Птичья свобода

Мальчик

Меч она увидела первым. Странное оружия, и видимо используется такое в совершенно иных обстоятельствах по сравнению с тем, к чему она привыкла – меч был очень длинным, непривычно широким и прямым, без изгиба, и, главное, двухлезвийным, и это экзотическое оружие заинтриговало ее, как неожиданная загадка. Тамоко смотрела на меч с балюстрады, ожидая своего нанимателя у дверей. В маленьком внутреннем дворике было очень тихо, рассвет едва коснулся облаков кончиками длинных розовых пальцев, и только чайки громко кричали на крыше, ссорясь, как базарные торговки. Какое странное оружие. К мечу прилагался и мальчишка, держащий оружие в руках, хотя он, конечно, был куда менее экзотичен. Приемный сын ее нанимателя, он перемещался по дворику и отрабатывал стойки и удары – удары из восходящей стойки, с проносом, были красивы, но годились только для тренировки. Дайте ей копье, она показала бы парню, сколько дырок она сможет оставить в нем за минуту, а минута в бою – это почти вечность. Удары были красивыми - и бесполезными, потому что в любом бою ему очевидно пришлось бы половинить их, так, чтобы меч встал в конце удара перед грудью, давая ему защиту, а не опускался ниже линии торса. Мальчики часто думают, что оружие должно рубить и часто забывают, что должно и защищать. Мальчики часто думают, что воин – это тот кто убивает, забывая, что это в первую очередь тот, кто сумел выжить. Мальчик отрабатывал красивые бесполезные удары по пустому месту, квадратами переходя от восходящих к нисходящим. Его стойки и переходы были неплохи, удары хорошо отработаны, а вот шаг был плох, и это, подумала она, надо бы исправить первым. Меч был экзотичен, а мальчишка… Мальчишка был красив – варварской, непривычной глазу красотой. Годы идут, лица, события и люди стираются из ее памяти, теряются в ней, как в лабиринте, но это - это остается. Штаб-квартира была в городе, а личная резиденция Анчева стояла ближе к горам, на побережье, недалеко от высокого скалистого утеса. Холмы вокруг были белёсые, с серебристой и иссушенной солнцем, желтой травой, что шуршала тихо на ветру, а море всё билось и билось любом о камень, выедая в нём дыры. Время, оно во всех оставляет дыры. Время вымывает скалы, капля за каплей, время гасит звезды, время убивает мальчиков и превращает их в мужчин. С этого дня она часто видела мальчика с мечом по утрам, изучая и его самого и его варварское оружие. Мальчику едва исполнилось 17, и в его движениях чувствовалась легкая неправильность, неловкость того, кто недавно вытянулся и еще не привык к длине собственных конечностей. Учили его – если учили вовсе, возможно знаний он нахватался обрывками – плохо, бессистемно. Шаг у него был поставлен плохо, а ведь владение любым оружием – это прежде всего работа ног, и мальчишку пришлось бы учить с самого начала. Исправлять всегда сложнее, чем ставить навык с нуля. "Тренируется, хочет стать воином, тьфу!” сердито сказал однажды ее наниматель. “Как будто ему больше нечем заняться, упрямый мальчишка. Мне не нужно мясо, мне нужны мозги. Он даже собственных перспектив не понимает, дурак”. “На моей родине владеть оружием - честь и привилегия”, мягко ответила она. “Воинские навыки учат терпению, стойкости и укрепляют дух. Я могла бы взяться обучать его, если вы хотите. Возможно, это пригодится вашему сыну”. Риелтар фыркнул и сплюнул на землю. "Моему приемному сыну. Если хочешь, займись, это лучше, чем снова таскаться за Вински со его идеями, но в нерабочее время. Я плачу тебе не за это." Тамоко была капитаном личной охраны Риэлтара и часто посещала этот дом на утесе. Мальчишка, который еще не перелинял в мужчину, был одного роста с ней, бровь к брови, нос к носу, летний мальчик, вспыльчивый, упрямый мальчик, пахнущий зноем и потом. Мальчишка был – и это Тамоко поняла сразу – совсем не этого двора птица. Лето здесь было жарким, и по вечерам она