроме тьмы, которая сжимала его сознание, и невыносимого желания сбежать из этого мира. Теперь все было лучше, чем когда-либо, — и не имело значения. Эдвард слишком сильно хотел верить, что Стид все исправит, что он выведет их из этого заколдованного тумана, что у них ещё есть шанс. Он хотел верить, что его можно было любить, что он мог измениться, заслужить прощение. Стид говорил, что будет очень сложно, и Эдвард был готов к этому, он приносил жертвы, раз за разом, как бы сильно это его не ранило, просто чтобы проползти полдюйма в обломках, которые напоминали их с Иззи отношения. Придурок. Ему давно нужно было прекратить мучать тех, кого он говорил, что любил. Вдруг он все же не умел?.. Он смотрел на мужчин, ради которых готов был умереть, и завидовал. Он чувствовал глухое раздражение, почти злость, потому что хотел что-то для себя и не мог избавиться от мысли, что он им нахрен не нужен. Он винил себя за то, что чувствовал это, потому что если бы он действительно любил их, то был бы счастлив только когда они счастливы. Но это было не так. Этого было недостаточно. Он был абсолютное дерьмо в этом. Этим вечером Эдвард впервые за последние несколько недель спустился в свою каюту. Это крошечное, тёмное, тусклое помещение, заставленное сундуками с бессмысленной добычей, вызывало в нем тошноту. Он нашёл ящик с ромом и устроил себе кокон из одеял, надеясь, что это спасёт его от тьмы, пульсирующей в сознании. Часть его надеялась, что Стид найдёт его, вырвёт из объятий сомнений и боли, объяснит, что он не прав, что им просто нужно поговорить, — а другая часть эгоистично билась в подступающей истерике и кричала, что если Эд сдохнет прямо сейчас, они все поймут, как он был для них важен. Он ненавидел себя за это. Сознание раскалывалось, мучительно горело, разрезало реальность, выдергивало смысл, перемешивало и рассыпало эту кашу по остаткам целостности. Каждый раз, когда ему было больно, он переставал понимать, кто он, что с ним, где он, — он хотел только зла, и боли, и алкоголя, и хаоса. Он залил в себя ром, сбросил душащие одеяла, пинком открыл ближайший сундук и принялся выкидывать из него вещи. Кубки, красивая посуда, ткани, драгоценности, — нахрен, в пизду, он ненавидел это, он хотел уничтожить все красивое, хотел разрушить этот мир, этот корабль, себя самого. Осколки разлетались, как брызги шторма, картинка плыла — он чувствовал себя умирающим на палубе, захлебывался ромом вместо воды, купался в ненависти, которая его окружала. Все ненавидели его. Даже Стид. Или, может, особенно он после всего, что Эдвард сделал. Как он мог спутать ненависть с любовью? Смешно. Он не был человеком, который заслуживал любви. Он вообще не был человеком, он — ошибка, тьма, которая вырвалась из-под контроля. Ласковые пальцы Стида не способны были остановить это, — проклятие расползалось по венам с тех пор, как Эдвард родился. Но демон внутри Эда так жаждал любви. Он знал, знал, что не должен был пытаться, но тонул в тёплых глазах, надеялся на большее, надеялся, что мог стать достойным этого чувства. Он разбил почти пустую бутылку о стену и рассмеялся. Истерика в голосе ранила сознание больше, чем осколки кожу. Он устал, он больше не мог, не хотел так, в одиночестве, в безумии, не хотел бороться, не хотел тонуть, — теперь у него не было никого, кто мог бы его остановить, и это приводило его в ужас, будто он вальсировал со смертью, не слыша музыку. Он так сильно любил Стида. Он так сильно любил всё в нём, — и даже то, как растворялся в его прикосновениях Иззи. Он готов был разрыдаться, готов был приползти к ним, умолять их позволить ему остаться рядом, просить прощение — снова, и снова, и снова, пока слова не потеряют смысл, но и после этого не остановиться. Но он верил всему, что Стид говорил, и знал, что он прав: всегда. Эд приносил только страдания всем вокруг. Он разрушил жизнь Иззи, отобрал у него двадцать лет, сделал его несчастным, едва не убил, — и требовал ещё, ещё и ещё, не понимая, что был его проклятием. Он едва не разрушил жизнь Стида, а теперь ломал его всякий раз, когда тянул из него силы, когда заставлял его работать для них с Иззи буфером, когда ждал, что он спасёт их обоих. Иззи был