Обыкновенное чудо

      Их отпустили домой: от паллиативной терапии Воланд решительно отказался.       — Я хочу закончить свои дни дома и таким, каким меня знали. Будьте добры, выдайте нам с собой обезболивающее, — безупречно вежливо сказал тогда он, упрямо опираясь на трость и не позволяя Мастеру себя поддержать.       Дверь закрылась за человеком с безупречной осанкой. Спина осталась прямой, когда они сели в такси. Дома же Воланд совершенно безжизненно повис в объятиях Мастера, не проронив ни единой слезы.       — Я не хочу умирать. Мне страшно. Как я там без тебя? Как ты будешь здесь один? — прошептал он, утыкаясь лицом в чужую рубашку.       Мастер тяжело вздохнул, медленно поглаживая каменную спину меж лопаток. Ему бы самому сейчас забиться в угол, заплакать, зарыдать и закричать, пока голос не сорвётся в глухой кашель. Но нельзя, пока Теодор не забылся тяжёлым, поверхностным сном. Тогда он скурит несколько сигарет одну за другой, и станет на тысячную долю легче.       — Всё будет хорошо, слышишь? С тобой чудо точно произойдёт, произойдёт, душа моя, — Мастер сказал это так уверенно, что почти поверил в это сам.       «А если и не произойдёт — ты недолго там будешь без меня. Я сгорю, как спичка», — мысленно добавил он.       — Зачем мы мнёмся на пороге? Давай сядем, — предложил Воланд, явно бодрясь. Он был уже совсем слаб: долгие месяцы борьбы измотали его, иссушив оболочку, но лишь совсем немного потушив внутренний огонь. Сегодня Теодор утомился в больнице, но признать это было выше его гордости.       Мастер разделся, давая возможность Воланду сделать тот же самое без помощи, переоделся в домашнее, а после поспешно отвёл его к кровати. Тот полулёг на неё с блаженной улыбкой.       — Может быть, поешь? Я приготовлю всё, что ты хочешь, — с надеждой проговорил Мастер, отмечая, как ввалились щёки Теодора за последние несколько недель.       — Я не голоден, спасибо. От этих таблеток мне не всегда хорошо, — извиняющимся тоном ответил он, прекрасно понимая, как сильно расстроит любимого человека. Но ничего поделать с собой не мог: нетронутая порция еды расстроила бы Мастера ещё сильнее. Тот потом бы грустно на него смотрел, украдкой пытаясь подсунуть хотя бы яблоко.       Выйдя из комнаты, Мастер спустился спиной по стене: как можно было дать надежду другому, если самому сил бороться уже не осталось?       Спички не хотели зажигаться, а едва получившийся огонь тух. Мастер подставил лицо холодному ветру, высунувшись в балконное окно. Свет фонарей расплылся в глазах, а грудь сдавили ужасные тиски. Он почувствовал себя совсем слабым и маленьким рядом с таким сильным Тео.       Воланд не позволял относиться к себе, как к немощному: всегда затягивался в костюмы, ходил с гордо поднятой головой и не выносил мрачных взглядов. Как только ходить стало больно — купил несколько тростей с красивыми набалдашниками. Он ещё сохранил способность смеяться: Мастер держался за этот заразительный хохот. Он напоминал о времени, когда всё было хорошо и безоблачно. Тогда не приходилось видеть, как стремительно угасает самый дорогой человек, а просто хотелось его трогать везде, где достают руки, целовать, пока лёгкие не начнут гореть.       Ещё несколько лет назад они наслаждалась жизнью и строили планы. Париж, Берлин, Будапешт, Рим — им хотелось посетить весь мир. Но и в уютной квартире было невероятно спокойно: рядом друг с другом время текло для обоих.       Воланд постоянно куда-то бежал, спешил, ходя быстрым шагом и двигаясь порывисто. Даже говорил он, нередко тараторя, но сохраняя безупречную дикцию. Он торопился жить. Мастер часто заземлял его, заключая в кольцо сильных рук:       — Куда ты убегаешь? У нас ещё вся жизнь впереди, душа моя. Побудь рядом, остановись, — мягко улыбался он, целуя так, что подкашивались ноги.       — В мире столько всего интересного, а возможности эфемерны, — строго отвечал Теодор, но сразу смягчался, — Но с тобой и в сыром подвале было бы гораздо интереснее, чем где-либо без тебя.       