самый отстойный день

      Картинки перед глазами не меняются. Меняются только детали – где-то трава становится зеленее, не метафорически, просто с приходом весны, где-то проклевываются первые листья; где-то красят стены из кислого желтого в тусклый зеленый, такой, от которого становится спокойнее, спокойнее настолько, что глаза бы лучше не открывать совсем; где-то меняется цвет волос у девчонки с соседствующей группы, а ты встречаешь её каждый день перед вечерней тренировкой, и вынужденно подмечаешь – теперь блондинка. Это, наверное, один из самых отстойных дней И я не хочу никуда идти       Если пытаться искать во всем логику, то где-то, скорее всего, было очень хорошо – где-то точно было, возможно, Марк не заметил просто. Не отличался ведь никогда внимательностью, мог проглядеть, что был счастлив пару дней назад, так бывает; а по-другому не объяснить ведь, почему сплетаются строчки книг, рассыпается взгляд, фокус спадает; напрягаешь ещё сильнее, до боли где-то в глубине глазниц, трешь глаза – без толку. На учёбу я не пошёл, пропустил уже шесть семинаров Шесть увлекательных семинаров по два часа Сегодня бы узнал про интеллектуалов во Франции, но не узнал       Зачем-то Артур подарил отрывной календарь – не думал, наверное, что теперь это станет триггером, когда за один вечер сразу будет срываться по пять листов, и на каждый будет приходиться анализ – в них ничего не произошло. Ничего хорошего, ничего плохого, просто дни, без ярких отметок и новых воспоминаний. Хотя проводил где-то всё это время, видел чьи-то расплывающиеся лица, даже удачно шутил, вызывал смех у людей вокруг; точно помнил, что с кем-то договорился о встрече в первый оторванный лист, а в последний, кажется, даже встретился – но всё это так невразумительно, что листы в кулаке сжимаются, улетают в мусорку, вывод один остается – время песком сквозь пальцы, будто и не было.       Досидел опять до поздней ночи, зачем-то бездумно листая ленту, то одну, то другую; зачем-то читая комментарии, где хорошего ничего, будто не запомнил ещё, что пытаться выискивать что-то светлое – не равноценно потокам желчи; но нашел, видимо, в желчи этой своё специфическое успокоение, эдакое причинение себе вреда без вреда. Замечал, правда, что накопительный эффект от такого самоповреждения тоже есть – вполне возможно, завтра он снова завалит всё, что за что возьмется, и в самый неподходящий момент самые колкие слова будут резаться где-то в подкорке. Видимо, так и должно быть, в этом и смысл – чтобы хоть что-то почувствовать. Вместо этого задал тебе самый тупой вопрос Полетел в стекло, как баба из ролика про Григория Лепса Что-то типа "будешь ли ты меня помнить через год", но не настолько тупой, конечно       Одна и та же страница перед глазами каждый вечер, один и тот же чат, в поиск по привычке вбивается одно и то же имя – не сумасшествие, нет, просто искренний интерес; ему правда интересно, как там у Жени дела. Может, конечно, просто дошел до той стадии, когда всё это переросло в зависимость, вредную привычку, но ему важно – важно, что у него хорошо всё. Даже если не хорошо – тоже важно. Ему важно знать, кажется, что он просто есть. Что не испарился с концами, не исчез безвозвратно, без остатка и следа. Что его ещё можно – и нельзя – найти.       Раз за разом, открывая одну и ту же оборвавшуюся переписку, перелистывая и перечитывая последнюю сотню сообщений, чувствует, как пальцы заходятся дрожью – страшно нажать не туда, что-то отправить, записать тупое голосовое с секундой тишины, случайно позвонить – страшно, кажется, о себе напомнить. Зато в поле ввода раз за разом вырисовываются непрошенные слова: они рождаются сами собой, от нелепого, по-детски наивного «Привет» до какого-то совсем безнадежного «Меня выкручивает от того как я скучаю».       Он ничего из этого не отправит – только напишет зачем-то, потом сотрет, потом напишет снова, подумает, насколько это глупо со стороны. Понадеется, что у Жени их общего чата в закрепленных сообщениях нет – знает, что его там давно нет – и он не увидит случайно, как каждый день примерно в одно и то же время маниакальный Марк набирает и стирает текст в их диалоге. Почему нельзя брать у тебя бесконечное интервью, зачем ещё нужен этот никчёмный жанр?       Дал слабину однажды – написал Лесику совсем по-тупому, спросил, не завалялись ли у него невыложенные интервью с Женей. Сейчас от стыда хочется головой в песок зарыться, а тогда, кажется, совсем сорвало тормоза, даже не думал, что делал – Костя, к счастью, отшутился, пообещал, что если эксклюзивы появятся – сразу принесет. Марк об этом всём пожалел уже на утро, потому что нужна убедительная легенда теперь, зачем ему всё это нужно, и потому что если вдруг из этой канители вырвется – «эксклюзивы» его обратно к земле прибьют наковальней.       