За запястье

Он никогда бы не подумал об Антоне ничего такого. Ни одной мысли бы не допустил в подобную сторону! Да, они хорошие друзья. И коллеги. Да, многие говорят, что между ними есть так называемая «химия», и Арсений сам не раз замечал — действительно есть. В чём она выражается, трудно сказать… Наверное, ни в чём конкретном? Не так уж просто скрыть собственную симпатию по отношению к хорошему человеку. К тому, кто тебе в самом деле кажется хорошим. Антон напоминает ему те самые случаи, когда случайно заводишь разговор с продавцом в маленьком ларьке, где продают два апельсина и половину сгнившего арбуза. И этот самый разговор внезапно оказывается до одури приятным и простым. Добрый узбек посвящает тебя в хроники своей жизни, а ты стоишь и удивляешься, насколько многостраничная книга скрывается в рандомном уличном герое. Шастун похож на детский журнал нулевых годов, который находишь случайно, но оторваться от чтения интересных глупостей не можешь. Ну притягивает его Антон, ну нравится — просто по-дружески и с профессиональной точки зрения. Ну было такое, что Арсению казалось, будто вот-вот и они засосутся. Может, просто настроение было игривое у… Э-э, судьбы. В целом-то, работа идёт хорошо, фанаты и продюсеры довольны, в груди тепло без всяких лишних «эх, а вот бы». И до определённого момента Арсений, если уж быть предельно честным, думает, что ни в какую проблему их «особенная» приятная химия не выльется. Теперь же она льётся в прямом смысле по рукам. — Шаст, ну что ты делаешь? Этот вопрос въедается в язык с каждой секундой всё сильнее. Арсений повторяет его который раз за вечер — то посмеиваясь, то раздражённо, то растерянно. То громким шёпотом с нотками истерики, то спокойно и настойчиво. Но каждый раз панически крича где-то внутри собственной головы. Антон в лице не меняется, продолжает делать вид, будто он тупее кафельной плитки. Либо он взаправду такой. За столько лет совместной работы чужой уровень осознанности так и остаётся загадкой Жака Фреско. — Помогаю тебе. Мы так в лагере делали, когда чёто не получалось отмыть, — он стоит, прижимаясь грудью к его спине; и это изначально показалось Арсению странным, но всё произошло так быстро, что он не успел возмутиться. — На меня тогда вожатка вылила литра три мыла, я в акриле извазался. А она мне ещё нравилась сильно, это были лучшие полчаса в моей жизни. Или десять минут… Сложно было запомнить, вся кровь отлила прямиком нахуй. И с какого момента каждая вторая фраза в диалоге звучит как намёк? Нет, Арсений точно накручивает себя. А ещё он, наверное, никогда не привыкнет к шастовской беспардонной тактильности. Как и «вожатка», он сейчас тоже чувствует себя невольным участником наглой влюблённости. Влюблённости Шастуна в разрушение такого понятия, как личное пространство. Все руки в засохшей краске и мыле, Антоновы руки тоже в мыле. Они стоят перед зеркалом в ванной комнате и соприкасаются скользкими пальцами. А от чужого дыхания на затылке все адекватные мысли из головы точно так же выскальзывают, как и твёрдый кусок мыла, которым Антон заботливо обтёр каждый сантиметр мокрой кожи. Арсений уверен, что в жизни нет ничего более интимного, чем подобные бытовые ухаживания друг за другом. Это напоминает что-то животное и первобытное. Когда тебе чистят зубы, когда тебя кормят или моют. Всё это совершенно точно слишком… Слишком! — Тебе полчаса отмывали руки? — он в который раз ведёт плечом, намереваясь покинуть объятья, в которых не планировал оказываться. Но ничего не выходит, потому что инициатор объятий по-прежнему либо идиот, либо прикидывается им с мастерством выпускников МХАТа. Идиот тем временем продолжает поливать их ладони мылом и активно