20 апреля 1944 г. СЛЭПТОН [НЕ ОТПРАВЛЕНО]
Уважаемый сэр, Прикладываю руководство, которое вам требуется. Как устранить проглоченный кол, глава 3, раздел 1: 1. Нагнитесь. 2. Крепко ухватитесь за кол. 3. Удалите через задний проход. В качестве альтернативы — идите на хуй. Искренне ваш, Д. Винчестер T-4***
Сэм пишет Кастиэлю. За его первой телеграммой следует серия писем, в которых он рассказывает о том, что знает: что Дина нашли в лагере для военнопленных под Кельном, когда ту область заняли союзники; что в колене у Дина началось заражение, когда его перегоняли из одного лагеря в другой, так что в Шталаг VI-G он прибыл уже в бреду, ничего не соображая, и там был сильно болен. Сэм не вдается в подробности о болезни Дина, но Кастиэль насмотрелся на сепсис в боевых условиях и знает, какие бывают осложнения. По словам Сэма, опознали Дина, только когда кто-то из 29-й дивизии приехал для этого в Антверпен. Дина лечат в тамошнем госпитале, затем в госпитале в Англии, и в еще одном британском госпитале, где он проходит реабилитацию — после ампутации, как объясняет Сэм. Кастиэль отвечает на письма. Он осведомляется, заботится ли Сэм о Джессике как подобает, прошел ли у Сэма кашель, как у Джессики идет учеба и помогает ли раствор уксуса сдерживать буйство репья в саду. Кастиэль присматривает за ними с расстояния в девятьсот миль: он гораздо ближе к ним, чем Дин, и кому-то нужно следить, что у Сэма все хорошо.18 мая 1944 г. ФАЛМУТ [НЕ ОТПРАВЛЕНО]
Л-т Новак, Уже велено тушить свет, но я не засну, пока не напишу вам — даже если потом придется порвать: Вы хороший человек, лейтенант. Хороший лидер, хороший офицер… Но прекратите уже так нервничать по каждому поводу! Вздохните поглубже. Кончайте огрызаться на меня за каждую попытку привнести в жизнь немного юмора — я всего лишь стараюсь как лучше! Лейтенанту Уолласу было смешно, всем остальным было смешно — так может, проблема в вас? Хорошо, возможно, я немного перегнул палку. Простите меня за это, но, если служба в пехоте означает никаких шуток и круглосуточный траурный вид, то, пожалуйста, отправьте меня назад в 104-й. И вам будет спокойнее спать без моего присутствия. Я понимаю, что не нравлюсь вам, но так ли сложно не выражать это при каждом удобном случае? Ну хоть иногда оставить свое занудство при себе? Да, таков мой вам совет, брюзга вы чертов! Я вас уважаю, и вы хороший командир, но, если не прекратите цепляться ко мне, я за себя не отвечаю! Д.В.***
Кастиэль вешает форму на хранение в шкаф под замок, убирает парадные туфли в коробку. Он находит домашние штаны, простую хлопковую рубаху и мокасины. Он стрижется, возобновляет пробежки, принимает амитал натрия и гуляет по дороге, которую помнит на память. Пройдя по неровно проложенной асфальтовой дорожке через парк, Кастиэль наконец доходит до выкрашенного желтой краской дома с зеленым газоном. Он останавливается на ступенях, возвышаясь над крашеной балюстрадой, рядом с которой на стене видны засечки роста вплоть до «Кастиэль 1932» — и «Иниас 1932» всего где-то на дюйм ниже. В 1930-м Кастиэль наконец-то вытянулся достаточно, чтобы заглядывать в окно, не поднимаясь на носочки. Иниас, который в свои тринадцать еще ждал скачка роста, долгое время оставался лишь копной светлых волос за мутным стеклом. Кастиэль знает, где спрятан запасной ключ — за камушком под азалиями слева от перил, — но вместо того, чтобы воспользоваться ключом, он стучит. Из парка сзади волной неоднородного шума доносятся детские голоса и возбужденные крики. Кастиэль отклоняется назад, по направлению к ним, нервно теребя складку брюк, и инстинктивно отступает, чтобы между ним и парком оказался угол крыльца. В этот момент дверь открывается. Волосы Элеанор Уоллас не заколоты как следует, блузка не выглажена, юбка заляпана отпечатками ладоней в муке и соли. Она смотрит на Кастиэля, медленно скользя взглядом по его щеке, по подбородку, по шее, пока тот пытается собраться с духом, чтобы сказать «Простите меня, простите», — и вдруг начинает плакать. — Элеанор, — произносит Кастиэль натянуто, но она перебивает его: — Мне написала миссис Хэнскам! — Ее полный эмоций голос звучит обвинительно. — Написала, что тебя ранило! Я как узнала, только и думала: «Лишь бы не это, лишь бы не оба моих мальчика!..» — Мам… — вырывается у Кастиэля; и она сжимает его в объятии, от которого больно-больно.7 июня 1944 г. ВЬЕРВИЛЬ-СЮР-МЕР [НАЦАРАПАНО В БЛОКНОТЕ]