вдыхала густой, томный воздух, насыщенный ароматами водорослей и моря, выжженной солнцем сухой травы и лаванды, и старалась не вспоминать о доме. Она проверяла посты охраны, а иногда задерживалась у открытой анфилады - та выходила прямо на утес, - и Тамоко наблюдала, как солнце раскрашивает море золотом и платиной в белом мареве вечернего зноя. Почти как дома, в те времена, когда у нее еще был дом и имя. В один из таких вечеров мальчик подошел к ней, дотронулся плечом до ее плеча, и Тамоко (не слишком грубо) остановила его руку, которая пыталась лечь ей на талию. - Разве молодому господину не следует быть со своим наставником? Глаза у мальчика были черные, черные как пуговки, черные как угольки, а ресницы - длинные и мягкие, оставлявшие на его щеках тени. Он был еще костистым, мышечная масса ещё не догнала его роста, но, по пропорциям его скелета Тамоко предполагала, что очень скоро он вырастет во внушительного мужчину. Так по размаху щенячьей лапы видно будущего волка. Волчонок должен был, и очень скоро, вырасти в матерого зверя. - Молодой господин может быть там, где он захочет, - сказал мальчик, и когда она выпустила его запястье из своей хватки, он медленно поднес руку к ее щеке, убирая прядь волос с ее лица. Шорохи, шепоты, шелесты царили вокруг дома, а глаза мальчика были черными и блестящими, как гладкие ониксовые брошки. - Я слышал, что самураи с Козакурских островов - воины, которым нет равных. Интересно, есть ли доля правды в этом вашем бахвальстве? - спросил он, и Тамоко оценила его осанку - он высокий, к его несуразно длинному мечу это добавит потенциала и размаха - и решила, что ей дозволяется немного любопытства даже в этой загробной жизни. - Простите, господин, но кажется вы пытались спросить: "Не окажете ли вы мне честь обучать меня фехтованию, капитан стражи”? А я отвечу вам, что это будет моей честью, а не вашей. Вы можете прийти во внутренний двор завтра после первой смены караула, я буду ждать. И обязательно возьмите этот ваш меч, я хочу посмотреть на эту странную штуку. Он рассмеялся – тогда он ещё помнил, что такое искренне смеяться. - Это называется цвайхандер, Тамоко. Цвайхандер, а не странная штука. - Свай? Странное название, как и само оружие у вас странное. А в обмен на мои уроки вы поможете мне с вашим языком, я не всегда понимаю что мне говорит господин Анчев. Я буду вашим учителем, а вы будете моим, молодой господин. Летние вечера коротки, летние вечера проходят, утекают; время уносит их прочь, как пылинки со скалы, оставляя вместо них только память. Его движениям не хватало точности и контроля, в бою он был ужасно неэкономен – а это плохо; хочешь выжить, умей измотать, умей беречь силы, умей брать долгим измором, и это иногда бывает полезно - и он еще не вошел в свою полную силу, не дорос до своей скорости, но никогда не жалел себя, работая до седьмого пота, пока только мог стоять на ногах. Может быть, это мальчишеское в нем было. Может быть, это была его сущность, его натура. Никогда не держал в руке копья и лука, а глефу - её Тамоко показал оружейник в городе, с которым она почти и сдружилась - называл презрительно выблядком алебарды. Про нагинату спросил: что за извращённый плод любви меча и ручки от метлы? Тамоко, учившаяся мастерством владения нагинатой с возраста младше его вдвое, только улыбнулась. "Посмотрим, молодой господин, что может сделать женщина с этим извращенным оружием в руках с молодым бойцом из Фаэруна?" Мальчики думают, что фехтование - это спарринги, и Тамоко приходилось принимать во внимание его возраст и время от времени вбивать в него готовность отрабатывать стойки и шаги. Много синяков оставила на нём и выблядком алебарды, и своим извращенным оружием, и легким тренировочным копьём Тамоко, но мальчишка обладал даром принимать синяки, как иные принимают поцелуи. Светились его глаза: рано или поздно больше не оставишь, красавица из