вспенивать всё это вязкое безобразие. Специально ли он решил встать именно сзади, а не сбоку? Он ведь всегда такой — может спонтанно обнять, положить голову на плечо, схватить за локоть, разрушить физическую дистанцию без спроса. Это не уникальный случай, он и к Матвиенко жмётся вечно, и к девчонкам, и даже к гостям. Просто чтобы расположить к себе или в поисках поддержки. Сейчас их поза, правда, мало напоминает поддержку. Разве что поддержку на уровне «ты так устал, хочешь подержу твой член?». Арсений не удивится, если когда они закончат с отмыванием краски, Антон предложит и это. Он вообще последние дни какой-то чрезмерно заботливый. С Ирой, что ли, опять поссорились? Или наоборот помирились? Господь, помоги. Как только у них что-то в отношениях меняется, Шаста переёбывает на ровном месте — он становится липучим, ласковым и невозможно ебучим. У него будто отбирают сигареты, и он сходит с ума от поисков любой фигни, которую можно использовать заместо них. Будь то вонючие электронки или коктейльная трубочка. Может, это тоже какое-то подобие вредной привычки? Курение и романтические мучения — золотой стандарт человека, которому в душе четырнадцать. Выныривая из непрошеных догадок об отношениях, о которых точно ничего не хочет знать, Арсений осознаёт, что не услышал, как ответил на его вопрос Антон. И ответил ли вообще. Теперь уже не узнаешь. Шаст шумно дышит в шею и размазывает пушистую пену по его ладоням, гладя въевшуюся краску то двумя пальцами, то одним большим. Сжимает, больше массируя, чем оттирая. Для того, чтобы оттереть, нужно делать всё куда грубее, но Арсений не лезет с инструктажем. Во-первых, он уже сам устал отмывать трёклятый перманент; во-вторых… Ну, в общем, есть ещё одно большое «во-вторых». Ему очень хочется задать Антону вопрос в стиле стендап-захода а-ля «у тебя было когда-нибудь такое», но он знает, что если спросит в лоб, то его собственное отношение к происходящему станет очевидным. А у Арсения действительно случилась вот эта вот глупая история: «человек, о котором я никогда не думал в сексуальном плане, внезапно сделал нечто дико сексуальное». Хотя тут можно и уповать на то, что случайно заделись внутренние потаённые фетиши. У Арсения чувствительные руки. И эти чувствительные руки сейчас ласкают другие руки — с длинными красивыми пальцами, выраженными костяшками, венками и абсолютно голые. Куда вообще подевалась шастовская любовь к браслетам? Видимо, он выкинул её вместе с адекватностью. Как ещё объяснить то, что он переплетает одну свою руку с его и льёт очередную жирную порцию прозрачного мыла на них. А потом начинает разжимать пальцы, расцепляя переплёт и медленно возвращая обратно, промазывая их этой химозной вязкостью, пошло хлюпая; второй рукой он держит Арсения за запястье, не давая отодвинуть свою руку… Ну это ведь точно не необходимо! Между пальцами даже краски нет, это просто домогательство! Очень странное. Самое странное домогательство, которое только можно придумать. Вот бы ещё Арсений не тёк от подобных махинаций, было бы вообще супер. Можно было бы пойти написать заявление в полицию и понадеяться, что отделение, ответственное за преступления на уровне «сожитель слишком фальшиво поёт песни Земфиры», поскорее накажет нарушителя закона. Закона о здравом смысле. — Антон, что ты делаешь? — напряжённо посмеиваясь, вновь вопрошает он. Хихикает он, потому что это всё действительно смешно (и даже немного щекотно), если отбросить вопящие внутри головы фетиши. Может быть, если Арсений переключится на забавность ситуации, то сможет забыть про неуместно нарастающее возбуждение. Запястье, вокруг которого грубо сжалось кольцо сильных пальцев, горит огнём. Вот бы Антон