Л-ту Новаку, ком. р.B — рапорт о потерях 07.06.44: Р. Скотт (быв. р.A) лет. исход — проник. межреб., повр. печени, отказ органов Р. Стюарт Блейк (1в) — разрыв бедр. артерии, пр. нога; проник. рана лев. колена — отправлен в медпункт, восст. ~2 мес. Р. Лайл Рурк (2в) — осколочное, лицо T-4 серж. Д. Винчестер (1в) — идиот, потянул мышцу нынче пришлось потрудиться, л-т, и да, в другой раз и себя не забуду. Вы мне скажите, как ваше плечо — если горит и чешется, говорите сразу. Спасибо за кофе, так держать***
Второго мая, когда Кастиэль выходит за молоком, его внезапно окружают копии «Звезд и полос»: они развешены в каждой витрине, они в руках каждого проходящего мимо гражданского, их рассовывают прохожим возбужденные мальчишки-газетчики. Из радиоприемников в окнах кухонь и на магазинных прилавках раздается то же, что напечатано заглавными буквами на всех передовицах: «ГИТЛЕР МЕРТВ». На углах улиц собираются стайками шумно переговаривающиеся женщины. — Значит, скоро все закончится!.. — Ну, еще нужно дождаться… — …но Тедди пишет, фрицы еще стоят… — …и еще же Япония, но уж наверняка… Кастиэль покупает свежий выпуск. Самоубийство. Немецкая армия объявляет, что теперь ею руководит гросс-адмирал Дениц и война продолжится без фюрера, но Кастиэль в это не верит. Он чувствует ту же пробегающую по телу волну, какую, бывало, ощущал, получив рапорт от сержанта взвода о том, что позиция взята, пулеметчик обезврежен. Теперь Кастиэль опознает в ней облегчение: угроза устранена. Конечно, есть еще Тихоокеанский театр военных действий, но Кастиэля редко охватывает подобное интуитивное чувство спокойствия, и он легко дышит по дороге домой.16 июля 1944 г. ШОССЕ БАЙЕ [УНИЧТОЖЕНО]
Я схожу с ума. Я схожу с ума, это точно. Не может этого быть. Ты… Мне надо записать. Раз уж поговорить об этом не с кем — пусть думают, что пишу письмо Сэмми. Иногда Новака… не понять. Доверяет он мне или нет, друзья мы или нет… Должно быть, я уже сам себе надумываю. Это ничего не значит, и все совсем не так — вот только мне кажется, что так, и боже правый, как мне этого хочется… Его хочется. Я схожу с ума и я, наверное, лишусь работы — но я хочу его.***
Судя по доходящим до Кастиэля новостям, рота Бейкер стоит в резерве в Бремене после того, как прорвалась на север для встречи с советскими войсками и очистила по пути оставшиеся позиции противника, забрав в плен последних сопротивлявшихся немцев. Солдаты играют в баскетбол, наконец соблазнив в команду и первого сержанта Мастерса, который приводит новобранцев из первого взвода к неожиданной победе. Вирджил пишет письма так же, как пишет боевые рапорты: сжато, лаконично и без эмоций — его рассказы о роте можно назвать в лучшем случае сдержанными. Бредбери — вернее, теперь сержант Бредбери — пишет подробнее. Он заполняет пробелы в памяти Кастиэля: описывает взрыв снаряда в каких-то футах от его позиции во время захвата пленных в Юлихе, и то, как все удивились, что он дожил до эвакуации в медпункт, и как Вирджилу было некомфортно в роли командира роты, но он хорошо справляется и провел их через Юлих и Мюнхен-Гладбах. Чарли с восторгом рассказывает об окончании войны на Западном фронте и делится тем, что заработал за время службы восемьдесят семь баллов, так что ему не придется ехать в Японию. Он отправится домой. Похоже, слухи о ранении и увольнении Кастиэля расползаются: из Харрисонберга пишет сержант Барнс; капрал