прав. Стид был прав. А он просто жалкий монстр, который почему-то все ещё сражался за свою жизнь. Где-то в горле шевелились щупальца. Эд был уверен, что у любого чудовища должны были быть щупальца. Его нельзя было любить. Он судорожно достал из ножен кинжал, дернулся, уставившись на яркую сталь, блеснувшую в полутьме, и задохнулся от ужаса. Он был слаб, он был беспомощен. Он пришёл к Иззи и протянул ему оружие, надеясь на смерть. Он ушёл, зная, что Иззи выстрелит в себя, и ничего не сделал. Ничего. Он собирался умереть к рассвету, — и забрать Иззи с собой, потому что смерть всегда была их общей тайной. Он готов был лишить Иззи жизни из эгоистичного желания сохранить свою душу. Он швырнул кинжал, вонзил его в дерево по самую рукоять, и запустил в волосы пальцы. Боль не помогала, ничего не спасало; страшно, горько, смешно, все нереально, неправильно, он жалок, он мёртв, он горел, он больше не мог, — губы дрожали, мышцы сводило судорогой, пока сердце, как сумасшедшее, колотилось о грудную клетку. Он хотел кричать, но не мог даже открыть рот. Ну почему он все еще должен был существовать и причинять страдания всем, в том числе и себе? Эд лёг, укрылся с головой одеялом и вновь потянул себя за волосы, словно надеясь, что от этого станет легче. Он даже не пьян, он просто… Ужас накатывал волнами, изнутри, все дальше, больше, распространяясь за пределы тела, охватывал его в кокон и сжимал. Он умрёт один. Он ничего, ничего не смог сделать, ничего не смог исправить. — Какого хрена ты устроил? Голос Иззи пронзил его, насаживая кишки на острие и выталкивая через живот. Эд беззвучно застонал, уткнувшись лицом в подушку. Блять, блять, блять. Боль обжигающе горела в груди. Он не должен был появляться на свет, не должен был выживать; он хотел стать морской пеной, раствориться, исчезнуть прямо сейчас, чтобы Иззи не видел его таким, чтобы не думал о нем и был, наконец, счастлив. Эд всегда был для него обузой, якорем, тянущим его на дно, и теперь, снова, потому что он не мог стать другим человеком. Сердце его рвалось, он не мог дышать, не мог плакать, ему казалось, что он мог бы умереть прямо сейчас: это ни на что не было похоже, он просто был комком боли, оголенными нервами, к которым прикасалось что-то горячее. Невыносимо. Иззи встряхнул его, грубо, резко, вытянул из-под одеяла, уставившись на него в полутьме сверкающими яростью глазами. Эдвард закашлялся, захлебнувшись в подступивших рыданиях, и вцепился в рукава его рубашки; он заслуживал только его злости, он знал, что Иззи его ненавидит, но ему невыносимо было видеть это своими глазами. Он рассыпался на части. — Прекрати рыдать, — прошипел Иззи и снова его встряхнул, но Эд не мог остановиться, задыхаясь, потому что отчетливо слышал в его голосе страх, злость и неприятие. — Блять, Эд, посмотри на меня, — Иззи жёстким движением поднял его голову. Эдвард покорно уставился на него через пелену слез, хватая ртом воздух, и так вцепился в его рубашку, что пальцы свело от напряжения. — Быстро, что ты видишь? Вместо ответа Эдвард выдал какой-то набор звуков, зная, что это ещё сильнее взбесит Иззи, и от того глубже погружаясь в свой страх и боль. Это было похоже на то, что он чувствовал, когда отдавался тьме, только в этот раз его сознание и его тело рассыпались на части. Он просто не понимал, где находился и кем был, и в голове пульсировало только желание перестать существовать, перестать портить жизнь тем, кого он так любил, но кто никогда не полюбит его, потому что в нём нечего было любить. — Эдди, давай, ты сможешь, что ты видишь? — повторил Иззи и обхватил ладонями его лицо. — Ты чувствуешь моё прикосновение? Эдвард поспешно кивнул. Он чувствовал. Слишком нежное, оно обжигало его. — Хорошо, давай, ещё, что ещё ты чувствуешь? — Больно, — простонал Эдвард, захлебываясь в новом приступе рыданий. Сердце его колотилось так быстро, словно отсчитывало последние удары перед тем, как остановиться. — Я сейчас умру, я… прости меня, прости меня, прости, прости, прости, я… — Ты не умрёшь, — твердо сказал Иззи, не выпуская его голову даже когда Эдвард снова обмяк. — С тобой всё в порядке, тише, не плачь, смотри на меня. Где больно, Эд? — Ты меня ненави-идишь, — вместо