Диагноз «синовиальная саркома» прозвучал громом среди ясного неба. Надежд было много: сначала всё шло хорошо — лёгкое лечение, ремиссия. Через год — страшный рецидив: метастазы оказались неоперабельны.       — Мы постараемся сделать всё, что в наших силах, — говорили усатые доктора, назначая очередной курс химиотерапии и облучая. Воланд терпел молча, раз только сорвавшись на отчаянный, утробный вой: недавно отросшие волосы вновь выпали буквально за день. Мастер тогда прижимал его к себе, кутая в мягкий халат и покачивая. Теодор впивался руками в его шею, оставляя следы от коротких ногтей. Выдохшись, он так и заснул, не ослабив хватки. Мастер продолжал шептать ему что-то в затылок, оберегая от страшных кошмаров.       У него надежды ещё были. Теодора нельзя было так страшно, несправедливо потерять.       Бедственность положения осозналась не сразу. Накрыло только сейчас, когда им предложили хоспис и отвели три — максимум четыре — месяца.       Вернувшись к побледневшему, непривычно осунувшемуся Воланду, Мастер проговорил, стоя в дверном проёме и залихватски улыбаясь:       — Ну что ты разлёгся? Пошли чай пить! С лимоном!

***

      Идея о сказке пришла в голову спонтанно в тот же вечер. Воланд вновь ворочался в его объятиях, отчаянно тараща глаза и боясь засыпать: кошмары мучали его уже несколько недель, и Мастер мог только целовать его в горящий лоб, шепча, что он рядом и это всё — выдумка. Лекарства снимали физическую, но не душевную боль. Воланд до последнего не сдавался усталости, выматывая и без того измученный организм. Ночники не отгоняли демонов, лезущих изнутри и обвивающих тёмными щупальцами самые главные страхи. Каждую ночь он видел себя одиноким и покинутым, чувствовал, как спирает дыхание и не получается снова набрать воздух.       Мастер ерошил отросшие тёмные волосы, думая, чем же можно помочь и успокоить:       — Тео, хочешь, я расскажу тебе сказку?       — Я уже не ребёнок, мой дорогой, — слабо улыбнулся Воланд в ответ, зарываясь носом в ямку между ключицами. Его отчаянно трясло.       — А если это будет целый роман? — улыбнулся Мастер в ответ, укрывая Теодора получше и подтыкая ему одеяло.       — О, Вы опять хотите лишить меня сна на целую ночь? — весело прищурившись, как в старые-добрые времена, томно протянул он.       — Пожалуй, что так! — поддержал шутку Мастер.       — Тогда я готов! — обнял его Воланд, обвивая широкую спину худыми руками.       — Москва давно перестала быть светлым городом: люди перестали верить. В себя и себе, другим и в других. Тогда загадочный мужчина со своей свитой решил её посетить, чтобы посмотреть самому, как отнесутся к Дьяволу там, где в него никто не верит, — начал придумывать Мастер на ходу.       — Странные у тебя сказки, мой хороший, — лениво заметил Воланд.       — Ты сам сказал, что уже не ребёнок, — улыбнулся Мастер, оставляя в его волосах поцелуй, — Впрочем, не отвлекайся: с ним прибыла его свита. Гелла — рыжая длинноногая красавица-вампирша…       — Тебе всё-таки понравилась та санитарка! — наигранно обиженно заметил Воланд, уже прикрывая глаза.       —… клетчатый шут Фагот-Коровьев…       — Давай не будем об этом коновале, — устало отозвался Теодор, потирая место, где стоял катетер. Тот медбрат совсем не был ему по душе.       —… демон безводной пустыни Азазелло…       — А этот врач мне нравился! Он молчал, когда было нужно, и не шутил глупо!       —… и кот Бегемот!       — Я по нему скучаю, — вспомнил Воланд толстого чёрного кота, иногда приходящего в больничный двор. Они подкармливали его специально купленной курицей. К Теодору он ластился особенно, упрямым лбом бодая его в штанину. Воланд, которого тогда накрывала жуткая тошнота от химиотерапии, заливисто смеялся и чесал наглое животное за ухом.       Потом кот куда-то ушёл.       «Он на самом деле был оборотнем и освободился», — сказал тогда серьёзно Воланд.       Мастер тихо говорил обо всём, что приходило в голову: и о смешных атеистах, и о громкоголосой Аннушке, и о мятущемся прокураторе невесть откуда взявшейся Древней Иудеи. Его переливчатый, чуть хрипловатый голос, затих, когда дыхание Теодора выровнялось. Этой ночью он спал крепким сном без сновидений.

