Скольжение

      «Мне не найти понятных слов       И не найти конкретных фраз       Писала сказочный роман       А вышел сбивчивый рассказ       Но кто-нибудь поймет, кто-нибудь дойдет, кто-нибудь услышит       Кто-нибудь рискнет, кто-нибудь возьмет, кто-нибудь допишет       Кто-нибудь найдет что-то для себя, кто-нибудь на свете       Всюду на земле в каждой голове дует тот же ветер»

      Настя Полева «Ветер»

      Устроившись поудобнее, — что поделать, я всегда это умею и люблю, стоит мне хоть где-нибудь присесть, пусть даже и на остановке в ожидании автобуса или просто на скамейке во время дождя, — я открываю дневник и кладу его себе на колени. Хотя удобнее было бы положить его просто на стол, стул или просто на пол, и самому устроиться около него… Но что-то мне подсказывает, что главное сейчас — это никуда не спешить, не отвлекаться ни на что другое и не расставаться с этим детским сокровищем.       Кто бы мог подумать, что однажды Лейн Свон будет перечитывать свой же собственный дневник, чтобы побольше узнать о самом себе и о своей семье, причём будет воспринимать его, как написанный хоть и знакомой, но всё-таки другой рукой!       Во сне ко мне мягко, как светящееся волшебное облако, пришло осознание, что я всегда помнила это имя, просто время или что-о ещё сделало такой виток, что я об этом забыла, или думала, что забыла, а теперь вспомнила. Ещё — моё имя «Лейн» — это сокращение, придуманное то ли родителями, то ли мной самим, потом вспомним.       Положишь дневник, чтобы удобнее было читать — а потом увидишь, что он растворяется в рисунках на обоях или в узорах на ковровом покрытии, как в кислоте.       Или просто исчезнет, становясь одной из тех прекрасных, красивых, но нелепых и ненужных вещей, которыми так часто пестрят наши сны.       Или задумаешься над тем, что там происходит вокруг, а потом обернёшься — и придётся всё начинать сначала, причём не факт, что мне это удастся. Ну, вот совершенно не факт — и всё тут.       Очевидно, не самую последнюю роль в происходящем играло и моё детское сознание, ставшее неотъемлемой частью одного большого, но даже при таком сложении не младенческого. Пока я читал дневник, вокруг не происходило ровным счётом ничего.       Качалось от неощутимого ветра какое-то дерево, где-то высоко в небе бежали лёгкие облака, а ещё выше в противоположную сторону пронесся растрёпанный след от давно пролетевшего самолёта. А где-то между небом и Землёй качал своей верхушкой тополь.       Свежий ветер обдувал моё лицо, и мне на мгновение показалось, что Лейн, наверное, был довольно одиноким. Ни друзей, ни развлечений, ни чего-то такого, что должно или хотя бы может присниться мальчику, неизвестно только, скольких лет. Ну, ничего, надеюсь, скоро мы и с этим тоже разберёмся.       Должно быть, маленькая… маленький я долгое время проводил, лёжа в постели, и смотрел на небо. И видел ветер, раз не мог почувствовать его, потому теперь он присутствовал и в моих снах.       В моём сне было так-то тихо, красиво, чисто — и безлюдно.       Не было ни кошмаров, ни дирижаблей, ни воздушных шаров, ни клоунов, ни хотя бы даже похожих, ни других детей — никого и ничего. Казалось, подсознание Лейна или не хотело тратить остатки своих сил по пустякам, поскольку жизненных сил у него было не так много, — или же он просто большую часть времени проводил взаперти, и хорошо ещё, если не в больнице, а дома, в своей комнате.       Или же, приученный жить в чистоте больничных палат или дома, где опять-таки было хоть и уютно, но чисто и пусто, он подсознательно не хотел мусорить и в своём сне тоже. И дело не в том, что во сне всё равно никто и ничего не буде убирать, а просто в том, что он мусорить и пакостить не приучен.       Эх, была бы я раньше, в своей прошлой жизни, такой же вдумчивой, внимательной, чистой и аккуратной, глядишь, многого чего бы со мной не случилось. Не было бы, например, Альберта, с которым мы были вместе только потому, что не видели причин для того, чтобы вместе не быть, — и потому, что он меня просто поддерживал и понимал.       Или делал вид, что поддерживает и понимает.       По крайней мере, он никогда не задавал мне почти никаких вопросов, — а после родителей, то бесконечно допрашивающих меня, то бесконечно водящих по врачам, то бесконечно исправляющих меня или пытающихся исправить, мне мой «Фредди» казался просто даром Божьим. От одиночества молодой светской львицы, так и не научившейся правильно охотиться на правильную добычу в светских джунглях, он меня и правда спасал. Хотя… наверное, какие люди — такие им и Божьи дары.       