ответа вырвалось у него. Он старался изо всех сил следовать за тем, что говорил ему Иззи, но у него не получалось. Больно. Грудь, лицо, горло, колено, на которое он опирался. Взгляд Иззи, полный разочарования. Сердце, бьющееся о грудную клетку. Он пытался сосредоточиться, мысли лихорадочно бились в его голове, он был потерян, он больше не был человеком. Иззи его ненавидел. Стид его ненавидел. Ему нужно было умереть. — Тише, вот так, сделай вдох, я знаю, больно, ничего, — быстро проговорил Иззи, когда Эдвард закашлялся и жалобно застонал. — Ты у меня, я держу тебя, дыши вместе со мной. Иззи притянул его к себе и крепко обнял одной рукой, другую опуская ему на грудь. Он прислонился щекой к его волосам, и каждый раз, когда ладонь Иззи прижималась к его груди сильнее, кожи Эда касалось его горячее дыхание. Эдвард мгновенно обнял его в ответ, вжимаясь в его тело, и зарыдал ещё громче. Из глаз снова брызнули горячие слезы. Он хотел успокоиться, хотел отстраниться, но всё, что он мог, это рассыпаться на части. Лучше бы Иззи кричал на него. Лучше бы ударил, забил до смерти, задушил — он заслуживал этого, а не объятий, таких нежных, будто Иззи было до него дело. — Прости меня, — прорыдал Эдвард, делая судорожный вдох в попытке успеть за дыханием Иззи. — Я испортил тебе жизнь, я все порчу, почему вы… Стиду не нужно было возвращаться, он правильно сделал, что сбежал от меня, и ты, ты… Боже, он ненавидит меня за то, что я с тобой сделал. — Он не ненавидит тебя, он никого не способен ненавидеть, придурошный ты человек, — вздохнул Иззи и надавил на его грудь, заставляя выдохнуть до конца. — Давай, дыши. Если бы я тебя ненавидел, я бы сидел здесь с тобой? — Да, это ведь ты, — Эд подавился словами и остановился, старательно вздыхая, чтобы не разочаровать Иззи ещё сильнее. — У нас были клятвы, ты… я… — Нахуй эти сраные клятвы, забудь про них, — сказал Иззи. Он поднял руку по спине Эда вверх и, путаясь в волосах, ласково прижал ладонь к его шее. — Какого хрена я бы так старался ради клятв, которые сдохли вместе с нами? — Прости меня, прости, я не понимаю, Из, почему, я ведь… — Прекрати, ради Христа, и хватит плакать, — вздохнул Иззи и внезапно очень нежно поцеловал его в лоб, убрав с лица мокрые пряди, что не вязалось ни с его тоном, ни с нахмуренными бровями. — Что ты вбил себе в голову? Ты не заставляешь нас быть с тобой, мы выбираем это по своей воле, каждый по отдельности, у каждого свои причины, но мы выбираем тебя. — Меня нельзя любить, — слабо, растерянно пробормотал Эдвард. Он не понимал. Слезы все ещё текли по его щекам, но будто по инерции, и он не знал, что с этим делать, не знал, что чувствовать и чему верить. Он так хотел, чтобы слова Иззи были правдой. — Боюсь, я плевать на это хотел, — сказал Иззи и поцеловал его. Ничего жёсткого, ничего злого, лишь поцелуй, концентрация нежности, любви, которую Эдвард годами себе выдумывал, надеясь, что однажды она будет свободна. Иззи ласково погладил его по щеке одной рукой, другой глубже зарываясь в его волосы, и углубил поцелуй, ничего не требуя, будто бы просто существуя рядом с ним, в его пространстве, в его голове, и, в конечном счёте, спасая. Снова. Когда он отстранился, глаза его сияли тем же светом, что Эдвард видел в них, когда Иззи смотрел на Стида. — Я все-таки сошёл с ума? — слабо улыбнулся Эд и убрал со лба Иззи волосы подрагивающими пальцами. Даже если все это было нереально и он умер, что ж, он был не против, если только так он мог заставить Иззи смотреть на себя такими глазами. — Да, лет так тридцать назад, придурок, — сказал Иззи. — С тобой все нормально, так что успокаивайся, потому что я не собираюсь за тебя объяснять Стиду, какого хрена произошло. Эдвард кивнул и опустил голову на его плечо. Он мог с этим справиться, ему просто нужно было ещё несколько минут, ещё немного усилий, чтобы шагнуть с тонкого балансира своей души туда, где его принимали, даже если он в это не верил. — Это сложно будет объяснить. — Он сам поймёт, — шепнул ему на ухо Иззи. — Он удивительный человек, так что, что бы ты ему ни сказал, он будет любить тебя лишь сильнее. Вспомни об этом в следующий раз когда решишь, что ты нахрен никому не нужен.***