***

      Утром Воланд проснулся в прекрасном расположении духа. Казалось, даже кожа стала чуть менее бледной.       Он даже сам приготовил завтрак, гордо ставя перед Мастером тарелку сырников.       — Душа моя, ты у нас кулинар, я погляжу! — сонно потянулся Мастер, заходя на кухню.       — Садитесь, нам ещё делать эту кошмарную капельницу, — тепло улыбнулся Воланд, устало опускаясь на стул. Колено болело почти нестерпимо.       Мастер сидел рядом, разговаривая ни о чём, пока препарат медленно капал. Ранее подвижный Теодор теперь лежал спокойно, почти не двигаясь, чтобы вены не обдавало болезненным жаром.       — А что было дальше? — сжал он ладонь Мастера.       — Тебе так понравился мой роман?       — Мне нравится всё, что ты делаешь. Очень жаль, что теперь у тебя нет на это сил. Я никогда не хотел быть тебе обузой, — он лбом прижался к ласкающей руке, — Прости меня, родной.       — Ты не обуза, а мой драгоценный Тео, у которого всё будет хорошо. Прикрой глаза и я продолжу. Обещаю, что буду рядом, пока ты спишь.       — Этой ночью мне ничего не снилось. Спасибо, — выдохнул Воланд, хрипло раскашлявшись.       — Тверской бульвар был пугающе пуст в этот пасмурный вечер. Писатель шёл по нему размеренным шагом, пальцами нащупывая кожаную обложку блокнота в кармане. Он не знал, что иностранный гражданин совсем не профессор, а потому с удовольствием согласился пойти с ним в театр. Постановка обещала доставить исключительно положительные эмоции: такой бред попадался крайне редко. В глубоком кармане едва позвякивала бутылка терпкого грузинского вина…       Воланд улыбался даже сквозь беспокойный сон. Сегодня ему не было ни хуже, ни лучше: и такая стабильность казалась Мастеру главным счастьем. Он уснул, сидя в чуть жестковатом кресле, уронив голову на грудь. Прохладную ладонь Воланда он так и не выпустил.       Мастер проснулся поздним вечером от грохота жалюзи об окно. Началась страшная гроза: с белыми молниями, ливнем и завывающим ветром. Он закрыл окно со стуком. Воланд завозился, чувствуя, что его больше не держат за руку.       — Мастер? Ты здесь? — сонно спросил он, безуспешно пытаясь разглядеть что-то в сумраке.       — Здесь, конечно. Я всегда здесь. Дождь пошёл.       — Лучше отойди от окна, тебя продует, — обеспокоенно попросил Теодор.       — Всё хорошо? Подать воды?       — Нужно выпить лекарства. Я проспал нужное время. Но мне не больно, всё хорошо, — Воланд отодвинул край одеяла, привычно придвигаясь к стене.       Мастер подал ему таблетки и прилёг рядом. От сна в неудобной позе заболела шея. Теодор прохладными руками, ластясь всем телом, как кот, принялся её разминать. Казалось, что снова всё хорошо. Но резкий, забивающий всё обоняние запах аптеки вызывал лёгкую муть.       — Расскажешь мне дальше? Кажется, я хорошо засыпаю, пока ты говоришь, — попросил Воланд, накрывая Мастера одеялом и пытаясь положить измученное колено так, чтобы чувствовать меньше боли.       И Мастер покорно продолжил, чувствуя себя, по меньшей мере, Шахерезадой тысячу и одну ночь балующую Шахрияра своими историями.       «Была бы у нас эта тысяча!» — горько сжалось сердце Мастера, а прохладное тело Теодора показалось совсем мёртвым.       Он дал слабину всего на мгновение, а после вновь заговорил: о чудесах и валюте, об одиночестве и счастье. Он вновь вернулся в античность, на ухо рассказывая о бродяге Га-Ноцри и одинком прокураторе:       — Более всего Пилат хотел поверить, что не было никакой казни. Терзаться, каждую ночь видя во сне несчастного философа, было выше его сил. Ему хотелось идти за ним по лунной дороге и спорить, не замолкая ни на секунду, чтобы не потерять его опять. Ласточки летали над ненавидимым Ершалаимом, а удушливый запах розового масла не покинул его даже в загородной резиденции. Хотелось увидеть наконец не кроваво-красные сады, а простые лютики. Именно такого цвета были глаза несчастного философа, жалостливо заглядывающие в самое его нутро. Золотые кудри и лик, какой достойно писать на картине, казались ослепительно светлыми. Звонкий голос увещевал, что всё хорошо, но Пилат ещё помнил смрад, который нёс ветер от Лысой Горы.       