Лоуэлл присылает весточку из Блэкстоуна, сержант Лафитт — из Клейтона, Луизиана. Их письма краткие, информативные, с неловкими благодарностями за командование Кастиэля и рассказами о том, как они вернулись к семьям и начали новую жизнь. От Эстера не слышно ничего: не сказать, что Кастиэль разочарован. Наконец приходит весточка и от Габриэля. Он больше не в штабе батальона, а исполняет обязанности ответственного за снабжение всего полка — впечатляющее повышение. Кастиэль пишет ему о новостях, которые получил о Дине, о своих надеждах на то, что и других пропавших нашли в лагерях и вернули в семьи; извиняется за свое поведение в Англии и выражает надежду увидеться, когда все закончится.25 июля 1944 г. СЕН-ЛО [ОТПРАВЛЕНО, НЕ ПРОЧТЕНО]
Л-т, Пожалуйста, не рвите сразу — выслушайте меня! Пожалуйста! Очевидно, произошло недоразумение — я и сам не знаю почему. Мне казалось, мы на одной волне. Не то чтобы я был на какой-то там волне — не в этом смысле. Я вообще не такой, клянусь! Мне нравятся девчонки, и у меня их хватает дома, ожидающих писем, так что мне, наверное, им стоит писать вместо этого, но поверьте, я не хотел — я ничего не имел в виду! Я не знаю, как это вышло. Наверное, мне показалось по вашему поведению, что [зачеркнуто]. Это была колоссальная ошибка — вот и все. Пожалуйста, не говорите никому. Пожалуйста — давайте просто забудем об этом! Или доложите выше, что я напортачил, и пусть меня переведут куда следует. Если придется попрощаться с ребятами и ехать подтирать жопы в 506-й, я готов — только не отправляйте меня домой, пожалуйста! Это была ошибка. Д. Винчестер T-4***
Кастиэлю исполняется двадцать девять. Он отмечает день рождения тем, что заходит в кабинет отца, выдвигает нижний ящик стола, относит его в руках на улицу и вытряхивает револьвер с коробкой патронов в мусор. Кастиэль заканчивает уборку материнского дома. Он собирает в ком чехлы от пыли, оттирает пятна от влаги с обшивки стен. Он наполняет коробку за коробкой, аккуратно складывая туда изящные украшения, декоративные абажуры, узорчатые фруктовые вазы и полированные вешалки для полотенец. У него уходит большая часть недели на то, чтобы собраться с духом и начать относить вещи в комиссионный магазин, и, когда от выстрела выхлопа проезжающего автомобиля у него перехватывает дыхание и случается приступ паники, он находит другое решение. Он выставляет на улице табличку «ОТДАЮ В ХОРОШИЕ РУКИ» и объясняет любопытным детям, разглядывающим фарфор и старые книги на газоне, что начинает с чистого листа. Его ждет лучшая жизнь, и он отправляется найти ее.16 августа 1944 г. ЛАНРИВОАРЕ [НЕ ЗАКОНЧЕНО]
Л-т, Прекратите избегать меня. Почему мы не можем просто… спустить напряжение? Правда же? Не надо притворяться, что мы поженимся, поедем домой и будем выращивать кур и возделывать землю — но вы же натянутый, как струна, вам не помешает разрядка, а я — ну ладно, у меня оправдания нет. Я просто… боже… наверное, вы правы, я просто уже в отчаянии. Ну и какая разница. Вы и я, сэр… От этой гребаной войны ничего хорошего ждать не приходится, но вы и я могли бы немного скрасить себе это время. Немного взбодриться — и только. Я не предлагаю вам гулять, но если вы не прочь чуток развлечься, я готов. Видит бог, мы могли бы***
Война выиграна, и до Лоренса чуть меньше тысячи миль. У Кастиэля билеты на два автобуса и три поезда через Шарлотт, Нашвилл и Сент-Луис, и от железнодорожной станции в Лоренсе до дома Винчестеров придется взять такси. На поездку уйдет четыре дня, и это кажется так мало… Последняя длинная дорога, разделяющая их, — и потом он увидит Дина: живого, каким в последние месяцы тот был лишь в его снах. Кастиэль робеет перед этой встречей.29 сентября 1944 г. МААСТРИХТ [НЕ ОТПРАВЛЕНО]