просто припечатал его запястья к этой треклятой раковинной тумбе да и оттрахал наконец. Очевидно, он этого не сделает. Слава богу, он этого не сделает. Почему Арсений вообще об этом вдруг подумал? Секунду. О чём он только что вообще подумал?! Давай, вспоминай, это Антон, он — твой коллега. Ну возмужал за последние пару лет, ну и что? Ну сжимает мыльные руки так приятно, что сердце сжимается вместе с ними… Это вообще ничего не меняет. А за тянущее чувство внизу живота и дрожь в груди ответственно весеннее обострение. Или ретроградный марс. Или виноградный морс. Да что угодно! — Прикольно, да? — Шаст одной из рук перетекает с запястья к тыльной стороне арсеньевской ладони, и та оказывается зажатой с двух сторон. Нелепый бутерброд из ладоней похож на неудавшееся «дай пять». Антон медленно, но ритмично оглаживает его ладонь как спереди, так и сзади, размазывая скользкую пену. Вода течёт еле-еле, поэтому это странное действо ещё и сопровождается громкими влажными звуками. — Ощущается забавно. Да, забавно на уровне комедии Паши Техника, не меньше. Арсений чувствует себя лишним, кожа на руках блестит и розовеет от мягких прикосновений. Происходящее напоминает тот самый момент во время игр с друзьями, когда ты впервые открываешь для себя влечение к другому человеку и не понимаешь, что с этим делать. И подобное мытьё рук друг другу по уровню нелепости как раз таки отсылает куда-то далеко в детство. Будучи ребёнком, ты толком не можешь осознать, почему что-то доставляет тебе удовольствие; почему хочется, чтобы чего-то было больше; почему что-то странное кажется приятным… Сейчас-то он знает причину, просто не хочет в неё верить. Ну, не с Шастом же. Ну, нет. Они же такие хорошие друзья. И коллеги. И этот хороший друг и коллега бережно намыливает его руки, заходя полупрозрачными разводами за запястья, двигаясь дальше. Нагло. Нагло лапая… Чёрт! Зря Арсений остался в майке, Шаст и до плеч дойдёт такими темпами. Сука, он правда продвигается к локтям, а ещё пыхтит куда-то в затылок и продолжает крепко прижимать к раковинной тумбе. Очень крепко. Арсений чувствует себя зажатым одним огромным капканом, несмотря на то, что у него вполне достаточно силёнок, чтобы отпихнуть этого здоровяка. Антон — кабан, но из спортивного опыта у этого кабана только Фифа и мастурбация. Так, в эту сторону точно думать не надо. Нет, поздно, перед глазами уже возник дрочащий Шаст. Господи, и ведь за столько лет Арсений ни разу об этом не думал! И правильно делал! И жил праведно, вопреки слухам, которые разрастались вокруг них в геометрической прогрессии. Но руки… Руки — уязвимое место. Арсеньевская ахиллесова пята. Только совсем не пята, а запястье. Запястье, которое так приятно массируют, мягко и влажно касаясь пальцами. Длинными красивыми пальцами… Да что ж такое-то! — Ну, я же теперь весь в мыле, что ты делаешь? — уже с более ощутимыми нотками возмущения спрашивает он, но по-прежнему лыбится. Это от нервов. Неловкость в комнате фактически осязаема. По-хорошему ему бы вообще разозлиться не на шутку, но не получается. Он слишком слаб. Антон ещё и останавливается каждый раз на запястьях, будто знает, что это делает с Арсением. Током прошибает насквозь, заставляет упасть головой вперёд и потереться членом о тумбочку. Ну эрогенная зона, ну что поделаешь! — Да отмоем, чё ты, — отмахивается он. Арсению хочется крякнуть от абсурдности этого ответа. Антон даже не пытается придумать себе оправдание! А стоило бы. — Сделай лапки лодочкой. А вот и знаменитые шастовские сюсюканья. Эти его нежные интонации совершенно не имеют права на существование. Раньше они Арсения просто забавляли, но конкретно сейчас разрывают личность изнутри, заставляя