А потом захотел спастись и сам.       И ушёл к Мардж.       Мардж оказалась лучше меня, потому что не стала устраивать скандалов и сцен, а просто приняла моего бывшего парня — и просила передать мне, что всегда будет рада меня видеть. То ли она и правда была доброй девушкой, а Альберт со своей вечной словно нарисованной улыбкой согласился, — то ли она решила показать себя хорошей, умной и доброй за мой счёт, выставив себя понимающей на моём фоне. Вот только Ал не поймёт. А если и поймёт, то сделает вид, что ничего не понял.       Вообще мне кажется, что ему удобнее всего было или быть дебилом, или им казаться, но вот для чего? Большинство знакомых мне мужчин наоборот хотели казаться гораздо умнее, чем они были на самом деле. А бамбуковый питон — он не такой… он будет преследовать вас повсюду! Альберт был совсем не такой. Кто знает, почему. Может, у него просто был лёгкий характер — или он считал, что есть вещи, с которыми женщины лучше разберутся, а потому и сами справятся?       Воспоминания о прошлой жизни меня-Алисы совершенно не мешали мне присутствовать во сне меня самой же, но только в образе Лейна. Собственно, я там ничего такого и не делал… просто смотрел свой сон. И читал дневник. Дневник… Боже, дневник! Я ведь взял его с твёрдым намерением почитать, а теперь куда-то положил его и отвлёкся на рассматривание собственно сна! Вот и где он теперь? Да, и почему я не просыпаюсь потому, что понял, что я сейчас во сне?       К моему удивлению и почти что детской радости, дневник обнаружился совсем близко от меня. Кажется, даже на том же самом месте, куда я его и положил до этого, и его листья, исписанные аккуратным круглым почерком одинокого отличника бережно переворачивал лёгкий ветерок. Он не растворился в кислоте, не провалился ни под пол, ни под землю, не под текстуры, — таких нелепостей и таких кошмаров в сне Лейна просто не было.       Оставалось надеяться, что ничего ужасного не было и в его жизни в реальности, потому что увиденный мной матрас, подходящий больше не для здоровых, а для больных, говорил о многом. А постель, оборудованная для возможного лежачего больного, плюс возможность установить некоторые приспособления в ванной и туалете тоже говорят о многом, и не о банальной простуде. Это вам, знаете ли, не брызги крови на стенах и на потолке, как в некогда любимых мной фильмах ужасов, которые я любила, пока они щекотали мои раздражённые и скучающие нервы, и которые я потом разлбила из-за нелогичности, дешёвых трюков, постоянного нагнетания страха и банальности. (Оставалось только надеяться, что в моей… семье никто не умирал и не погибал. Ну, ничего, мы и с этим тоже разберёмся.)       Это — жизнь, в которой даже один-единственный, самый простой цветок в определённых случаях может быть куда более жутким и трагичным, чем, например, нестройный отряд немытых и несвежих зомби, с нестройным завыванием бредущих полустроевым шагом по обочине в сторону ближайшего населённого пункта.       Во сне, как известно, время идёт гораздо быстрее, чем наяву. Не удивлюсь, если здесь прошло уже около десяти часов, — часов здесь нигде не было и не факт, что они мне хоть когда-нибудь снились. Светская львица Алиса спит до полудня или не спит вообще, если захочет, — а больной ребёнок на домашнем обучении никогда и никуда не опаздывает, а все вопросы с расписанием наверняка родители решают. Похоже, отсутствие каких бы то ни было проблем с расписанием дел и временем.       Кажется, в этом я сама похожа с… самим собой, кто бы мог подумать. Вот только по разным причинам. Хорошо это или плохо — не знаю. С одной стороны — больной ребёнок, надеюсь, что хотя бы не неизлечимо и не с рождения, с другой — светская львица, временами похожая больше на дрануюю кошку и больная на всю голову. Что из этого лучше?       Так… Теперь можно и почитать свой дневник дальше, не задумываясь о том, что меня так и не покидает странное ощущение, будто я подсматриваю через замочную скважину, причём там вроде ничего секретного и нет, кроме того, что смотрю я за… самим собой. Но мне ведь надо как-то вспомнить, что там такое было до меня? Как жил Лейн Свон до того, как Алиса вырубилась во время телефонного разговора с лучшей подругой?       