Честно говоря, я и сам не понимаю, почему до сих пор трачу время. И это не дает мне покоя, потому что я заслуживаю лучшего! Ты высокомерный эгоцентричный трусливый хрен, да как бы ты ни был истерзан случившимся, ты не имеешь никакого права вымещать это на мне! Я это прекрасно понимаю. Я понимаю — и все равно даю тебе второй, третий, четвертый шанс, потому что, видит бог, по какой-то неведомой причине мне не все равно, что с тобой будет. И ведь даже до всего этого — до того, как лейтенанту Уолласу раздробило грудь, — мы были далеко не Богарт и Бергман. Твою мать… Если бы я мог просто щелкнуть выключателем у себя в голове и перестать думать о тебе, было бы прекрасно, но я не могу, и потому пишу это в четвертом часу ночи, когда мне вставать меньше, чем через час, и вспоминаю, как в последний раз у тебя дрожали руки и ты не мог взглянуть мне в глаза, и мне хочется сказать иди нахуй, но я все равно хочу тебя. Я, наверное, ебанутый… Даже сломленного, озлобленного, слетевшего с катушек — я хочу тебя.***
Кастиэлю хочется верить, что ему становится лучше, но он не уверен, правда ли это. В день победы в Европе он отважился на выход в бар, думая отметить это событие стаканчиком чего-нибудь крепкого. Он был одет в брюки и серую рубаху, выглаженную и застегнутую под горло, но в нем все равно с легкостью опознали военного: «по вашей выправке», объяснила женщина у бара — хотя Кастиэлю думается, шрамы были более очевидной подсказкой. Его поздравляли и благодарили, засмущав до неловкости, и бармен открыл бутылку шампанского. «Три! два! один!» — отсчитали посетители — и, когда пробка вылетела, Кастиэль среагировал инстинктивно: он упал на пол. Праздничной атмосфере моментально пришел конец, и, поднявшись на ноги, дрожащий и униженный, Кастиэль вынужден был извиняться, стараясь вести себя как ни в чем не бывало под растерянными взглядами трех десятков пар глаз. Он идет по железнодорожному вокзалу в Шарлотте. Горло сдавливают холодные пальцы паники: людей слишком много, за всеми никак не уследить, не определить, кто враг, а кто гражданский. Кастиэль втягивает носом воздух. У билетной кассы в трехстах ярдах слева что-то блестит… Но это лишь отражение солнца в гладком стекле. В груди тесно, и чувство такое, что сердце вот-вот лопнет. Между скамьями и перегородкой напротив широких входных дверей можно укрыться и занять позицию для дефиладного огня — если только удастся добраться туда… Кастиэль не бросается в укрытие. Он проходит в мужскую уборную и извергает содержимое желудка в грязную раковину, стиснув пальцами ее фарфоровый край. Вытеврев рот, он плещет в лицо холодной водой.11 октября 1944 г. ШЛАЙБАХ [НЕ ОТПРАВЛЕНО]
Кастиэль: «Прости». Видишь, это просто! У тебя в имени больше слогов — ну почему ж тебе так тяжело это произнести?! Хуже всего, что я знаю: ты сожалеешь, понимаешь, что был неправ, ты хочешь все исправить — и потому вдвойне досадно наблюдать, как ты мучаешься от того, что не можешь поговорить со мной. И господи, это пишу я! Я и сам не мастер налаживать отношения — я знаю, что это нелегко. И мне тоже жаль, что все так вышло. Я сожалею, что оттолкнул тебя, что встал между вами с лейтенантом Уолласом, что разъебал тебе колено. Тебе страшно, я это понимаю. Черт, мне тоже страшно, и больше всего — от того, что ты с собой делаешь. Тут и медик не нужен, чтобы понять, что, если продолжать в таком духе, то и до края не далеко. И я все понимаю. Теперь я понимаю, почему ты так боялся нас. Потому что — черт… ты потерял Уолласа, и это убило тебя. И думаю, я понял почему — и больно было как от осколка в горле. И я понял, что не смог бы забыть о тебе, если бы и захотел — когда ты сказал, что не знаешь, на что похожа любовь, я только и думал: «Бестолковый ты сукин сын, это вот это чувство!» Д.В.***