хотеть забраться на чужие колени и ластиться, как кот, пока тебя не залюбят до скрежета сахара в зубах. Он вообще из достаточно строгой семьи и не привык к подобным чувственным поползновениям. — Что? Да зачем? — он только и может неловко фыркать, отмечая в маленьком квадратике зеркала, что ужасно краснеет. Но ладони складывает, как было упрошено. — Будем плыть через реку, — отвечает Шаст, смачивая всё водой, а потом вновь закрывает кран и берётся за мыло. Такими темпами они весь бутыль израсходуют, и Арсению придётся уповать на святой дух при следующих водных процедурах. Им в этом отеле торчать ещё неделю — минимум. Надо будет украсть мыло у Серёги, тот всё равно не моется. — Через реку мёртвого эпителия, — сдаваясь выдыхает Арсений, смотря на то, как его ладони зажимают чужими с двух сторон и принимаются ритмично оглаживать, сжимать, трогать. Жарко дыша в шею, Антон промазывает пеной от локтей до кончиков пальцев, туда-сюда, туда-сюда; скользко лапает всё, сосредотачиваясь на этой самой «лодочке», прокручиваясь вокруг неё собственными ладонями. Ритмично. Очень ритмично. Так, что это с каждым толчком сзади всё больше напоминает фрикции. И будет здорово, если у Шаста вдруг в домашних штанах окажется пистолет. Тогда Арсений просто вежливо вытянет его из чужого кармана и выстрелит себе в висок, чтобы хоть как-то сбежать из бредовой реальности. Но, конечно, нет. Это чужой стояк крепко упирается ему прямо в зад. О, прекрасная «толщина» домашней одежды — лист бумаги для запекания и то больше бы скрыл. Надо было не тупить и воспользоваться отельным халатом. А то шибко уж ощутимы чужие притирания. Арсений готов, как в свадебной игре, жопой угадывать очертания; потом по памяти нарисует портрет шастовского хуя. Боже, какой кошмар. Что они делают? — Да чего ты дёргаешься, ну Арс, — он делает вид, что меняет позу, но по факту нагло проезжается членом между булок, вжимая Арсения в эту проклятую тумбу так сильно, что приходится нагнуться, опираясь локтями по бокам, чтобы не упасть. Да ну эту позу вообще уже никаким «просто прикалываемся, Арс» не оправдать же! Хотя никто и не ищет оправданий, конечно, как можно было об этом забыть. — Чё такое? Какой же Антон уморительный в этих своих нелепых попытках казаться невинным. Стоит, ритмично вдалбливается в него, пусть и сквозь ткань штанов, часто дышит на ухо, откровенно лапает руки, грубо льнёт всем телом сзади… А диалог ведёт так непринуждённо, будто ничего не происходит. Неужели он думает, что Арсений потерял пару извилин в течение дня? Стоило один раз не увидеть знак «покрашено» на лавочке около отеля, и всё — теперь в чьих-то глазах он умственно проигрывает даже Диме в «Громком вопросе». От начала и до конца ситуация складывается крайне комичная, пусть и по-дурацки возбуждающая. И стыдная. Арсений не выдерживает и звонко смеётся, жалея, что не может прикрыть горящие щёки руками. Это тупо, странно и неуместно интимно. — Я даже не знаю с чего начать, — отсмеиваясь, отвечает он. Антон в зеркале смотрит чуть растерянно, но поволока в глазах подсказывает, что так быстро он не сдастся. Жмётся по-прежнему плотно, и ничего его не смущает. Ни откровенность их позы, ни сбитое дыхание у обоих, ни румянец на плечах. — Неужели я так сильно стал похож на деда, что у тебя появилось инстинктивное желание меня помыть? — Ой, что ты несёшь, — раздражённо отрезает тот. Батюшки, что же такое происходит? Шаста, да не пронимают подобные шутки? Он, что, заболел? — Не похож ты на деда. Казалось бы, далее должен последовать ответ на основную суть вопроса, но нет. Чужое приглушенное недовольство хмуро затихает; Антон чуть отодвигается, включает воду и спокойно смывает слои мыла со