Почти уснувший Воланд вдруг подал голос:       — Знаешь, что я подумал, мой дорогой: человек видит своего возлюбленного таким, каким его задумывал Бог. Идеалом, ангелом без изъянов, пороков и недостатков. Твой Иешуа не видит в Пилате трусости. Я не вижу в тебе ничего хоть на толику дурного. Ты — идеал, пронизанный светом. Я обязательно тебя потом найду. Если не попаду в Рай, то разыщу окошко и буду за тобой наблюдать, — умиротворённо прошептал он.       — Ты попадёшь в Рай, душа моя. Но очень-очень нескоро: лет через пятьдесят, когда мы вместе состаримся, — глухо проговорил Мастер.       В горле возник неприятный комок, перекрывающий кислород. Он чётко понимал, что сейчас может только облегчить страдания угасающего человека. Дать лекарства, позаботиться о быте и просто побыть рядом. Мастер не знал, что будет после того, как случится самое страшное: останется только ждать конца и писать, обязательно писать. Эту историю, придумывающуюся на ходу, так тесно связанную с самым дорогим человеком, терять не хотелось.       — Ты считаешь меня Дьяволом? — вдруг поинтересовался Воланд, тыльной стороной ладони гладя его по рёбрам. Он явно почувствовал волнение и меланхолию, чутко отзываясь на смену эмоций.       — Ты слишком харизматичен для ангела. Но ты всегда справедлив и снисходителен, когда это надо, — ответил Мастер, стараясь выровнять дыхание.       — Я буду любить тебя дьявольски восхитительно, — прошептал Воланд за миг до того, как провалиться в сон. Мастер едва услышал его за собственным голосом.       Только что его Пилат выпил отравленное вино.

***

      К врачу пойти всё-таки пришлось. Воланд этого жутко не хотел, заискивающе глядя в глаза:       — Я пропитался этими белыми халатами до самой макушки. Мне не так уж и плохо, ты себе надумываешь. Зачем сдавать анализы безнадёжному больному, скажи мне? Ты же умный человек, поразмысли сам!       Результаты были неутешительны: и без того агрессивная болезнь потекла ещё стремительнее. Врачи стали сомневаться даже в отведённом ничтожно малом сроке. Больного беспокоить этим не решались, отведя Мастера в сторону под предлогом получения новой дозы лекарств.       Их ему тоже дали — гораздо более сильные болеутоляющие — но и на ухо прошептали: «Крепитесь. Он совсем плох».       Мастер не верил в страшные слова. Ему казалось, что он вернулся в детство: закрыл уши ладонями и кричал, что ничего не слышит, не слышит, не слышит…       Главное, что не услышал Воланд. Тот уже не мог долго стоять: элегантно сидел, опираясь на трость.       — Что они тебе сказали?       — Ничего. Просто напомнили, как следует разводить этот раствор для инъекций, — ответил Мастер, лучась жизнелюбием. Нервы могли добить Теодора, который ни за что бы не показал эмоций даже сейчас.       — И всё? — с подозрением спросил Воланд.       — И сказали, что выпишут тебе таблетки от мнительности. Поехали домой. Ты не позавтракал, Тео, так нельзя.       Тот правда стал стремительно чувствовать себя хуже. Даже дома он уже не мог сделать и шага без своей трости, а часто опирался и на руку Мастера, чего раньше себе отчаянно не позволял: «Что ты выдумал? Я могу всё сделать сам!»       Спать он тоже стал гораздо больше, а новые болеутоляющие делали его постоянно сонным. Однако кошмары почти прекратились: Мастер всегда держал его за руку и говорил, говорил, говорил…       Колено болело, дышать становилось всё тяжелее, а кашель стал совсем глухим. Раз увидя, как Мастер вернулся с чуть покрасневшими глазами, Воланд сам чуть позорно, капризно не раскричался: как он мог причинить столько бед своему доброму, спокойному и мудрому Мастеру? Умирать он почти не боялся: лишь сердце болезненно сжималось от мысли, что его драгоценность будет страдать.       