Кастиэль спланировал, что скажет. «Здравствуйте, сержант. Рад снова видеть вас. Рад, что вы поправились. Пожалуйста, простите меня за вторжение. Я лишь хотел выразить вам признательность за службу в Европе и сожаления по поводу того, что не смог предотвратить ваше попадание в плен. Я сожалею. Я возвращался за вами. Я возвращался за вами». Он спланировал подходящие темы для разговора за столом. Он спросит о Сэме и Джессике: как дела у Джессики с изучением искусств, как продвигается юридическая карьера Сэма. Кастиэль расскажет им о своих попытках устроиться учителем математики — он даже заготовил шутку: «Если уж под моим надзором Джо Харвелл и Эд Зеддмор не прострелили себе ногу, с детьми будет проще простого». Затем, вдруг занервничав, Кастиэль думает, что шутка может быть нетактичная. Дин попал в плен, а Харвелл и Зеддмор погибли в Гут Хазенфельде. Возможно, это огорчит Дина. Наверное, лучше войну вообще не упоминать. Наверное, и ехать не стоило. От тревоги накатывает дурнота, и Кастиэль сжимает пальцами подушку сиденья.7 ноября 1944 г. СЕТТЕРИХ [НЕ ОТПРАВЛЕНО]
Кас, Я не знаю, что я тут делаю. Времени третий час, а я сижу на корточках в грязи под дождем, и пойти мне со всем этим некуда. Знаешь, у меня в груди будто эдакая… банка с насекомыми. И каждую секунду, каждый гребаный день они жужжат не переставая. Раньше так бывало только когда кого-то ранило, когда я слышал зов на помощь, — тогда они начинали копошиться, ползать, роиться, так что казалось, я блевану, — но теперь это мерзкое чувство со мной постоянно. Но потом я смотрю на тебя — и оно уходит. Вот такие дела. Шутки у тебя такие, что с мешка с камнями смешнее, ты постоянно ворчишь на меня и сроду не улыбнешься, но ты единственный, ради кого мне хочется оставаться здесь. И я знаю, что это безумие — так западать на кого-то, кого не возьмешь домой, — и ничем это не кончится. Я и сам себе все повторяю: «Не забывай, он не вернется с тобой домой, а ты не вернешься с ним, из этого ничего не выйдет». Так что я все знаю. Я не идиот. Я знаю, знаю, а тут в нас еще и стреляют — особенно в тебя. И, кто знает, может, когда все закончится, я посмотрю на тебя, отмытого как следует, и решу, что не такой уж ты и симпатичный, в конце концов, и не больно-то Да кому я блядь голову морочу.***
В Чаттануге в купе Кастиэля подсаживается пожилая дама в поношенном пальто. Она настаивает на том, чтобы Кастиэль взял половину ее острого сэндвича с сыром, и долго на протяжении четырех остановок рассказывает ему о своей красавице-внучке в Далтоне. От Мерфрисборо Кастиэля сопровождает молодая женщина с маленьким сыном: через полчаса тому надоедают игрушки и он без тени смущения спрашивает Кастиэля, что случилось с его лицом. Женщина приходит в ужас и хватает сына за руку: — Джек, это ужасно — нельзя… — Ничего страшного, — успокаивает ее Кастиэль. — Я не возражаю. Я попал в пожар, сильно обгорел. — Это не совсем правда, но он полагает, мама мальчика не оценит красочный рассказ о том, что бывает, когда рядом разрывается снаряд. Женщина кивает. — Где вы служили? — спрашивает она участливо. — Во Франции и в Германии. Она снова кивает. — Мой Фрэнк был в Северной Африке. — Она добавляет: — Вы, должно быть, очень храбры. Кастиэль не чувствует себя храбрым. Они уже подъезжают к Нашвиллу, и его сердце колотится все чаще.3 декабря 1944 г. КОСЛАР [ДОПОЛНЕНО И ВЫБРОШЕНО]
Кпт. Новаку, р.B — опись медикаментов, 12.03.44: Морфий, ампулы: 6 Бинт, рулоны: 5 Сульфамид, пакеты: 11 Ножницы — 2 (у Нолана нет) Я тут думал… Видишь ли, я все не могу понять, где мне место в мире, где ты недостаточно хорош. Ведь кем это делает меня тогда? Черт, да, ты неидеален, и я тоже, но мы над собой работаем. Ты уже не тот зануда, на которого я налетел в Плимуте, и я уж точно не тот придурок, что был. После всего, через что мы прошли, по-моему, мы заслуживаем немного счастья. Я знаю, ты не желаешь слышать от меня этого, но… боже правый, я пиздец как влюблен в тебя… Я знаю, у нас мало времени, и может быть я спятил, воображая, что из этого что-то выйдет, но я хочу этого — с тобой. Хочу, чтобы ты смешил Сэма так же, как смешишь меня, чтобы вы с ним обсуждали свои книги по истории. Хочу сидеть рядом и думать: это моя семья. Это, блядь, моя семья, и я это заслужил! Я за это на войну ходил! Я боролся, я сражался за право вернуться домой и быть счастливым и… блядь, Кас… Ну не может же это быть такой уж несбыточной мечтой. Не может. Мы что-нибудь придумаем, потому что, когда я поеду домой, ты едешь со мной, и мне все равно, что будет.***