всей поверхности рук. На пол ничего не стекает, потому как отодвигается он лишь на чуточку, и Арсений продолжает стоять полусогнуто, залезая локтями в широкую раковину. Почему он продолжает плавиться под этим дураком? От осознания собственной податливости тело обдаёт жаром. Шаст широко омывает его водой по самые локти и всё-таки задевает плечи — так, ненароком. Ну и как у него получается домогаться столь ненавязчиво? Это уже профессионализм какой-то. С другой стороны, Арсений сам позволяет происходящему, собственно, происходить. Он давно мог взбеситься, отпрыгнуть, ударить или наорать. Но ему слишком… неожиданно… приятно. Как купаться в неуклюжей заботе, так и ощущать горячие прикосновения к рукам. Последнее, конечно, преимущественно разжижает мозги, мешая придумывать себе (и не только себе) оправдания. Он старается не осмыслять всё всерьёз, толка от этого, как от смываемой втулки. Или даже меньше. Шаст — молод и глуп, Арсений — слишком давно одинок. Шаст не решается поставить точку в конце предложения, Арсений не может заставить себя отвести взгляд от вырисовывающихся перед глазами строчек. — Не холодно? — спрашивает Шаст, водя руками по плечам, согревая. Спрашивает так тепло, искренне и нежно, будто одним простым вопросом хочет забраться под кожу и обласкать изнутри. Это мажет. Сильно мажет, до мурашек. — Нет, — сипло выдавливает Арсений, через зеркало наблюдая за вселенской печалью, которая мгновенно проглядывается на чужом лице. И его тотчас же ломает. Внутри с треском что-то идёт по швам. Наверное, тот самый здравый смысл, законы которого были нарушены, как только они вдвоём зашли в гостиничный номер. Антону так сильно надо… что-то. Позаботиться, быть ближе, быть рядом конкретно сейчас. Какая разница, как они оправдаются потом? Сейчас ему это так сильно необходимо, что Арсений уверен — завтра он увидит на своих руках бледные синяки. А ещё он не уверен, кому из них двоих сильнее нужно то, что происходит. Тишина плывёт паром в маленькой отельной ванной, смущение затапливает ватную голову, но он всё же находит в себе силы, чтобы неуверенно протараторить: — Я ещё живот каким-то образом заляпал, представляешь? — Что? — теряется Антон, успевший, похоже, уйти в меланхолию с концами. — Да? — спрашивает он чуть более вкрадчиво. — Помочь тебе? — Помоги, — отвечает Арсений чуть ли не быстрее, чем Антон успевает задать вопрос. — Хорошо, — неуверенно и даже как-то полувопросительно отвечает он, зачерпывает мыла и аккуратно лезет под майку. В движениях чувствуется медленно угасающая робость. Очень медленно. Зато членом он опять несдержанно притирается, впечатывая в тумбочку. Не зря Арсений всю жизнь был умничкой. — Тут? — Выше, — терпеливо намекает он. Смекает Шаст быстро, ведёт руками наверх, щедро размазывая мыло, из-за чего Арсений чувствует себя так, будто в любой момент может выскользнуть из этих объятий. Липкое тепло разливается как поверх живота, так и внутри; он резко втягивает воздух через зубы, когда его талию крепко сминают и, держась за неё, прижимают ближе к себе. Антон мнёт бока и начинает толкаться в арсеньевскую задницу членом, звучно вбивая его самого в тумбу. В зеркале он видит, как чужой рот округляется в немом стоне, а взгляд плывёт в удовольствии. Как же сильно это всё похоже на те самые студенческие истории про поиск ориентации. Он ведь когда-то впервые добрался до опыта с парнями, и именно так оно и было — неловко, непривычно, очень интимно, безумно возбуждающе. По-новому. Дико. А ещё внезапно, как извержение вулкана посреди Саратова. Когда объятья случайно затянулись или чужая нога каким-то образом оказалась на твоём паху; когда в общественном душе вдруг стало теснее или в машине