Кара-тура, рождённая в семье из многих колен воинов. Тамоко била, не стесняясь, оставляя унизительные иссиня-багровые полосы на всём его теле и наплывы кровоподтёков там, где зияла бы рана, будь её копье заострено. Она била его с материнской твердостью и отцовской любовью, точно так же, как ее отец учил её саму, когда она была девчонкой. Однажды отец сказал ей, что она испорчена мягкотелой родословной своей матери, ей не достает должной твердости. Она была, она действительно была испорчена мягкостью своей матери, легким юмором своего брата, и когда она увидела мальчишку рассеянным, медлительным и едва замечающим окружение – первое его похмелье, бедолага - она велела ему надеть доспехи и встретить ее у ворот. Она взяла его с собой медленно обегать холмы, в пластинчатых доспехах, слишком больших для него, выбегивая интоксикацию, думая, что ее отец посоветовал бы избить мальчика до крови и оставить голодным на пару дней, чтобы он усвоил урок: никогда больше не пить слишком много, если он ожидает драки. Когда она спрашивала, хочет ли молодой господин отработать технику защиты от копья ещё раз, всё думала: ведь сейчас тебе каждый вдох, каждое движение даётся болью, уж я-то знаю, меня в своё время учили так же. Найдешь в себе упорства встать и попробовать снова? Мальчик всегда находил, всегда шёл до конца, и этому Тамоко кланялась и исправляла его ошибки в постановке рук и стоп, в движениях и тактике. Готовность зайти так далеко, как потребуется, до конца и даже дальше, когда принял решение – эту черту она ненавидит, этой чертой она восхищается, эта черта убила обоих мальчишек, ярких, как солнце, которые были господами ее жизни, и сделала их обоих тем, чем они были. Отец сказал ей, что это та черта, которой ей всегда недоставало, и именно это не даст ей стать великой. Она может достичь мастерства, но никогда не сможет стать живой легендой. Ах, сколько всего у них на Фаеруне было! И арбалеты диковинной конструкции, и несуразные луки – короткие, не композитные, как она привыкла, и использовались пешими, а не со спины коня, и доспехи, не оплетённые шелком, а выставляющие сталь напоказ, и сама сталь качеством куда выше, чем дома, и огромное разнообразие мечей – а все при этом двулезвийные, и почти все прямые… И конечно, они. Древковые, настоящее оружие войны. Глефы, алебарды, копья, гвизармы, трезубцы. С крюками – против щитового строя – укороченные, удлиненные, для пехоты, для конников; сколько же их тут было! Тамоко всегда любила и своё ремесло, и своё искусство. Мальчик любил его тоже, и её ремеслом и искусством их, помимо воли, сближало. Сближало двоих людей, чье место всегда будет в этом: в стали и крови, в звоне и дыме военного ремесла и искусства умножения мёртвых. - Ты же предпочитаешь копьё и эту свою... глефу с дурацким названием. Зачем ты всё это скупаешь в таком количестве? - спрашивал мальчишка, оглядывая её каморку в казарме, где оружия было больше, чем мебели, потому что их мебель она не любила и не находила удобной. - Задача воина - делать во врагах дыры, - отвечала Тамоко ровно. - Какая разница, чем именно ты их оставишь? В бою бывает разное, молодой господин, полезно уметь обращаться со всем, что может попасть тебе в руки. Она перелистнуть страницу фехтбука - варвары, пишущие свои секреты в книгах, а не передающие их от родителей детям! - и поморщилась. Фехтбуки доставал и носил ей волчонок, а Тамоко только ругалась: никто и никогда ещё не научился искусству и ремеслу боя по книгам! - Помоги мне это прочитать, господин. Что он пишет вот здесь, я не понимаю? Мне кажется, он имеет в виду левую руку, а не правую, ну что за трата пергамента понапрасну!.. - Я не настроен никому помогать бесплатно, - мурлыкал мальчишка, щекоча ей дыханием шею. А ведь она была уже зрелая женщина, вдова, давно уже не сопливая девчонка – на почти половину его жизни и треть своей жизни его старше. И все равно по