Но все старые интервью уже посмотрел. Даже засмотрел. Мог бы по памяти написать сценарий, предугадывал следующие слова в предложениях, помнил, в какие моменты Женя засмеется. Увидел однажды в зеркале себя, когда пересматривал в тысячный раз какую-то пресску – улыбался, как полный идиот, в темноте, с одним только лицом, высвеченным экраном. Он так сильно соскучился, нет, он ТАК сильно соскучился, что эмоции метались между двумя полюсами – неконтролируемо смеяться от удовольствия и не по-мужски расплакаться от накатывающей боли. Женя смеется и шутит – Марк смеется тоже, лежа в пустой кровати, хотя шутку эту слышит в сотый раз, и глаза слезятся сами собой. Я не хочу никуда идти, к тому же из тоннелей в метро на меня смотрят чёрные волчьи твои глаза Почему не прописано в антиэкстремистский закон за них наказание?       В силуэтах старых многоэтажек, в мраморе новой плитки в элитном ЖК, в полуоторванной пленке в лифте, в бетонном полу ледового, в подсыхающих лужах на асфальте, в тяжелом, налитом свинцом небе, в тонких ночных облаках, накатывающих на полумесяц и загорающихся, как от подсветки – везде видел этот серый. Уходящий то в карий, то в голубой, то в зеленый, подстраивающийся под среду вокруг, впитывающий в себя окружающие цвета, но остающийся всегда глубоким, пробирающим, таким, что от взгляда дрожь в коленях. Он его глаза видел повсюду, даже там, где их не было, но боялся до ужаса встретиться с ними по-настоящему. Не выдержал бы снова туда заглянуть. Почему нет социальных служб для влюблённых в тебя? Они бы с обрезами нас за углом Пьяными таксистами, мусорами-садистами или врачами с цианистым калием Подстерегали Чтобы оборвалась взлётная полоса Молился металлу о нелепой случайности       До сих пор помнил тот разговор на одном из творческих вечеров, куда занесло от скуки случайно. Тогда было совсем хреново, рассказал зачем-то своему знакомому, что хотел бы, чтобы случился конец света – он бы исчез, но не обременял бы никого уходом; ничего бы не осталось, стерлось бы всё подчистую. Чтобы без ответственности и последствий, не разбираясь с тем, что на руках остается, не маясь от чувства вины – если после смерти, конечно, есть чувства. Тот тогда среагировал неоднозначно – Марк, кажется, слышал беспокойство в голосе, и получил выговор за то, как эгоистично желать такой участи целому миру; ведь его же личная беда, что лежит сейчас мешком при каждой возможности и стонет от тоски – это он не туда свернул. Не стоит его трагедия тех огромных, насыщенных, чистых и светлых историй, что происходят вокруг.       Теперь гнал от себя эти мысли о катастрофах и мистическом конце света – бил под дых, напоминал об эгоизме. Нет, и не думал об этом никогда прям всерьёз, просто гипотетически был бы не против – если бы что-то пошло не так. Гнал эти мысли снова, въедаясь взглядом в кромку горизонта за иллюминатором, делая музыку в наушниках громче – хотя однотипные биты в сочетании с гулом двигателей звучали даже органично. Хаос в размывающихся звуках здорово резонировал с хаосом в голове. Когда закончится это молчание? Не разговаривал с тобой двадцать два часа       Двадцать два часа, сорок четыре часа, шестьдесят шесть часов <…> четыреста шестьдесят два часа с последней встречи – когда увидел его мельком в коридоре ледового, но даже не поздоровался.       Полчаса назад написал. Не выдержал, импульсивно нажал на «отправить», допивая кофе одним глотком и идя на посадку. Знал, что интернета не будет как минимум несколько часов, не сможет истерически проверять сообщение каждую секунду, не сможет удалить в первые минуты после отправки. Там что-то такое глупое:       «Здоровья, Жень!»       Будто тому от его пожелания будет лучше – будто от пожелания будет холодно или жарко. Зачем-то написал, то ли чтобы принять участие, то ли чтобы сделать вид, что они друг для друга кем-то являются – притвориться, что можно как раньше писать вот так, желать чего-то и спрашивать о самочувствии. Зачем-то написал. Ожидаемо, пожалел к тому моменту, когда давление в салоне перестало скакать, и связь с внешним миром оказалась временно перерезана. Не зная, что заблокирован тобой на фэйсбуке Надеялся где-то словить вай-фай       Едва завидев землю на горизонте, первым делом заходил в переписку. Нервничал, пока обновлялись чаты, видел, с замиранием сердца, что сообщение прочитано – и понимал сразу, что тот уже не в сети. "Прочитано сегодня в 19:39". Осталось без ответа.       