кто-то кому-то забрался на колени в виду отсутствия свободных мест. Очевидно, просто и горячо. Может, у Антона тоже наступил период экспериментов, вот он и припёрся к нему? Зная, что Арсений не откажет. Арсений при любом раскладе не смог бы отказать. Шаст — очаровашка, умеющая построить из себя грубого альфа-самца. Он искренний; ну или умеет грамотно обманывать не только других, но и себя. А ещё подобная недо-близость, превосходящая дружеские рамки, у них не впервые. Однако затянувшиеся объятья всегда можно списать на… что угодно вообще. Это же просто объятья. Не засекать же таймер в параноидальной попытке понять, не превысила ли длительность обниманий гетеросексуальную норму? Мокрые пальцы соскальзывают с талии обратно к животу и добираются до сосков, бесцеремонно массируют их, тут же оттягивая, и Арсений несдержанно ахает. Антон ритмично трётся об него, придавливая к тумбе, перекатывает соски между пальцами и продолжает размазывать пенящееся мыло по всему торсу, задерживаясь над резинкой штанов. Зря задерживается, Арсений бы и рад, чтобы ему самозабвенно отдрочили, только вот поза не позволяет. Надо бы как-то обозначить своё желание, пока Антон не оттрахал его сквозь одежду. — Шаст. Шаст! Тот на зов никак не реагирует, только фрикции становятся активнее, а облапывание груди более жёстким — соски стискивают и грубо вытягивают до очередного стона. Шаст рычаще дышит куда-то в шею, туда же бездумно целует, а потом и вовсе начинает мягко покусывать кожу рядом с лямкой майки. Арсений никогда не скажет об этом вслух, но от такого дорвавшегося Антона его ведёт. Ведёт сильно, и он поддаётся задницей назад, подстраиваясь, отдаваясь всецело в чужие руки и тело. Он не чувствует, будто Антону плевать на него, его просьбы или комфорт, хотя тот действительно забывается и игнорирует их. Арсений всё равно плавится — в животе гудящим жарким узлом затягивается ощущение, будто всё внимание сейчас сосредоточено именно на нём. Его хотят, его любят, в нём безумно нуждаются. Он ложится на тумбу, прогибается в спине, опираясь локтями на края раковины, и через плечо заглядывает Антону в глаза. Тот жадно перехватывает взгляд и сразу же отстраняется, чтобы схватить за талию и одним движением развернуть лицом к себе. Арсений теряется. Подтягиваясь из позы «я растёкся по раковине, как жидкое мыло, подождите, помогите», он силится вспомнить, когда это вдруг его успели обскакать по физической силе. Неужто все годы, проведённые в спортзале, таки проиграли Фифе? Ну или кое-кто действительно мировой рекордсмен в сфере онанизма. Чужие руки резво стягивают домашние штаны вместе с бельём, Арсений даже не успевает сообразить, как резинка оказывается под яйцами, потому что Шаст точно так же бесцеремонно присасывается к его шее. Легонько ведя зубами, часто целуя, очерчивая челюсть. Посмотрите, какой смелый стал! — Погоди, Шаст, погоди, — он чуть отклоняет голову, и поцелуй прилетает куда-то в ухо. Там же слышится раздражённый вздох. Антон отстраняется, возвращая прямой зрительный контакт, и от этого жадного, влюблённого взгляда становится только хуже. — Захотелось что-то обсудить? — вдруг улыбается тот, прилипая руками к его члену и начиная медленно ласкать. Мыльная вязкость успела пропитать всё вокруг, поэтому кулак скользит уверенно, а из головы напрочь вылетают все слова на родном языке, остаются только какие-то французские. Бон-бон, синема, кэс кё сэ, ула-ла. Даже вспомнить, что такое «амур тужур» не выходит. — Говори. Глаза напротив издевательски блестят, и Арсений в попытке отвлечься смотрит вниз — на то, как головка исчезает в кольце пальцев. Сильных, длинных пальцев, которые плавят и доят его. Он зажмуривается и решительно