Кастиэль заселяется в отель в Кларксвилле. Он снимает с кушетки одеяла и сворачивается под ними на полу, размяв подушку в неровную плоскость. Он смотрит в потолок, но сон не идет, пока сквозь занавески не начинает пробиваться розовато-желтый рассвет. Сумка уже стоит у двери, собранная и готовая в дальнейший путь. Кастиэль мысленно репетирует: «Здравствуйте, сержант. Рад снова видеть вас. Рад, что вы поправились. Я возвращался за вами».26 декабря 1945 г. ЮЛИХ [УНИЧТОЖЕНО]
Дорогой Кас, Кажется, я умру здесь. Представляешь, блядь, а… Я сдался тут же. Прости меня. Хотел бы я поведать тебе, какую отвагу проявил, как плюнул им в лица и сказал убираться на хуй, как справился с троими голыми руками и ничего им не рассказал, — но все это было бы неправдой. Я тут же поднял руки и сказал — я помню, как сказал: «Я сдаюсь, сдаюсь, боже, не стреляйте пожалуйста!» И они не стали. И я им все рассказал. Им даже спрашивать толком не пришлось, я просто… блядь, мне было так охуенно страшно. Я рассказал, и где мы стоим, и какой наш следующий маневр, и с какими частями дивизии мы наступали. Я дал им координаты. Я все им передал! И, наверное, кто-то свыше за мной все же присматривал, потому что их полевого хирурга в тот день застрелили в глаз, и они были в полной жопе, если бы не я. Я не хирург, конечно, но я видел достаточно. Я знал, что делать. Колено меня изводит. Я стараюсь притворяться, что оно не сильно болит — я делаю, как ты сказал, Кас: стараюсь быть нужным, полезным, спасаю жизни важных шишек. И сейчас я полезен, потому что больше у них никого нет, но как только ситуация изменится, я не знаю, убьют ли меня. Я уже видел, как они это делают. Джо не смог идти, и они… его… Я не знаю, что еще делать, кроме как стараться приносить пользу. Я им ботинки буду чистить, если потребуется. Я сделаю все, что прикажут, если так у меня будет шанс вернуться к тебе. Я не хочу умереть здесь… Я хочу снова увидеть тебя, очень сильно хочу, и я не хочу умирать. Дин***
Когда поезд подъезжает к железнодорожной станции Лоренса, солнце еще печет, стоя высоко в небе. Густой, как масло, желтый свет заливает платформу, бликует на отполированном локомотиве, раскрашивает мир тонами летнего марева. Кастиэль чувствует, как под рубахой собирается пот. Он берет в руку сумку и направляется к автобусной остановке. К счастью, в автобусе с ним почти никого нет. Кроме него и водителя едут лишь молодая мать с тихим созерцательным малышом да пожилой мужчина, теребящий трость в пальцах. Окна автобуса испещрены черными точками раздавленных насекомых — их сотни и сотни на стеклах. Стекло дребезжит в раме, тельца насекомых слегка колышутся на ветру и временами слетают куда-то на обочину. Кастиэль считает их, чтобы отвлечься, но нервный трепет в груди все усиливается с каждой проносящейся милей.12 февраля 1945 г. ШТАЛАГ VI-G, БОНН [УТЕРЯНО]
KRIEGSGEFANGENENPOST: POSTKARTE кас колено меня убьет. тут так жарко и хочется спать. кас я так люблю тебя. я хочу домой. хочу домой к тебе. ты где-то здесь ты где-то может быть за тысячу миль. я бы нашел тебя. если б мог встать мог выбраться с этого лагеря я бы все пошло не так после и я не знаю где я но им пришлось. нога ни к черту кас и так больно. скажи сэму я скоро вернусь домой. скажи касу мне жаль что у нас не вышло ARB. KDO 1324***