Жалел так сильно, что сводило скулы.       Она смотрела в упор, обещая многое – но от неё ничего и не требовалось. Её присутствие нужным быть перестало ещё в тот момент, когда пришло осознание; ещё в тот момент, когда сложилось всё в голове. Её присутствие изначально было ошибкой, только его ошибкой, большой и фатальной, потому что умудрился отсечь от себя двоих людей одним ударом, умудрился наплевать в душу всем, кто оказался поблизости – к счастью, единственный оставался в бедственном положении теперь, расхлебывал последствия, что всё не кончались и не кончались. Даже рад был, когда в новостной ленте попадались их фотографии и видео с искренними улыбками – он за них был рад. Рад был, что и она, и он от него оправились. Этого и желал.       Жаль, только, что сам от себя оправиться не мог. Если бы имел возможность самого себя из своей же жизни вычеркнуть, сделал бы это с радостью, потому что пожинать плоды ошибок идиота-Марка сам Марк уже откровенно устал. Он, кажется, всю жизнь только этим и занимается – ошибается и жалеет. Не трогать карман, не проверять телефон       Ещё тысячу раз посмотрит на прочитанное сообщение без ответа. Будто рассчитывал на то, что в его театре одного актера найдется кто-то, кто будет готов подыграть. Женя точно не станет подыгрывать – уже в этом убедился. Наверное, от этого просто тоскливо – или всё-таки больно, когда в памяти всплывает тот день, когда они переписывались с утра до ночи, шутливо признаваясь в любви. Нет, от этого всё-таки физически сдавливает что-то в районе солнечного сплетения, всё-таки больно. На достопримечательности минут сто двадцать, сгущается тьма у подножия моста       Смотрит на каждый город теми же глазами, что и на предыдущий, взгляд замылился. Открывает в каждом новом месте сайты для туристов, пролистывает списки достопримечательностей, понимает, что видел это уже тысячу раз, только в предыдущих городах – монументальные фигуры Ленина, вычищенные набережные и аккуратные барочные домики на центральных улицах везде одинаковые. Картинки перед глазами не меняются. Меняются только детали. Я потерялся в тц как умственно отсталый, альбом Канье мне назло не докачался       Бродит по рядам, пугая охранников своим видом, думает, что ничего ведь и не станет покупать. Просто рассматривает витрины, ищет сувенирные лавочки, будто есть ещё интерес к памятным мелочам, будто есть ещё воспоминания, которые в них можно запечатать. Всё равно оседает в конце на фудкорте, забиваясь в дальний угол, думая, что со стороны похож на городского сумасшедшего в дорогой одежде. Стреляет глазами на парочки за соседними столиками, пытается угадать, в чем секрет этого их пресловутого счастья. Думает, что секрет, видимо, в том, что роль одного из партнеров в счастливых отношениях точно не должен играть Марк. Не его это. Еле ползёт автобус до Домодедовской Ты дома или нет, как кот Шрёдингера       Зачем-то до сих пор возвращается в квартиру с ощущением, что там кто-то может ждать – зачем-то запомнил это чувство с соревнований, когда можно пойти в номер, воображая, что это общая квартира, лежать там, думая, что можно и домой возвращаться так же – туда, где ждут – заваривать чай вечерами, отогреваться и отдыхать вместе, долго говорить ни о чем и засыпать под одним одеялом. Звучит как дерьмовая утопия – он такого даже представить не может сейчас. Но зачем-то продолжает обрисовывать в голове детали, цепляться за образы, цепляться за воспоминания. Поворот ключа царапает что-то в кишках В квартире тихо и мрачно, как в мавзолее       Никого. Зато новый ЖК, высоченный этаж и высоченные потолки. Коллекции безделушек, коллекции книг, стопки ещё каких-то очень важных вещей, от которых толку никакого. Тащил их сюда со всего света, чтобы это место торжественно обозвать домом, но ничего похожего на чувство дома здесь найти не мог. Он, в целом, нигде себя так не чувствовал, и никакая мишура, заказанная для декора, ситуацию не спасала. Собственные холсты под кроватью покрывались десятым слоем пыли – сам он, кажется, покрывался десятым слоем пыли, снова ложась в кровать в уличном. В стакане на прикроватной тумбочке вода уже зацвела – как раз к весне.       Сообщение всё ещё висит прочитанным, всё ещё висит без ответа. Он так жалеет, что порывается удалить диалог – но всё равно каждый вечер к нему возвращается, не убирая из закрепленных. Новое постельное бельё из икеи, я на нём один, как труп, буду спать