цепляется за остатки здравого смысла. — Ты не чувствуешь себя… не… блять, ах, сука, Шаст, — чуть ли не по слогам выговаривает он, щедро размениваясь на ахи. Руки ласкают тягуче, бесстыдно, будто со всех сторон. Ему ласково мнут яйца, и Арсений понимает, что ещё немного и он просто-напросто умрёт. Всё ощущается так ярко, но от чего? От неправильности момента? — Неправильно? — Скажи что-нибудь ещё, Арс, давай, — бездумно выдыхает он прямо в губы, у Арсения они приоткрыты в перманентном полустоне, и Антон всё-таки скользит языком в рот. А ещё он вжикает собственной ширинкой, и Арсений чувствует, как внизу мокро соприкасаются друг с другом их члены. До тех пор, пока Антон не берёт их в кулак и не ускоряется. — Ну какой ты хороший, какой податливый, — мурлычет тот, прерывая тёплый поцелуй. Арсений мажет взглядом вниз и видит, как много между ними естественной смазки. Чужой член чуть больше; но они оба идеально ложатся в крепкую хватку кулака, прижимаются друг к другу так близко, красиво и правильно, будто Арсений видит это раз в сотый, а не впервые. Он щурится от каких-то трогательных слов, которые ему тихо нашёптывают на ухо. Разобрать их не получается, вместе с горячим дыханием они смешиваются в бессвязную сладкую патоку. Собственные пальцы впиваются в столешницу, Шаст продолжает нависать над ним и клонить к тумбе. Он рыкает на ухо и кончает, а Арсений наблюдает за тем, как чужая сперма обильно пачкает его собственный член. Антон додрачивает себе и переключается на него, грязно размазывая свой эякулят, и это выбивает из Арсения скулёж. Сердце бьётся сумасшедше, дыхание сбито вусмерть, в голове пусто так, будто там генерально всё отпылесосили. Арсений толкается в эти потрясающие пальцы и тоже кончает, чувствуя, как подкашиваются ноги. Но воздух вокруг кажется таким мягким, а Шаст так плотно прижимается к нему, целует в висок, осторожно замедляет движения руки, что Арсений держится. Пусть и почти физически ощущает собственное падение. Падение моральное. Теперь он точно втрескается. Уму непостижимо! Все эти годы получалось избегать интрижек на работе, избегать слухов по поводу их отношений, убеждать себя, что дела обстоят иначе. Но он проигрывает, проигрывает обстоятельствам вокруг, судьбе, самому себе. Проигрывает, потому что Антон так тепло льнёт к нему, ласково целует в шею, вновь оказывается где-то за спиной и что-то шепчет. Ласково, мягко, влюблённо, так по-домашнему, так привычно и по-родному, что от этого плавится сердце. Арсений путается в пространстве, он почему-то всё ещё жмурится. Жмурится и не может открыть глаза. Какое-то время у него просто не получается это сделать, как ни старайся. Какое-то время перед глазами всё плывет, светлый кафель, тумба, вся комната, ванная… Или там душевая кабина? Он силится сфокусировать зрение, медленно открывает глаза и видит перед собой лишь яркий свет, который струится через, вроде как, шторы. Полупрозрачный тюль слепит, как в ранее воскресное утро, вокруг пахнет свежевыстиранным постельным бельём. Ну, или не совсем свежевыстиранным. Арсений поворачивается на другой бок, медленно осознавая, что лежит в кровати. И не один. — Арс, ты проснулся? — звучит тёплый голос где-то совсем рядом. Распахивая глаза, Арсений видит Антона, тот сонно улыбается, перехватывая взгляд. Так, надо бы побыстрее собрать мозги в кучу, потому что пока что он не до конца понимает, какая из реальностей настоящая — та, в которой он сейчас или та, в которой он был влюблён в своего напарника по… По чему, кстати? — Проснулся. И как давно? — Только сейчас. — Серьёзно? — он искренне удивляется, забавно выгибая брови, и чуть двигает рукой, отчего Арсения чуть ли не подбрасывает. Внизу