Скольжение

      Раньше мне казалось, что в таких случаях должно происходить как минимум что-то интересное; как максимум — тоже. Но, очевидно, не в моём случае. То ли я раньше была такой унылой девкой, не влияющей ни на что вообще, в том числе и на собственную жизнь, то ли богатство моих родителей, — чтоб у них пакеты акций конкуренты отобрали и чтоб у них все компы зависли, у тех и у других, — прошло мимо меня, не дав мне ничего интересного, хорошего или просто обеспечивающего какой-то базой для будущей жизни. Но, просыпаясь время от времени, я поняла, что мне сейчас, в общем-то, на ту жизнь уже просто никак.       И не сказать, чтобы это я просто была такой мудрой и отпустила ситуацию. Скорее уж, ситуация вырвалась из-под контроля и ушла в свободное плавание, как курица, осыпающая всё вокруг вырванными перьями и оглашающая двор заполошным кудахтанием. А то и просто нагадив от страха напоследок. А кому захочется держать в руках такое хлопотное, а то и грязное и дурно пахнущее дело, от которого и хлопот не оберёшься, и толку особенного нет?       Я честно попробовала напрячь свою память в поисках хоть какой-то зацепки, или подсказки, как мне себя вести, и поняла только одно, что хоть зацепки и есть, но они словно проплывают мимо меня в виде огромных и массивных брёвен по бурному течению, будучи широкими и неприступными даже на вид, а потому не дающими даже иллюзии того, что за них можно ухватиться. А вообще, они как удержать на плаву, так и запросто пришибить могут.       Вся полученная раньше информация или впихнутая в меня усилиями и деньгами моих родителей, теперь казалась мне какой-то огромной и неудобной, которая просто отвлекала фоновым режимом и не давала ровным счётом ничего. Каким бы ни было пойло, которое я выпила — и это, судя по всему, было последним, что я сделала в тот вечер, не считая разговора с Вик, — память оно мне не отшибло.       Отравиться невкусными продуктами невозможно; а минералка, пусть даже и выветрившаяся и противно-солноватая, задним числом, смешанная с лимонным соком и специфичным на вкус тростниковым сахаром, сами по себе отравиться не дадут.       Может, за всеми моими делами и делишками, кажущимися мне исключительно важными, но являющимися, по сути, бегом по кругу, я и не заметила, как у меня развился сахарный диабет, ободряемый моим более чем подходящим для него образом жизни? Или же диабет может быть только у толстых?       В памяти как живая встала Мэл, которая и до того самого вчерашнего вечера и правда бывшая живой; она была маленькой, нежной и очаровательно пухлой, с трогательным полудетским лицом и детским умом в плане её милой недалёкости. Вроде бы у неё диабета не было, и единственное, на что она жаловалась — это плохой аппетит. Ну да, после того, как съешь две нью-йоркских пиццы и ободришь их компанией парочки английский оладий с арахисовой пастой, к вечеру аппетит будет плохим у кого угодно.       По сравнению с Мэл я всегда была тоньше, чем кипарис — спасибо, регулярные занятия фитнесом, куда меня отправили родители в надежде на то, что я стану притягательной для представителей мужского пола, — но у подруги диабета не было. А у меня, что, выходит, был? Или меня там кто-то отравил, или… Или я забеременела. Что теперь гадать, всё равно оно мне сейчас ничего не даст.       Потому что в настоящий момент я чувствовала себя как-то странно… но ни на диабет, ни уж тем более на беременность это ощущение не было похоже вообще. Казалось, будто я просто выспалась, выздоравливаю после какой-то болезни, резко похудела, хотя куда ещё больше, — а ещё, что я долго не вставала с постели. Такое у меня уже было, правда, в далёком детстве, когда я сильно болела гриппом, — но тогда я всё-таки вставала хотя бы несколько раз в день. Сейчас же было такое чувство, что я довольно долгое время была просто лежачей больной. Интересно, с чего бы это?       Я покрутилась в постели, пытаясь осознать причину моего странного и непривычного дискомфорта, но сразу ничего не поняла. Больно не было, поэтому никак не удавалось понять, что именно было не так. Но что-то определённо было не так, это уж точно. Организм молчал, словно ожидая, что я сама догадаюсь, в чём дело.       