Значит, — не будем терять время.       Подумал я, и в тот же момент ветерок начал листать листы дневника, которые, даже будучи полностью исписанными, оствались совсем как новенькие. Аккуратное и бережное отношение к вещам, да и к собственной жизни, скорее всего. Дневник Алисы был бы заляпан чернилами из непротекающей ручки, изрисован на полях какими-то странными рисунками, и это при условии, что я никогда не умела и не любила рисовать, исписан смутными воззваниями к кому-то, кто определённо должен быть во всём виноват — ну, не я же сама в чём-то виновата, в самом-то деле?       «Ты ни в чём не виноват, братик!» — сказала мне сегодня Белла. Удивительно, она всегда поддерживает меня, что бы ни случилось. Как-то так вышло, что я по причине то болезни, то общего состояния здоровья зачастую сижу дома, потому я в стороне от остальной семьи. Нет, я не жалуюсь, — и потом, так будет лучше для нас всех. И прежде всего — для них. Для папы с мамой. Белла много времени проводит со мной. Сначала родители удивлялись, потом говорили, какая она хорошая девочка, — но время идёт, ничего не меняется, полиомиелит — это если не надолго, то навсегда, лечение пока ничего не дало. Время идёт, а моя сестра всё время рядом со мной.       Сначала ей предлагали «пойти отдохнуть», потом оставили в покое. Она ведь хорошая сестра, — а у неё брат. Так мы с ней и остались вместе — и, наверное, одни. Но мне не скучно. Мне вообще никогда не бывает скучно. В те дни, когда я лежу и не могу даже встать, я смотрю в окно и вижу ветер. Что бы там ни говорили, а ветер тоже можно увидеть…       Так вот, оказывается, почему в этом сне был такой приятный лёгкий ветерок! Какое же это удовольствие — чувствовать и видеть, пусть даже это и во сне. Интересно, а лежачие больные и те, кто встаёт только в случае крайней нужды, видят какие-то особые сны — или всё-таки нет? В другой жизни ничего подобного со мной не происходило, я болела бездельем и неопределённостью в жизни, когда поняла, что купить можно всё, — но вот этого самого продажно-покупного «всего» мне и не хотелось. А то, что можно заслужить лично или получить бесплатно, мне никто даже издалека не показывал.       Помнится, я была больной только для своих родителей, — и той самой болезнью, которую врачи могут найти, а потом и лечить в закрытых больницах за хорошую мзду. Ненавижу. Или ненавидела? То ли дело — видеть красивые и печальные грустные сны, в которых есть ветер. В жизни Алисы, кажется, не было даже этого. Сначала её родители могли купить для неё всё, потом — она сама для себя. А вот приятные и хорошие сны, заботливую сестру — этого уже не купишь. Другое начало жизни — то же самое. А если бы я легла и лежала — страшно подумать, по какой причине со мной такое могло бы произойти.       Дальше на страницах дневника не было ничего особенно интересного. Отчёты перед самим собой об учебных успехах — именно учебных, а не школьных, — что это? Самодисциплина? Привычка делать всё на совесть? Нет, даже не так: не за страх, а за совесть. А когда, интересно, в последний раз такое было у Алисы? Да и стоило ли мне жалеть о той, прошлой жизни, если я теперь уже здесь, и жизнь, скажем так, продолжается?       От размышлений о том, что теперь делать и как именно жить дальше, меня отвлекла здравая мысль: а ведь всё то, что я проходила по учебной программе, будучи Лейном, я и так и так давно уже выучила, будучи Алисой! А знания, как известно, не ржавеют и не стареют.       Знания — это сила, и не свежая мордашка, которая может измениться со дня на день после одной-единственной бурной ночи, такой же, как и многие другие. Знания не порежут тупым ножом в подземном гараже, когда ты выходишь из своей машины и где слепая зона для камер. Хотя… Мэл явно не была тупой, когда с ней случилось… что случилось. Мне кажется, что именно тогда она и начала объедаться, — подруга пробовала напиваться, но так и не смогла.       Просто хорошо учиться, радовать одним только фактом своего существования, уметь вести дневник, к тому же не заляпанный ни коньяком, ни чем-нибудь ещё покрепче и погубительнее, иметь в родственниках, подругах и близких людях любящую и любимую сестру, да к тому же и двойняшку — неужели у меня в той жизнии было что-то такое, что я каким-то образом смогла переносить, да и перенесла в другую жизнь, где я — мальчик, где живу в Форксе, где мои родители — не миллионеры или миллиардеры фиг его знает, и где у меня совершенно другая жизнь?       