шее от его дыхания бежали мурашки. - Я тебя поучу стрелять из лука, как делают настоящие воины, - улыбалась Тамоко, отходя с поклоном. - Найдешь двух добрых лошадей, юный господин? Увидишь тогда, что такое настоящий воин из касты самураев. И настоящий композитный лук покажу, не то что ваши короткие палки. Конного боя он тоже не любил, его любимые несуразные двуручные мечи - оружие тяжелой пехоты, но Тамоко обрывала: место командира - не среди пешего строя, учись и воевать, и командовать со спины коня, если хочешь быть командиром тысяч. Всё отбирает время, всё от нас уносит, и всё же: там, фаэрунским летом, где они с гиканьем носились по холмам, распугивая бабочек и цикад под копытами их коней, и мальчишка помогал ей переводить вычурные тексты фехтбуков, там пропадала глухая боль при мысли о доме и было солнце. Мальчишка научил её владеть языком Фаэруна и есть ножом и вилкой, рассказал о местных богах, и с его помощью она перестала ощущать себя такой чужачкой. Эти моменты не унесёт из памяти никакое море. Как так вышло, что после всех поражений, после позора, изгнания, потеряв даже право на своё имя, она получила те короткие летние вечера в обществе черноглазого мальчишки? Было это подарком или проклятием? И служанки, и горничные, а то и дворянские дочки в городе липли к нему, как к меду, а Тамоко только смеялась: ну бери любую и сбеги, что тебе ещё нужно? Какую-нибудь молоденькую и верную, женись, пусть родит тебе двенадцать детей, а ты иди к своим кораблям. А ещё лучше, наймись к любому господину в армию, ты воин, твоё место, как и моё, среди армий. У вас тут генералом становятся, а не рождаются, иди стань тоже. - И что, даже ревновать не станешь? - мальчишка дуновением воздуха откинул прядь чёрных волос с её шеи, и по спине Тамоко бежали мурашки: хотя казалось бы, ну ведь на треть жизни он её младше. А всё равно всегда рядом с ним звенело тело натянутой струной, вибрировал рядом с ним воздух. - Нет, конечно. Ты же мой любимый мальчик, молодой господин. Это совсем другое чувство. - Я мужчина, а не мальчик, - щерился волчонок, а Тамоко только улыбалась. Я тебя разоружаю в четырёх случаях из пяти, молодой господин. Пока что. Скоро перестану, а пока тебе есть чему у меня поучиться. Не торопись, потому что время скоро унесет мальчика на своих тяжелых волнах; побудь мальчиком еще немного, пока ты как солнце сияешь и как солнце яркий. Дай мне посмотреть на тебя, дай тобою полюбоваться. Один шестнадцатилетний мальчик говорил: я стану императором. Он ещё носил сандалии легионера, он был ещё никем, копейщик, солдат в многотысячном строе. Говорил, наверное вот так же как этот, черноглазый, выставляя вперёд упрямый подбородок: это моё имя станут носить от моря до моря, моля и проклиная, это во имя моих побед будут бить себя левым кулаком в грудь легионеры, это мои триумфы станут увековечены на арке в центре моей столицы. Про него - будущего императора, колонна которого всё ещё стоит среди много раз разрушенной его столицы, рассказывал Саревок. С восхищением: ты послушай! Она только сказала ему, что таких мальчиков, наверное, были десятки, тысячи, сотни, но только один в итоге стал императором, и истина эта печальна. Даймё в 16 уже командуют тысячами. Мальчики умирают и убивают за это право, а за их спиной те, что родились умирать и убивать за своего господина, выросли только с этой целью, все эти сотни мальчиков как один кричат: я! Я! Я! Я буду я стану... Я буду завоёвывать и побеждать; я отниму и я возьму; я сумею и я смогу. И на её континенте и на этом, везде, всюду по Торилу, это - мечты шестнадцатилетних мальчишек. Ярких, волевых, бурлящих своей жаркой юностью. Или других мальчишек, каким был ее муж, когда ее отдали ему, - холодный свет зимнего солнца, самый умный, образованный человек, которого она встречала, - а ведь ему тогда едва исполнилось 17. Он также часто говорил "я". Я могу, я буду, я