Мастер тогда долго его успокаивал и держал в объятиях, шепча что-то о больной голове, плохом сне и аллергии. Воланд сидел, не шелохнувшись, что есть силы обхватив его талию.       — Не вздумай с собой ничего сделать. Я буду за тобой смотреть, — очень-очень серьёзно сказал он.       В ту ночь сказки Шахерезады не помогли: ни забавная фраза о маленьком гипсовом Пилате, ни безупречный Афраний, ни даже весёлые похождения свиты — ничего не избавило от кошмаров. Воланд метался по кровати, лоб его пылал. Пришлось ставить ещё одну капельницу с сильным препаратом: после неё Теодор пробыл в забытьи почти сутки.       Мастер же долго-долго смотрел на него, ожидая, по меньшей мере, чуда. Казалось, что сейчас прохладная рука неизвестного бога сотрёт с него следы усталости, щедрой рукой отсыпет новых сил и заберёт с собой все трости из разом затихшего дома.       Чуда не случилось. Воланд после той ночи вставал крайне редко: больше ни одна терапия не перекрывала ужасных болей. Еду он больше без уговоров не принимал, ссылаясь на тошноту, и почти всегда находился под капельницей: Мастер научился их ставить совсем безболезненно и легко, как лучший медбрат.       Им оставались жалкие полтора месяца — и это по самым смелым подсчётам. Он всё чаще держал Воланда на коленях, стараясь хоть как-то облегчить боль. Тот трогательно, отчаянно обхватывал его шею и крепче стискивал зубы, стараясь бодриться. В глазах залегла глубокая, ни с чем не сравнимая печаль: конец был ясен и ему.       — Мне осталось совсем немного? — позволив себе проронить слезу, спросил он как-то, — Только скажи честно, родной мой. Я должен знать.       — Всё стало хуже, душа моя. Не плачь, пожалуйста, ты опять устанешь, и разболится голова! Ты со всем справишься: в жизни каждого должно произойти чудо.       — Моё уже произошло: я встретил тебя. И, поверь, я не обменял бы его ни на какое другое.       — Я всегда буду тебя любить, — открыто, искренне, глотая слёзы, прошептал Мастер, отводя прядь волос с высокого лба Теодора.       — Ты знаешь, что теперь всегда будешь под моим строгим надзором. И я не дам тебе плакать: когда меня не станет, то напейся и пойди на самую дурацкую постановку в театре, на самую сумасшедшую вечеринку! Только не плачь, я прошу тебя, — тут он болезненно сморщился от прилива боли, — А пока я ещё здесь, нам, кажется, пора ставить капельницу.       Хоть немного он забывался, когда Мастер продолжал свой рассказ. Тот забывался и сам: в этой истории Дьявол и Писатель могли быть счастливы бесконечно долго, чего не было отведено им самим. И Мастер погружался с головой: переливчато, разыгрывая в лицах, рассказывал о Стёпе Лиходееве в Ялте, о Бале Ста Королей и красавице Гелле, молчаливо прислуживающей Мессиру, и о коте в бабочке.       Воланд уже не смеялся, но сил на слабую улыбку ещё хватало:       — Как же это он у тебя, милый, в галстуке, но без штанов?       — На бал никто без галстука не ходит. А где ты видел котов в штанах?       — Ну ты ему ещё усы позолоти! Бегемот — тот ещё бандит!       — И позолочу! — Мастер прижал его близко-близко, внимательно вслушиваясь в хриплое дыхание. Воланд гладил его по лицу и скулам, как слепой, будто стараясь забрать с собой ощущение тёплой кожи, родных черт, впитав их кончиками пальцев.       — У тебя появились новые морщины, милый мой. Ты совсем устал. Я могу полежать один, поспи спокойно, — попросил Воланд, тускло глядя прямо в глаза Мастеру.       — Как же я могу уснуть без тебя, душа моя Тео? А если ты убежишь на бал без меня? — расслабился под его ладонями Мастер, ощутив накатившую вселенскую печаль. Казалось, что если он сейчас встанет, то больше никогда не найдёт Воланда, потеряв навсегда. Каждая секунда рядом была на вес золота.       У них остался месяц — и родного, милого и всепоглощающе любимого человека могло не стать в любую минуту. Тот самый молчалвый врач-Азазелло этого не скрывал. Он даже предложил Мастеру контакт хорошего похоронного бюро. Когда тот отошёл от шока, то не стал его винить: профессиональная деформация, логичный цинизм.       Воланд это чувствовал: на календарь он тоже смотрел, чувствовал, как силы покидают. И, когда были силы, целовал Мастера, утешая. Груз был слишком тяжёл даже для двоих.       Мастер говорил уже почти круглые сутки, стремясь закончить роман, пока Теодор мог его слышать и понимать. Воланд уже лежал, не вставая совсем, поднимаясь с огромным трудом. Глаза его совсем впали. Крики от медленно сжимающей тиски боли заглушала подушка или мягкая фланелевая рубашка Мастера.       Тот этого уже почти не боялся. Жуть на него наводила возможность улучшений: они были бы предвестником самого страшного, но неизбежного.       — Писатель не сдавался и беспрестанно строчил свой роман: Пилат летел к концу, а страницы заканчивались. Добрая санитарка Прасковья Фёдоровна всё утешала его: «Придёт твой интурист, не зря ты третий карандаш исписываешь до самого корешка». И Писатель ждал, пока Дьявол действительно не сел на его кровать.       Воланд закашлялся, переворачиваясь к нему лицом. Сейчас он был настолько слаб, что засыпал почти сразу, выслушав лишь несколько абзацев.       «Я надеюсь, что ты когда-нибудь тоже сядешь на мою кровать и заберёшь с собой», — думал Мастер, аккуратно вытаскивая иглу из катетера.       Глядя на кольца дыма, разъедающего глаза, закрывающего звёздное небо, он понимал, как мало времени осталось.       — Почему вы все там молчите? Он не Дьявол, он не заслужил! — кричал Мастер, пока в горле не начало першить, а голос не захрипел. Сорвать его он себе позволить не мог.

***

      — Скажи мне, пожалуйста, — на грани слышимости прошептал Воланд, отчаянно хрипя и не открывая глаз, — Чем закончился роман твоего Писателя? Что произошло с Пилатом?       — Он… Он страдал много лун, видя луч, по которому не мог идти. Ему отчаянно хотелось разговаривать с бродячим философом и извиниться перед ним. Он понимал, что это не искупит его вины, но хотел вновь посмотреть в глаза Иешуа. Пилат был привязан к этому философу, которого видел жалкие несколько часов, и не сумел спасти от страшной гибели, — не видя ничего сквозь слёзы, проговорил Мастер.       — Его простили?       — Да. Он освободился. Иешуа пытался уверить его, что не было никакой казни, а рядом бежал Банга. И никогда его больше не мучала страшная гемикрания и ужасные видения истерзанного тела.       — Я знаю, что мне осталось совсем чуть-чуть. Но ты, пожалуйста, не сиди, как Пилат. Я не Га-Ноцри, но приду, когда настанет время. Обещаешь?       — Обещаю, — развернулся Мастер, уткнувшись лицом в покрывало. Воланд гладил его по отросшим волосам:       — Не плачь, родной. Скоро всё пройдёт. Я это тебе обещаю.       Повисшую грусть нарушил телефонный звонок. Рыжий врач Азазелло, откашлявшись, проговорил:       — Вышел новый экспериментальный препарат. Первые испытания показывают невероятные результаты. Срочно приезжайте сюда: это шанс. Я не гарантирую тотальной удачи, но процент огромен.       Сглотнув слезы, Мастер попрощался и, трясущимися руками одеваясь, пояснил удивленному Теодору.       — Чудо случилось, мой Иешуа. Ты же хотел лунную дорогу? Ты будешь жить, есть надежда. Тебе станет намного легче, душа моя Тео.       Теперь у них всё должно было сложиться как нельзя лучше. Счастье коснулось мягкими лапами, ухватившись крепко-крепко.