Валяясь на удобной кровати, я размышляла о том, что очнулась я, мягко говоря, в каком-то странном, непривычном и незнакомом месте, на широкой низкой кровати с таким подчёркнуто жёстким матрасом, что нельзя было даже заподозрить, что он просто старый или некачественный, как, например, нельзя посмотреть на старого и безупречно вышколенного дворецкого и подумать, что он стоит навытяжку и не улыбается просто из высокомерия или от чего-то подобного. У всего есть свои причины… эй, а почему мне кажется, что мне про это когда-то говорили? Вернее, ещё совсем недавно?       Так… Если дворецкий похож на робота, то это не от того, что он действительно робот, а потому, что профессия позволяет. Или обязывает. К тому же так долго и поддерживая ровную осанку могут стоять только спортивные и выносливые люди; более того, в таком положении они могут даже отдыхать, несмотря на то, что кажется окружающим.       Так же и с моим матрасом: он был твёрдым не потому, что родители сэкономили на качественных постельных принадлежностях, а потому, что он должен быть каким-то…       А-а-а… Какие матрасы и какие роботы? И почему я вообще рассуждаю как-то по-детски? Словно… словно я — умный, начитанный, развитый, с живым умом, но всё-таки ребёнок?       Нет, только не становиться снова маленькой девочкой, живущей с моими родителями, девочкой, одетой по последней моде и за такую сумму, на которую могла бы спокойно прожить целая бедная страна в течение недели, и у которой была разве что возможность есть всё, что захочешь, — и золотыми приборами с золотой тарелки. Никаких особенных радостей у детей богатых родителей может и не быть, особенно в большом загородном особняке, который при желании может превратиться для вас в клетку.       В золотую, просторную и большую, со всеми удобствами и несколькими удовольствиями клетку. С хорошими замками, которые и ключом-то не сразу откроешь.       А всё же, где я сейчас — и почему я совершенно не паникую из-за того, что я вроде как уснула на ковре и на полу в своей квартире, разговаривая по телефону с подругой, а проснулась в непонятном месте?       В комнате, которая кажется мне не только уютной, но и какой-то хорошо знакомой, только подзабытой? Будто я раньше проводила здесь много времени, а потом… А потом, например, долго болела, или уезжала куда-то, а теперь вернулась. И не было здесь никаких сюрпризов, даже если вечером я уснула где-то в пути, а потом меня, сонную, принесли сюда и переодели. Странно только, почему это я не проснулась, а продолжила спать дальше.       И эта комната, которая даже в полутьме кажется мне какой-то… какой-то такой уютной и подходящей мне больше всего, по крайней мере, в этот момент. Какой именно момент и сколько он должен длиться — думаю, скоро проверим и сами узнаем. Спрашивать у кого-то, особенно после того, как я вкусила свободной и взрослой жизни, хорошенько в ней и поплавав, и побарахтавшись, и повалявшись, не хотелось. И не было у кого, — и я вроде как давно уже вышла из возраста почемучки. И то, для этого периода, необходимого в жизни каждого ребёнка, у меня были не родители, а, скажем так, обслуживающий персонал.       А вот сейчас и посмотрим. Сами, как большие. И как большая девочка, скажем так. Потому что если женщина в один прекрасный день вобьёт себе в голову, что она слабая и что ей это если не выгодно, то хотя бы положено, то однажды со слабой женщиной будет происходить что-то такое, что как минимум оставит её в горестном недоумении. Или попросту очень сильно не понравится и даст толчок побыстрее шевелить лапками, а то и просто эти лапки накачивать, весьма неженственно тягая железки в спортзале. Может случиться и так, что потом о привлекательной слабой женщине будут упоминать в непривлекательной вечерней сводке новостей, упоминая, кого именно она и привлекла — и по какой статье заинтересованные ею личности теперь привлекаться будут.       Поэтому — надо мотать себе на ус, хотя этого самого уса в прямом смысле слова никогда не будет, жить так, словно бы уже давным-давно всем доказала, что хоть и женщина, но отнюдь не слабая, и при этом держаться подальше ото всех любителей зелёных персиков и слабых женщин. А не возьмёшь сразу силой — так возьмёшь дурью, это, наверное, в нас ещё эволюция от диких обезьян заложила. Потому что были наши предки-обезьяны и дурными, и сильными тоже. Жизнь тогда была тяжёлой и расслабляться было смертельно опасно.       