К тому времени, когда Кастиэль добирается до дома Винчестеров, жара золотого полудня сменяется персиковым маревом раннего вечера. Опустившееся ниже солнце отражается в полузакрытых ставнями окнах. Подойдя ближе, Кастиэль различает аккуратные полосы коричневой земли, разрыхленной сбоку крыльца. Во дворе брошена лопата и корзина с цветочными луковицами. Дом почти точь-в-точь такой, каким Кастиэль помнит его с прошлого визита: обшивка неравномерно-белого цвета, низенькая залитая солнцем труба, как солнечные часы отбрасывающая длинную тень. Кастиэль смотрит на дом как на мираж. Сердце колотится так, что он чувствует слабость. Он слышит собственный пульс в ушах. Во рту пересыхает, в груди становится тесно. Это была ошибка. Он не может дышать. Не нужно было приезжать.22 июня 1945 г. ЛОРЕНС [ПОЛУЧЕНО]
Уважаемый капитан К. Новак, Поздравляю вас, во-первых, с почетным увольнением со службы. Мне сообщили, что и вы были ранены в Германии. Мне очень жаль это слышать. На мою долю с тех пор, как мы виделись, выпали поистине причудливые приключения. Долгая история — может быть, как-нибудь я вам расскажу. Но теперь все в порядке. Я прошу прощения, если мое письмо доставит вам неудобства, капитан. Я хотел выразить вам свою благодарность за командование Бейкер, сказать, что глубоко восхищаюсь вами, и убедиться, что вы в курсе, что я здоров и [зачеркнуто]. Вашей вины в том, что случилось, не было. Благодарю вас за то, что приезжали навестить мою семью. Брат сказал, у вас вышло отличное картофельное пюре. Вы понравились ему, но он сказал, вы, вероятно, немного изменились с тех пор, как я видел вас. Это ничего. Я тоже изменился с тех пор, как вы меня видели. Служить вам была для меня честь, сэр, и, если вы когда-нибудь доберетесь в Канзас, наша семья сочтет за честь оказать вам должный прием. Я пеку обалденные яблочные пироги, сэр. И все еще подумываю завести рыбку. Искренне ваш, Дин Винчестер Т-4***
Кастиэль поднимается на крыльцо, шаг за шагом, цокая каблуками по деревянным ступеням. Он делает глубокий вдох. «Здравствуйте, сержант. Рад снова видеть вас. Здравствуйте, сержант». Он стучит. Несколько мучительно долгих мгновений он стоит на крыльце и ждет с отчетливым чувством, что желудок просочился в горло и горячо раздувается там, вызывая удушье. В холле слышится медленное движение, едва различаемое сквозь сетку двери. Дверь открывается — и Кастиэль забывает все, что собирался сказать. Дин выглядит более или менее так же: Кастиэль и сам не знает, чего ожидал. Он все такой же высокий, пусть и кажется чуть уже в плечах, слегка похудевшим, побледневшим. Его волосы короче, чем привык видеть Кастиэль, и аккуратно подстрижены; шрамы на лбу и сбоку шеи потускнели до едва заметного розового и лишь слегка выступают на коже следами от швов. Есть и новые увечья: толстый уродливый шрам на одном виске, уходящий в волосы, и нос теперь не совсем ровный. Под мышкой одной руки у Дина костыль, левая нога ниже бедра отсутствует. На нем мягкая рубаха темно-синего цвета — какого Кастиэль никогда на нем не видел и который ему очень идет. Взгляд Дина скользит по лицу Кастиэля, и, надо отдать ему должное, на ожоги он реагирует сдержанно, лишь слегка приподняв брови и приоткрыв губы. Он все такой же веснушчатый, каким был в Нормандии, и такой же невыносимо симпатичный, каким был в Брюнсюме. Уголки его рта приподнимаются в едва заметной кривой улыбке, и в груди у Кастиэля что-то набухает, болит и лопается, и переламывается, так что он ничего не может сказать. После секунд тишины, растянувшихся на лета, Дин заговаривает первым. — Здравствуй, солнышко, — произносит он тихо. — Я люблю тебя, — отвечает Кастиэль. Это все, что он помнит. Это все, что есть. Улыбка Дина становится шире, озаряет его лицо. Кастиэль слышит позади него неразборчивые голоса — узнаваемый низкий тембр Сэма и милый высокий смех Джессики. — Черт… — произносит Дин грубо, но с теплотой в голосе. — Я… Кас… — Его голос ломается, и Дин делает неуклюжий рывок вперед. Перед взором Кастиэля встает сцена в Гут Хазенфельде, когда Дина подвела раненая нога, в голове мелькает: «Он упадет», — и Кастиэль, не раздумывая и едва