всё ощущается липким. О боже. — То есть я спящему тебе отдрочил? Я-то думал, ты минут пять уже как не дрыхнешь. — Какой кошмар, — шепчет Арсений, пряча красное лицо в одеяле. — Почему ты вообще… Ну, решил, что это отличная идея? — Потому что ты жался ко мне со стояком и постанывал. Извини, если это был намёк на то, что ты хочешь поиграть в камень-ножницы-бумага, а я не так понял. — Ой, не ворчи на меня, я вообще не могу до конца осознать эту реальность. Я всё ещё в той, которая во сне. Ты там такой же козёл. — О-о, — заинтересованно тянет тот, ведя одной рукой по бедру, а второй стараясь выкорчевать Арсения из-под одеяла, тормоша волосы на макушке. — Что снилось, что снилось? Расскажи, расскажи. — Что мы комики, — он высовывается, поправляя съехавшую на глаза чёлку, и трёт глаза. Даже собственный голос по-прежнему слышится сквозь вату; вот это коматоз, конечно, он словил. Надо постараться вспомнить, что он пил или ел вчера перед сном, не валерьянку ли. — У тебя девушка ещё была… Потом ты меня в туалете зажал, ну в общем, неважно. — В смысле неважно? — игриво спрашивает он, кладя ладонь на задницу и чуть сжимая. — Ну Антон, ну там какой-то бред был, мы мыли руки просто, а потом потрахались. Сценарий хуже, чем в псковском порно. — Действительно бред, какая у меня может быть девушка, — фыркает Антон. — Её, наверное, ещё и Ира звали. — Ты откуда знаешь? — Арсений подозрительно щурится, ловя в ответ какой-то странный взгляд. — Да наугад, — спокойно отвечает тот, посмеиваясь. — А мы не комики? — сонно ворчит он, особо не надеясь на то, что его временную «амнезию» воспримут всерьёз. — Мы гомики, мой хороший, это другое. — Значит, точно не комики. Заезжаннее этой шутки только каламбуры про тестя и тесто. — Ну какие комики, Арс? — устало спрашивает Антон. — Нам до стендапа, как до Карибов пешком. — А кто мы тогда? — Дальнобои, конечно же, — отвечает он просто. — Ты что правда забыл? — добавляет уже взволнованнее. — Это тебя так смена до Владивостока умотала? Арсений смотрит на него с таким же замешательством, с каким бы смотрел на банку сгущёнки, которая вдруг бы заговорила и объявила себя трансгендером. Трасгендером-дальнобоем из Владивостока. Какие, к чёрту, дальнобои? И почему дальнобои, а не дальнобойщики! Кто так выражается вообще? Неужели это правда… Он всматривается в Антона, примеряя на него этот глупый образ, но никак не может представить их вдвоём в подобной роли. Сюжет сна кажется в разы реалистичнее; даже факт того, что можно возбудиться от мытья рук не конкурирует с бредовостью этой идеи. Чужой уголок губ дёргается и улыбка ползёт, но Антон сразу же поджимает губы обратно и возвращает себе серьёзный вид. Через сколько-то секунд напряжённого молчания в чужом взгляде проглядывается выраженная снисходительность, а брови жалостливо заламываются. — Шаст, блять! — Пиздец, ты поверил! — он громко хохочет, откидывая голову на подушку и прикрывая лицо руками. — Поверил, что мы дальнобои! Дальнобои! Его смех срывается на фальцет, и он долго не может отдышаться, из-за чего закашливается. Смешно ему, блять. Арсений высовывает подушку из-под своей головы и кидает в него, наваливаясь сверху. Чуть позже Антон победит его во внезапном подушечном бою, за запястья прижмёт к кровати и, улыбаясь, поцелует. И тогда Арсений окончательно вспомнит — и про работу, и про историю их отношений, и про то, кто такая Ира. И про то, почему это всё абсолютно не имеет значения. А вот сон ещё как имеет. И тоже однажды сыграет свою особенную роль в их быту. Но это будет чуть позже, а пока он подумает, справедливо ли задушить человека за настолько противное, пусть и шутливое, глумление. И приходит к выводу — да, справедливо.