Я повернулась, чувствуя себя как-то неожиданно легко, словно я потеряла двадцать-тридцать килограмм и… и вдобавок чем-то долго болела, а теперь уже была на пути к выздоровлению, встала, причём мой вестибулярный аппарат, похоже, следил за тем, чтобы я вставала, да и вообще меняла положение тела не слишком быстро, но и чтобы при этом не упала куда бы то ни было.       Следующий шаг — посмотреть, что там под простынями, совсем не теми, на которые я ложилась спать вечером, вернее, на которые я обычно ложилась спать. Интересно, а что, собственно, было вчера? Помнится, я сделала себе какой-то дурацкий чай из остатков того, что было под рукой и поленившись пойти на кухню, по примеру первой пиццы, которую готовили из осттаков бедняки, и пойло, в отличие от пиццы, не было ни вкусным, ни даже хоть мало-мальски съедобным. Или питьевым. Но не могло же оно стать ядовитым?       А может, я просто перенервничала из-за всей этой истории с моими родителями, которые, раньше сами того не замечая или замечая, попили у меня немало крови, через трубочку и сидя в шезлонге, уверяя и себя, и меня, что всё, что они делают, это исключительно для моего блага. Ага. Да вот как только я выросла и смогла чисто физически воспользоваться законом, уравнивающим всех бедных и богатых в плане их совершеннолетия, я решила посудиться с ними. Долгая история, относительно приятная, как возможность побить палкой и камнями злую собаку, которая наконец-то перестала представлять для нас опасность, но раньше терроризировавшая нас столько времени, чтобы и в нас самих тоже пробудился зверь. Не обижайте детей, потому что они рано или поздно вырастят — и предложат вам клыками померяться.       Как и следовало ожидать, под мягкой простынёй, наверное, фланелевой, оказался матрас. Это было обнадёживающе, потому что у меня было такое чувство, будто я спала или на голой земле, почему-то тёплой, или на чём-то таком же твёрдом и равномерном, словно готовилась показывать фокусы, как факир. Хорошо хоть, гвоздей в матрасе не оказалось. Ткань обивки, ровной и яркой расцветки, пусть и неброской, говорила о том, что она была новой вместе с тем, на что была натянута. Ортопедический матрас с пружинами, бывший, вопреки своему описанию, довольно-таки твёрдым — и отнюдь не пружинящим. Мда… по такому вряд ли попрыгаешь, даже если бы вдруг у кого и возникло бы такое желание.       Ночное — часов рядом не было, или я их просто не увидела, где бы они ни были — бдение привело к тому, что мне вполне ожидаемо захотелось попить. И в туалет. Ну, надеюсь, и то, и другое я без проблем найду и сама! Очень не хотелось бы шариться здесь, как слон в посудной лавке, да ещё и при минимальном освещении и на незнакомой, вернее, как мне уже начало казаться, не совсем знакомой местности.       Такими темпами пока я здесь сориентируюсь, найду, что и где находится, местные… короче, те, кто окажется рядом, придут на шум — и придётся как-то опрадываться. Конечно, всегда можно будет сослаться на дезориентацию, приснившийся кошмар или слабое здоровье — организм деликатно напоминал, помимо всего прочего, что здоровье у меня и правда так себе, пусть даже и в настоящий момент никакого особенного диагноза может и не быть — но очень не хотелось бы отрывать остальных от их дел, вернее, от ночного сна, выслушивать сочувственные реплики, а потом пить таблетки. Нет уж, сама, всё сама.       «Чёрт, и почему же это так тяжело?» — подумала я, ощущая, что пол под ногами как-то странно качается, как палуба, что стоять мне не очень-то удобно, хотя ноги не чувствуются ватными, а скорее уж просто слабыми и слегка трясутся. Главное — я не чувствую себя ни с попойки, ни пьяной, чего не было, того не было. Пить я и раньше не особенно любила, потому что я почти не пьянела, и мне потребовалось бы выпить несколько бутылок чего-нибудь крепкого для того, чтобы дойти хоть до какого-то подобия кондиции.       Короткими, словно лемурьими перебежками, будто я привыкла большую часть времени проводить на деревьях или качаться на лианах, я добежала до какой-то дверцы, смутно белеющей справа от двери. Или слева, это смотря с какой стороны посмотреть. На моё счастье, это и правда была туалетная дверь, куда я радостно впорхнула, по пути зажигая свет. И опять мне что-то показалось подозрительным, — такое чувство возникает, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия и тебе кажется, что что-то изменилось, вроде перествленной мебели, покрашенных полов или новых штор, но сразу ты никак не можешь найти «лишнюю деталь».       