осознав, что делает, бросается навстречу и подхватывает его. Поймав Дина одной рукой за рубаху, другой за плечо, Кастиэль тянет его к себе и, должно быть, не рассчитывает дистанцию, потому что в итоге налетает на Дина — но пальцы Дина уже в его волосах, его рука обвивает шею Кастиэля, и Дин прячет лицо у него на плече. Кастиэль обхватывает его руками, стиснув до синяков, и не может отпустить. Рядом слышен грохот, и, только когда костыль оказывается на полу, Кастиэль понимает, что держит Дина в объятиях. Вцепившись в ткань рубахи Дина, так что ноют костяшки, Кастиэль утыкается лицом ему в шею и судорожно выдыхает. Он дает себе несколько раз вздохнуть. Дин стискивает его с такой силой, что у Кастиэля ноют плечо и рука, где заживают ожоги, шрамы от пересадки кожи и старое осколочное ранение, но он готов потерпеть, если это означает, что Дин здесь, с ним — теплый, настоящий, каким-то чудом живой. — Я люблю тебя, — повторяет Кастиэль ему в плечо срывающимся голосом. — Я люблю тебя… Дыхание Дина в шею и плечо Кастиэля влажное и немного неровное. Его губы шевелятся, что-то произнося, но он прижимается к Кастиэлю с той стороны, на которую тот глух, и смысл слов теряется. Слова не важны. Неважно время, проведенное в разлуке, неважна неопределенность впереди: не имеет значения, что скажут люди, как будут смотреть на них. Кастиэль не знает, какой выход им удастся найти, если вообще удастся, но, если он и верит во что-нибудь, так это в Дина, и Дин здесь, с ним, и лето полно обещаний. Плечи Дина начинают вздрагивать, и он теряет баланс. Его руки соскальзывают по плечам Кастиэля, пальцы больно вцепляются в него, и Дин бормочет: — Кас, я сейчас… — Стой-стой, я держу тебя. — Кастиэль поддерживает Дина обеими руками и осторожно направляет к дверному косяку, к которому тот благодарно приваливается. Кастиэль наклоняется поднять костыль. Он неуклюже шарит на полу, не сразу определив, как далеко под рукой рукоятка, затем выпрямляется с костылем в руке. Он помогает Дину перенести вес со стены на костыль. Дин дрожит, даже с костылем под мышкой, и избегает смотреть Кастиэлю в глаза. — Прости… я… — Голос подводит его. Он прочищает горло и начинает снова: — Я сильно болел. В Германии. — Я знаю, — отвечает Кастиэль. — Я так тревожился… — Я бы написал, если б смог. Я даже… Я многого и не помню. Где-то начиная с января, все как-то… урывками и… — Глаза у Дина красные. Он сглатывает. — Мне было очень плохо. — Я знаю, — повторяет Кастиэль. Его рука лежит на руке Дина, и Кастиэль поглаживает ее от плеча к локтю, к веснушчатым костяшкам пальцев. — Я знаю. — А ты — ты возвращался за мной? Сэм сказал… У Кастиэля перехватывает дыхание. — Конечно я возвращался за тобой! Дин поднимает голову и встречается взглядом с Кастиэлем. Он ничего не говорит. Судорожно сжимая костыль, он неуверенно смотрит на Кастиэля, и Кастиэль улыбается ему, не снимая руки с его запястья. Постепенно губы Дина приподнимаются в ответной улыбке — и в этот момент тишину нарушает шум из дома. Кастиэль слышит оклик: голос Сэма, имя Дина и что-то неразборчивое после — и вид у Дина становится оробевший. — Прошу прощения, — произносит он. — Гм, заходите же, сэр… Вам помочь? — Спасибо, все в порядке. — Кастиэль вешает на плечо сумку — осторожно, чтобы самому не потерять равновесие — и протягивает руку к дверному косяку, собираясь пройти внутрь, но вместо этого его пальцы задевают край рубахи Дина. — Я извиняюсь… Дин берет его за руку. Его глаза теплого, невозможно зеленого цвета в мареве угасающего дня. Кончики его ресниц ловят солнечный свет, большой палец поглаживает тыльную сторону руки Кастиэля. Дин направляет Кастиэля через порог. Во фрагментах улицы и неба, видных за закрывающейся дверью, вечер тих и безмятежен. На клумбах стрекочут цикады, толстые коричневые луковицы в корзине ждут своей очереди на посадку. В небе узкая стая ласточек берет левее, направляясь домой.КОНЕЦ