достоин. Конечно, они будут побеждать и воевать, они будут убивать и умирать, эти мальчики, яркие, как солнца. Почему они никогда не понимают, что за такое всегда платишь цену больше, чем кровью; платишь самим собой; и когда они победят – это давно будут уже не они. Когда-нибудь мальчик умрет, чтобы взрослый мужчина, император, сидел на своем троне. Когда-нибудь взрослый мужчина, император, пройдет сквозь толпу, кричащую его имя, и подойдёт к колонне своего триумфа - развалине среди развалин. Когда-нибудь один мальчик-сегун одержит победу над другим мальчиком, а затем выстроит всех, кто противостоял ему, в длинную очередь перед недавно завоеванной резиденцией. Тамоко была третьей в этой очереди, после своего мужа и отца, во времена, которые уже не имеют значения. Мальчишка, такой он ещё был мальчишка: загорался быстро, но не гас как фитилек, а только всё ярче тлел неоформленными своими мечтами, запуская их в небо, как воздушных змеев. Такой сильный, вспыльчивый мальчик, который мечтал о морских сражениях и запоминал типы строевых формаций, как иные запоминают каждую черточку своей возлюбленной. Фаланга, ощетинившаяся копьями из-за круглых щитов; клин с укрепленным острием и легкими конными флангами; легио империа с построениями четкими и точными, как рисунок геометра. Он рассказывал ей о блестящих трудах по тактике Фаеруна, а Тамоко отвечала, что всё это звучит очень красиво, но есть и лучники, стреляющие из укрытый повыше, и ночные налёты, и пожары в лагере врага, и не бывает слишком грязных средств в деле войны, как говорят у неё дома. - В любви и на войне всё средства хороши, говорят у нас, - ухмылялся мальчишка. - А тебя, Тамоко, тебя тоже надо завоевать... ночным налетом? - Правду, наверное, говорят. Не знаю насчет любви, но на войне нет плохих средств, юный господин. - Я думал, вы как рыцари, такие благородные воины в вечном служении своему господину. - Если цели твоего господина достигнуты, его враги мертвы, а твой господин жив, значит всё что ты сделал – заслуживает чести. Он много говорил о кораблях, рассказывал о морских сражениях – и Тамоко слушала с интересом, для нее это было в новинку, ведь на ее родине море принадлежало рыбакам, пиратам и купцам, а не военным кораблям. - Тогда иди, - сказала ему однажды Тамоко. - Отправляйся в Уотердип или Калимпорт, если хочешь увидеть белокрылые корабли. В ту ночь небо прощалось с летом, с моря дул пронизывающий холодный ветер, а осенние штормы и осенние облака поджидали на пороге. – Ты не дурак, у тебя есть сила и умение, ты найдешь свой путь - почему бы тебе не сделать первый шаг? На моей земле получаешь свое место при рождении, и обычно уже не можешь сменить касту, но я не понимаю, что мешает тебе найти свое, если у вас здесь цвет твоей одежды не определяет течение твоей жизни? - Все еще хуже, в итоге мы только постоянно грыземся со всеми вокруг за одну и ту же позицию силы. А уходить сейчас... Чтобы что, стать юнгой? - презрительно скривил губы мальчик. - Получать приказы и подзатыльники от тех, кто меня не стоит? Нет, Тамоко, я хочу большего. Он смотрел куда-то в темноту, где ночной холод избавлял холмы от испепеляющих поцелуев солнца. - Начнешь юнгой и закончишь так высоко, как сможешь. Это большее дорого стоит, обычно. Иногда после этого уже никакая победа не в радость. Не верил её мальчишка в радость. Верил в победы. Так легко оно даётся юными летними вечерами, так, как море вскидыается пеной: я стану императором! Сегуном, Богом, владетелем мира! Клятвы огненными вихрями крутились в небе, куда отпускал их её мальчик: Я стану - всем! И моё имя ты будешь носить, небо, моё лицо и моё имя. Не торопись, мальчик, не беги туда, где жизнь изменит тебя, где время унесет тебя по пылинке, останься здесь, по колено в выгоревшей траве. Вернись, подожди, останься. Но они никогда не остаются. Потому ли, что не хотят, или потому что не могут?