Свет вспыхнул над раковиной, рассеивая лучики, как дискотечный шар в миниатюре.       Первое, что я увидела, — это горшок традесканции на шкафчике, притулившемся на стене. Этот факт вызвал у меня одобрение: раньше мне всегда хотелось, чтобы в санузле было что-то зелёное, только заняться разведением цветов никогда не доходили руки. Теперь, похоже, дошли, но у меня почему-то было ощущение, что явно не мои. До удобного и вместительного шкафчика — тоже.       Кстати, о руках. Конечно, у меня всегда были маленькие изящные руки пианистки, которые при случае могли и взять девять нот, просто чтобы показать хорошую и неожиданную растяжку, — меня за это ещё хвалил учитель музыки, — и взять кого-нибудь за горло, но за это меня не хвалил уже никто. Но сейчас у меня руки стали ещё меньше, с коротко обрезанными, под самый корень, ногтями, — я просто знала, что никогда не грызла ногти, значит, они реально были просто пострижены так, что, наверное, это могло быть больновато с непривычки, — и сама кисть руки тоже сильно уменьшилась. Только пальцы стали длиннее, как у аристократа, по крайней мере, потомственного.       В зеркале отразилась смутно знакомая молодая, даже юная физиономия. Светло-каштановые волосы непослушно рассыпались по спине, завиваясь крупными кольцами. Раньше у меня вроде кудрявых волос не было; сейчас же мне этот факт удивительно понравился, словно сбылась какая-то давняя, не особо важная, но приятная мечта. И теперь эта реализовавшаяся мечта грела мне душу своей приятностью. Обалдеть, как же взрослой женщине для счастья мало нужно! Хотя… быть здоровой, или скорее уж выздоровевшей, и с красивыми волосами, которым не нужен парикмахер — это здорово уже само по себе, и для женщины в том числе.       Я внимательно рассматривала своё отражение в зеркале. Оно удивляло меня и тем, что было приятным, и потому что казалось смутно знакомым, словно я его уже когда-то видела… («Ну да, в зеркале!» — голосом плохого юмориста или заведующего психушкой хохотнул внутренний голос. Удивительно, но меня это почему-то не возмутило, а даже понравилось, будто мне удалось краем глаза подсмотреть выступление детского клоуна.)       То, что отражение в зеркале было детским, не было никаких сомнений; опять же, детская гибкая психика отличается гибкостью и несколько другим отношением к происходящему. Надо полагать, ко всему происходящему, потому что ничего такого, что я должна была почувствовать или произнести, я не почувствовала и не произнесла. Вместо этого мне захотелось покривляться перед зеркалом — ну, так-то это и взрослые могут — а ещё, подмигнуть э-э-э-э… юной особе в зеркальной глади, которая в точности повторяла все мои движения. А дети вроде как ругаться не должны, даже если они и некоторые взрослые слова знают. Не знаю, я в детстве как-то не ругалась и даже не думала об этом, — а сейчас просто не хочется.       «Детские гормоны, опять же. — подумала я. Конечно, слово ненаучное, но там вроде как преимущественно вырабатывается гормон радости, эндорфин, из-за чего дети радуются жизни больше, чем взрослые, и им всё ещё интересно и любопытно. Для взрослого то же самое было бы уместно разве что в день зарплаты. Гормон роста ещё, — но вот это уже никак не ощущается, и о его выработке и присутствии в организме свидетельствуют только фразы взрослых «о, как ты повзрослел!» или «как ты вытянулся, совсем не узнать!»       Лично мне отражение в зеркале было скорее уж «узнать», но не потому, что я ожидала увидеть именно то, что увидела, — скорее уж мне казалось, что я уже ни раз видела в зеркале то же самое. А ещё — та, кого я вижу в зеркале, очень похожа на какую-то известную в определённых кругах личность. Нет, не знаменитость, потому что, насколько мне известно, личность совершенно не хотела быть ни медийной, ни знаменитой, да и вообще даже несмотря на свою молодость была довольно-таки серьёзной и унылой. По крайней мере, какой я её уже узнала раньше.       