Ах, да, конечно, теперь у меня была болезнь. Собственно, ходить я умел… Плохо понимаю, что там за болезнь такая, но меньше всего мне хотелось оказаться парализованной, кем бы я ни оказалась и где бы ни находилась. А что болезнь, — судя по всему, была, только не прошла бесследно, — так за всё, наверное, надо платить.        «… есть вещи, которые взрослые называют заземлением, но мне кажется, оно касается не только электричества и проводов. Надо будет подумать. Не для всего стоит учиться или читать книги, иногда для того, чтобы нийти ответ на вопрос, досттаочно просто спросить себя.»       О, а вот это уже интересно. Выходит, в этом мире у меня был такой вдумчивый характер? Ах, я, золотой ребёнок. Причём без особой фамилии — не думаю, чтобы фамилия Свон открывала все двери её счастливым владельцам — и без связей и денег родителей. А также без надежд на то, что подросшее дитятко будет вести себя адекватно несмотря на всё то, что будет идти приложением к ней уже по определению.       Золотой ребёнок, выросший не из золотой молодёжи, и который даже не должен будет становиться одним из них.       Тогда у меня было много разных интересов; сейчас, похоже, один из самых актуальных — лишь бы встать. Просто встать и выйти на улицу без посторонней помощи. Родители, судя по всему, давно живут своей жизнью, пусть и близко к детям, но параллельно.       Странно, но нам с сестрой это совершенно не мешало. А что? Спокойные, умные, задумчивые дети, которые часами сидят дома, — правда, один едва может сам ходить, а другая сидит с братом как приклеенная и единственное достижение которой — это попытка заниматься в танцевальной студии — такое чувство, будто Рене сама предлагала Беллле заниматься танцами, потом сама внушила дочери, что это её призвание, а потом убедила и сестру, и себя, и вообще всех вокруг, что это и правда её. Может, когда-то она упустила что-то, что было очень важно для её дочери, а потом спохватилась и решила возместить убыток вот так? Неуклюжей медвежьей заботой и предложением делать то, что и не получается-то особенно?       Белла отказывалась заниматься танцами, объясняя своё нежелание тем, что у неё плохо получается. Блин, надо буде что-то с этим делать, — ну, хотя бы уничтожить ту старую видеозапись, потому что иначе через несколько лет про тот разговор с Рене Белле напомнит уже Джеймс. И заманит её к чёрту на рога именно благодаря этой видеозаписи.       Неприятно.       Неприятно вдвойне — или втройне?       Может, неприятно ещё и потому, что я буду лежать или сидеть и никак не смогу помочь ни матери, ни сестре, а вместо этого буду надеяться на загадочного красавчика?       Короче, — недопустимо, чтобы кто-то так напакостил моей сестрёнке, будь он хоть сто раз силачом и наделённым суперспособностями. Может, теперь они есть и у меня тоже, кто знает? Может, возможнось вести две жизни, попутно собирая опыт из каждой, и была моей способностью, правда, теперь уже израсходованной? Хотя… это ещё как посмотреть. Память-то мне никто не стирал, личность — тоже. Значит, надо будет хоть как-то действовать, особенно теперь, когда у меня и способностей, и сил побольше, чем раньше, и это несмотря на мою физическую немощь.       До конца дневника оставалось ещё порядочно страниц, как вдруг подул свежий сильный ветер, удивительный даже для сна того, кто истосковался по свободе. Надеюсь, что хотя бы не от жизни, что маловероятно. Мне ещё психически неполноценным и неуравновешенным прослыть не хватало, помимо всего прочего. Я тут, можно сказать, обживаюсь, обустраиваюсь и строю на свою жизнь, на семью и на свой вклад в просходящее грандиозные планы!       Тетрадь открылась на одной из страниц в середине и ветер внезапно утих. Что ж, будем верить, что это просто моё подсознание вводит меня в курс дела, неслышно стоя рядом и ободряюще гладя по плечу. И тут я увидел то, отчего мне захотелось выругаться. Или дети не ругаются? Да, но и то, что было написано дальше, дети и не пишут, — уже, наверное, потому, что им такого и знать-то не положено.       Значит, надо будет что-то делать. И, возможно, чем быстрее, тем лучше. Вот только дочитаю по возможности свой дневник, — а потом проснусь.