Если мои догадки окажутся правильными — посмотрим потом, если нет — ну, значит, будем думать дальше, а пока и говорить не о чем. А в случае, если мои догадки окажутся неверными, говорить будет не о чем вдвойне. Главное сейчас — разобраться по максимуму в том, что происходит, и при этом не привлекать к себе ненужного внимания. Я ведь теперь… ребёнок, однако. И если детям и многое прощается в силу их возраста, они не должны вести себя подозрительно, чтобы кто-то решил или заподозрил, что детки не так просты, как кажутся, или что на самом деле они в душе взрослые. Был, конечно, и ещё один вариант — это не вести себя так, чтобы этих самых детей, вернее, одного конкретно взятого ребёнка захотелось наказать, но на этой мысли я почему-то не хотела останавливаться.       Всегда считала наказание детей, любое, преступлением с отягчающими обстоятельствами, хотя меня раньше никогда не наказывали физически, только «всего-навсего» запирали в комнате или не выпускали из дома одну, а только в сопровождении охранника, но что бы я тогда ни сотворила или нет, тех наказаний я своим родителям так и не простила. Просто я вынуждена была затаиться до момента достижения совершеннолетия, понимая, что в борьбе со взрослыми я буду одна, а против меня — весь мир, а родители ошибочно решили, что я осознала всю глубину своей вины и теперь очень сильно раскаиваюсь. Ага, недавняя повестка в суд, которую папочка с мамочкой получили моими стараниями, их очень в этом убедила.       Хотя, скорее всего, вряд ли именно в этом. А вообще же, богатые тоже плачут. Только не в хижине и не в старой повозке, запряжённой в старую клячу, или идя под дождём в свою лачугу, а в роскошном особняке и в собственной машине, но плачут точно так же, как и все остальные. Только иногда от другого. Я могу вам это подтвердить.       Вспомнила — и почему-то с удивлением почувствовала, что этот факт запоздалой мести меня совершенно не радует. Словно это было уже так далеко и так параллельно моей жизни, что не радует совершенно, да и вообще кажется чем-то непонятным. Очевидно, детское тело слишком сильно радовалось чему-то другому, так, что эта теперешняя радость — от здоровья, наверное, хотя, учитывая мои ощущения, какое там, к чёрту, здоровье, но что же тогда было до этого? — чтобы радость от мести, вкушённой не только холодной, но ещё и заплесневевшей к моменту подачи на стол, совершенно не ощущалась.       Так, приступим к первому пункту — напиться. Надеюсь, здесь вода в кране хорошая, потому что ни кулера, ни тем более одноразового стаканчика я в комнате не нашла. Или же плохо искала? Хотя… вряд ли я оказалась где-то в бедной стране, где нет возможностей поставить хороший очиститель, и обстановка одной только моей комнаты говорилось, что здесь живут далеко не бедные люди, которые любят котиков детей. Выходит, что меня. Мда…       Холодная вода приятно освежила лицо и руки. Несколько минут я стояла перед зеркалом, глядя на то, как с мокрых кудряшек на лбу стекает вода. К сожалению, журчание воды напомнило мне ещё и о другом желании, которое меня то ли разбудило, то ли появилось уже потом, когда я поняла, что просто лежу и думаю, но уже совершенно не хочу спать.       И здесь меня ждал сюрприз.       Наплевав на то, что на мне была какая-то странная пижама, — довольно банально оказавшаяся лёгкой и светло-голубой с принтом гоночных машинок, — я совершенно естественным движением спустила штаны и перед тем, как сесть, обратила внимание на одну небольшую, но немаловажную деталь.       Закрыла глаза. Снова открыла. Зажмурилась. Потёрла глаза, после чего проверила, хорошо ли закрыта дверь туалета. Ну, на всякий случай. Чем бы я ни занималась в своей комнате, и тем более, в туалете, мне совершенно не хотелось быть в этот момент застигнутой врасплох. Не совсем застигнутой… нет, о нюансах подумаем потом, сейчас не это самое главное.       Вышеупомянутая «деталь» оставалась там, где и была и где ей было положено находиться самой природой. Меня поразило отнюдь не это, а то, что у женщин такой части тела нет, — да и быть не могло. Конечно, врачи говорят, что нечто подобное у женщин всё-таки есть, правда, не снаружи, а внутри, на поверхности же есть только один маленький выступающий розовый бугорок. В моём же случае эта часть тела была обычного телесного цвета и гораздо больше той, к которой я привыкла раньше.       Осторожно прикоснулась рукой, — и организм послушно подтвердил, что это и правда моя часть тела, а мозг как бы между прочим сообщил мне «границы моих владений», словно я по ошибке чуть не зашла на какую-то чужую территорию.       Мелькнула и пропала отстранённая и взрослая мысль о том, как именно дети, только что научившиеся малевать человечков, должны рисовать их. Вернее, с какими нюансами и подробностями. «Человечек», хоть он в таком возрасте и хорошо ещё, если только ясно различимые «палка-палка», а до «огуречка» смотрящим взрослым надо додуматься, и что зачастую бахчевой зелёный овощ похож скорее уж на палку, шар или вовсе на сплющенный мяч, — но дети должны знать и хотя бы пытаться изобразить на рисунке их, скажем так, отличительные особенности, дающие их принадлежность к тому или иному полу.       Мальчикам — рисовать то, на что я до сих пор смотрю, как баран на новые ворота, (и даже держу в руке, свою, подумать только, часть тела, и офигеваю!) хотя я раньше не раз видела мужчин полностью без одежды, а девочкам — допустимо рисовать по возможности похожие на шар формы на уровне груди. Если, конечно, карандаш, удерживаемый детскими пальцами, на такой подвиг будет способен и две линии как-то замкнутся, не приобретя по пути пару-тройку «угловатых углов». Детское творчество, опять же. Или же можно нарисовать что-то вроде колотого гороха, — не творчество малыша важно, а их понимание того, как устроено их тело. Чем раньше узнают, тем меньше будет рисков сюрпризов разного рода, а то и пола, в будущем.       Вопрос оставался открытым — как эта, без сомнения, умная мысль про то, как должны учиться рисовать дети, может теперь помочь мне? Ясен пень, что я теперь мальчик, но вот как? Как такое вообще могло получиться?       За размышлениями я сделала все свои дела, а оставаться сидеть на унитазе было глупо, неинтересно и неперспективно. К тому же, организм напомнил, что мы с ним только что после болезни и ему такое длительное сидячее положение явно не пришлось по вкусу. Да и неизвестно, сколько времени до этого я была полностью лежачим больным и не вставала с постели даже для того, чтобы пойти в туалет. Звучит неприятно и неудобно.       Ноги, хотя бы достающие до пола, неприятно задрожали, руки ослабли, хотя не думаю, чтобы в обычное время они были такими уж сильными и могли гнуть подковы, а в голове почувствовалась какая-то неприятная тяжесть. По ощущениям было так, словно какой-то криворукий кузнец опрокинул там тигель с горячим металлом. В груди что-то неприятно сжалось где-то между желудком и щитовиткой, но на какую болезнь были похожи эти симптомы, я понять не мог…ла. Возможно, мой организм просто произвёл оценку своего общего состояния и нашёл его вполне удовлетворительным, но немедленно требующим горизонтального положения, о чём и пытался сейчас мне сообщить. Или же, что тоже вполне возможно, он помнил своё прошлое плачевное состояние, и теперь испугался больше меня.       Не знаю, чего именно от меня хотел мой организм, но я без труда сохранила спокойствие. Глубоко вздохнула, про себя отметив, что вряд ли в ближайшее время болела гриппом или другими орви, учиывая чистое и совсем не жёсткое дыхание, соскочила с унитаза — а вот это делать уже и не стоило, в смысле, соскакивать, потому что перед глазами все объекты внезапно обрели какую-то яркую и мрачную контрастность, как перед вечерней грозой, и подошла к раковине. Слава Богу, хоть не упала, потому что мои ноги если и не начали ещё жить своей жизнью независимо от меня, но подгибались и заплетались так, словно шли на экзамен или на казнь, причём их обладательница об этом явно не знала.       «Главное — сохранять спокойствие… — подумала я — Я когда-то попадала в лёгкую аварию, и выходила из обморочной машины так, словно шла по подиуму в окружении папарацци, а когда я один раз сидела в баре и честно старалась напиться и забыть какой-то препаскудный и прескверный момент из своей жизни, я и то шла спокойно и ровно. И ничего, не падала.»       (Про то, что теперь я ребёнок, а дети ничего крепче молока не пьют, я как-то не подумала.)       Вроде бы я тогда и и шла нормально, но тогда ко мне впервые подкатил Альберт и спросил, куда меня проводить. Альберт, будущий Фредди, был спокоен, галантен и учтив даже с незнакомкой, которая пила, как передняя часть лошади барона Мунхгаузена, не ждал от меня ни благодарности, ни истерик, ни соплей, — ничего.       Просто Альберт, тогда ещё страшненький и вечно улыбающийся незнакомец, похожий на мультяшку, с улыбкой спросил меня, не нужно ли мне чего, а получив полупьяный твёрдый отказ, снова ушёл в тень и дождался следующего раза, когда мы с ним уже немного поболтали. И он был всё таким же спокойным, вежливым, учтивым и галантным, и мне показалось, что что бы ни случилось и что бы я ни сотворила, он всегда просто подойдёт не торопясь и без ускоренного серцбиения, свойственное любимым и влюблённым, и спросит, не нужно ли мне чего. И бестрепетно и спокойно даст мне желаемое недрогнувшими руками. Тазик, кувшин воды, таблетку от головной боли, салфетки, телефон, лист бумаги, первый в моей жизни секс — всё, что захочешь, Darling. Вот поэтому, наверное, я и согласилась с ним быть. Или опять моё тело всё сделало само, зная мои возможности и потребности лучше меня.       Когда я вернулась из туалета и легла, предварительно выключив свет — не знаю, стоило ли мне это делать, но в комнате несомтря ни на что темно не было, наверное, где-то за окном горел фонарь — везде было по-прежнему тихо.       «Значит, сейчас ещё ночь. — подумала я, устаиваясь поудобнее и стараясь представить себе, что ортопедический матрас — определённо хорошя штука. — А утром видно будет. Интересно, а сколько мне лет?»       То, что я успела рассмотреть в зеркале, наводило на мысль о том, что у меня крайне истощённый и измождённый организм, но не так, как если бы мы с ним были из застенков. Внешний вид свидетельствовал скорее уж о болезни, надеюсь, что уже перенесённой; интересно было бы ещё узнать, какой. Но ничего, вечно ночь длиться не будет… А утром проснёмся и всё узнаем.       Спала я, по моим подсчётам, ещё долго — и очень хорошо.       Мне снились воспоминания о моей прошлой жизни, жизни в теле мальчика, и эти разноцветные кадры мелькали, как кадры в мультфильме. Я смотрела и по мере того, как эти кадры укладывались в моей памяти, мне это начинало нравиться. Может, дело в том, что дети любят мультфильмы, да и вообще всё сказочное, радостное и интересное, — или же я и правда была… был счастлив?       По поводу моей таинственной болезни никакой ясности внесено не было, но, как я поняла, здоровье у меня и до этого было неахти. Похоже, взрослые не хотели вызывать у меня, скажем так, негативные эмоции и такие же переживания, поэтому рассказывали мне всё по минимуму. Ага, учитывая, что я оказалась крайне болезненным ребёнком, который не ходил в школу и занимался дома, а в постели проводил больше времени, чем на улице с друзьями, я определённо не могла догадаться, что со мной что-то не так.       «Камера» приблизилась к сидящему за столом мальчугану настолько, что вид от третьего лица плавно превратился в первый. Маленькие тонкие руки, очевидно, никогда не держащие ничего тяжелее ложки, увлечённо собирали и склеивали какие-то маленькие модели. А рядом уже стояли и сушились другие. Что ж, у меня было хорошее зрение, хорошо развитая мелкая моторика и терпение. Ну, учитывая особенности моего детства, с терпением по-другому и быть не могло. Или же мне тайком добавляли какие-то препараты? В молоко, скажем, или в сок?       Следующий кадр. У меня есть забавный чёрно-белый щенок по имени Лаки. Он почти весь день проводит рядом со мной и умудряется даже со мной играть, хотя, как мне кажется, играть с собственным хвостом ему и то было бы интереснее. Какой-то из меня получался странный хозяин, — хотя, вполне возможно, другого хозяина он просто не знал, а потому свято верил, что всё происходит именно так, как и должно было происходить.       Вот в комнату заходит маленькая и круглолицая девочка, с которой мы очень похожи. Моя сестра, Белла, которая впоследствие вырастет в худую и довольно миниатюрную девочку, которя станет… Думаю, это уже от меня зависит, какой она станет, самонадеянно думаю я. Не то, чтобы мне хотелось лежать весь день или сидеть, не выходя из комнаты, и дёргать окружающих за нитки, — просто если я смогу чем-то помочь собственной семье, то почему бы этого и не сделать?       «Лейн, сегодня мы с мамой ходили в танцевальную студию, — говорит мне сестра, — и я пробовала танцевать. Я чувствую, что я танцую плохо, а мама говорит, что ей понравилось.»       Я молчу. Я хорошо помню, что в детстве Белла и правда танцевала плохо, хотя это, наверное, просто от того, что она была ещё маленькой. А то, что танцовщицей она была никакой, сказали двое, — сначала она сама, в детстве, а потом, гораздо позже, Джеймс. Интересно, а мы с ним и правда потом встретимся — или всё-таки нет?       «Лейн, а хочешь, я покажу тебе, как я танцую? — спрашивает сестра и, очевидно, не дождавшись моего ответа, начинает танцевать. — И как ты находишь?»       Я должна была бы что-то ответить, но я молчу. Как, интересно, надо отвечать, если я сейчас вижу сон с участием самого себя в главной роли? Если Лейн ничего не скажет, будем молчать и смотреть дальше. Тем более, как я понимаю, это всё уже осталосьв прошлом, и у меня сейчас, скажем так, обновление данных.       «По-моему, всё получается отлично.» — отвечает брат.       Не знаю, правду он говорит или нет, потому что я сама никогда не любила танцевать, да и вообще не разбираюсь в танцах. Главное — я была заботливым и вежливым братом, как-то так. И теперь я хотя бы знаю, что у меня есть сестра и как она выглядит.       Потом по очереди заходят наши родители. Спрашивают, как дела, мы с ними разговариваем обо всём, о чём можно разговаривать с детьми, улыбаются, а потом куда-то уходят. Мне кажется, что они ссорятся между собой, правда, за закрытыми дверями, но нам про это не рассказывают. Или всё то, что происходило в моё отсутствие, для меня должно оставаться тайной за семью замками. Ничего, я обязательно во всём этом разберусь… как только проснусь.       Но вот как раз поспать мне и не дали.       Послышались шаги, открылась дверь и включился свет.       На пороге стояли мои родители, причём мне показалось, что они были при полном параде, словно куда-то собирались уходить или, наоборот, только вернулись. Вместе с ними вошёл какой-то моложавый старик, судя по вошедшему с ним запаху, врач. Следом протиснулась и Белла, которую, как я понял, никто особенно не звал, но от которой просто не удалось отвертеться. От неё веяло какой-то силой, бодростью, — разумеется, она-то не болела, а мой разум осознал не только состояние новой физической оболочки, но и объём моей теперешней жизненной силы и сравнил её с жизненными объёмами каждого из присутствующих.        — Доброе утро, сынок! — жизнерадостно произнесла мама, улыбаясь — Мы с… отцом (тут она странно запнулась и выразительно посмотрела на Чарли, словно ища поддержки или упрекая за что-то. За что, я так и не поняла) зашли к тебе, а потом мы пойдём. По взрослым делам. Сейчас доктор сделает тебе укол, а потом ты можешь продолжать спать дальше.       Взрослые дела? Интересно, какие. Если что, я сама тоже взрослая, правда, помню про это только я… а остальным про это знать вовсе не обязательно. Но, как говорится, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Про то, что мне ещё много чего надо узнать про самого себя, я пока предпочитала не думать. Успеется. Всему своё время.       Дальнейшее, увы, не смогло пролить свет на ситуацию. Учитывая, что меня переворачивали, как маленького, и даже спустили пижамные штаны, что, на мой взгляд, было довольно-таки унизительно, я сделала вывод, что мы с Беллой были ещё совсем маленькими. Укол, к которому раньше я отнеслась бы более чем пофигистически, потому что за всю мою жизнь меня кололи много раз и не всегда в руку или в попу, а как при лечении зуба или небольших пластических вмешательствах, например, сейчас показался мне жутко болезненным. Ах, да, если я теперь ребёнок, то у меня и болевой порог должен быть совершенно другим, да и организм воспринимает такого рода вмешательства исключительно болезненными.        — Всё, мы пошли. — всё с тобой же жизнерадостной улыбкой — а они вообще настоящие? — сообщили родители и вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.       Про сестру они забыли, и она, постояв несколько минут и словно выжидая что-то, тоже ушла, оставив дверь приоткрытой. Почему-то мне показалось, что ей уделяли гораздо меньше внимания, чем мне, и дело было вовсе не в моём состоянии здоровья.       Я закрыл глаза и перед тем, как началась быстрая фаза сна, увидел, как передо мной проступает из разноцветных пятен нечто светлое. Нечто стало проясняться и приняло формы и все данные толстой тетради. «Личный дневник Лейна Свон», гласила надпись, сделанная аккуратным детским почерком.       Очень надеюсь, что прерванный сон продолжится именно с такого занимательного момента, как чтение своего же собственного незнакомого мне дневника.       Там просто не могло не быть написано что-то такое, что должно будет мне помочь. И, кажется, я уже сейчас понимаю, какой именно у меня характер. Так что устраиваемся поудобнее, не теряем дневник из виду, и читаем. Наверняка никто и не подозревает, о чём знаю я сам… да и я пока тоже не подозреваю.       Спокойных снов…