Птичья свобода

Молодой мужчина

К следующему лету он вырос едва ли не на десять сантиметров, а его плечи стали такими широкими, что служанки соревновались за право удостоиться его благосклонности, и в тем летом или следующим он сумел получить свое первое задание от начальства Железного трона, несмотря на растущее недовольство Риэлтара, и получил свой первый опыт в руководстве небольшим отрядом. Легко ему это давалось, шли за ним люди, гораздо легче, чем Тамоко в своё время. Тамоко взяла его с собой, когда Риелтар поручил ей взять отряд всадников-наемников, чтобы "преподать урок одним высокомерным засранцам", и Тамоко вернулась на свое место, живя единственно возможной для себя жизнью, дни и недели в походе, возглавляя ладную, хорошо обученную кавалерийскую группу. Затем была охота на собакоголовых, гноллов, как их называли на Фаэруне - ах, какие славные алебардщики были среди собакоголовых! Тамоко даже похоронила их и их оружие, поскольку мастерство должно почтить уважением, даже если они были собакоголовыми пожирателями падали, - и со временем уже почти не мальчик научился покрывать ее синяками. Тамоко узнала, что он и принимал их, и оставлял так, как другие дарят самые страстные ласки. (Ласки он тоже предлагал ей; внезапными объятиями и поцелуями украдкой, горящими взглядами и прерывистым шепотами, и Тамоко не понимала, может быть она просто боится наконец принять его - с чего бы взрослой женщине, вдове бояться того, кто еще вчера был мальчишкой?) Имела ли она право после всего, что случилось, чувствовать себя такой живой и настолько на своем месте в этом втором существовании? Ее почти мужчина уходил и возвращался, и уходил, и возвращался снова, а Тамоко могла только наблюдать, как время медленно преображает его. - Уходи, - советовала ему Тамоко. - По меркам моей земли, ты уже взрослый мужчина, взрослые мужчины у вас ищут свое место в мире. Или, поверь мне, какое-то место найдет тебя, и тебе это не понравится. - Не слишком разумные у тебя советы, - откликался он, и уже новые интонации звенели в его голосе. - Мне есть за что побороться и здесь. Вински нашёл, где хранятся те манускрипты, к осени я начну поиск. - Я не верю в теории твоего наставника. У меня на родине другие обычаи и другие боги. - А я верю, - упрямо возразил её мальчик. - Тамоко, ты понимаешь, я ведь точно знаю, что я - что-то большее. Ты руководство Железного Трона видела? Толстые, седые мужики, которые только и делают, что с ещё более толстым мужиками обсуждают прибыли. Что, это похоже по-твоему на мою жизнь? Что, мне тоже становиться пузатой бочкой сала, которая только и трясется, чтобы другая бочка сала его не сместила? И Риэлтар дрянь, ты сама знаешь, что он просто трусливая дрянь. - Ну так уходи. Я прошла от дома досюда достаточно, чтобы понять - мечом везде себя прокормишь. А ты станешь отличным воином, а потом ещё лучшим командиром. - Прокормишь?! Думаешь, я хочу прокормить, продавать свою голову за кусок хлеба, и чтобы вот такие же бочки сала меня покупали, чтобы я за их прибыли жил и умирал? Ну конечно, он такого не хочет. Таким мальчикам, ярким настолько, что глаза слепит, им хочется совсем другого. Но понимаешь, мой милый, ведь звезды гаснут, и гаснут солнца, и всё умирает, и ты и сам не заметишь, как однажды станешь стоять, а за твоей спиной ничего не будет, даже могил, потому что всё унесёт, сожрет, заберёт своим шумным дыханием море. Ничего, ничего не оставит тебе, кроме жизни. Хорошо будет, мальчик, если ты будешь знать, что ты станешь с ней делать. Она гоняла мальчика по сухой траве, учила шагать, бегать, привязав к себе все снаряжение, учила копью, глефе и луку, а мальчик щурил на ярком солнце глаза чёрные как круглые спинки жучков, и улыбался. Там, за порогом лета, в сухом разнотравье, среди кислицы, и пожухлых маргариток, и лавандового цвета, где с сухих стеблей сыпался неслышно пух, стоит к ним прикоснуться, лежал её мальчишка, положив руки под голову и слушал её рассказы о доме, а сам повторял те клятвы, что легко как летний пух срываются с губ и также легко уходят. Ни слова не помнит из них Тамоко, потому что слова – слова улетают прочь от нас как та пыль над холмами. Его поцелуи живут в памяти дольше. Однажды, в городе, её молодой мужчина нашёл её в маленьком трактире, который держал рыбак из Козакуры, где Тамоко сделали настоящей похлёбки из лапши и морепродуктов, как дома, и хозяин принёс ей сделанной не для местных, а как для себя острой капусты. Кажется, много лет не смеялась Тамоко, как тогда, когда черноглазый мальчишка выпил залпом кувшин воды, попробовав еду что была приготовлена как дома, а не как для местных. Там, за порогом лета, ее безымянное существование казалось второй жизнью, и ее сердце снова билось, и она смеялась, искренне смеялась так, как не смеялась уже много лет, даже когда была гордой женщиной боевого искусства из касты самураев. Месть за капусту пришла в виде прозрачной, пахнущей травами жидкости в рюмке, которую принёс ей мальчишка. - Надо и тебя познакомить с нашими обычаями, Тамоко, - ухмылялся мальчик. - Это называется джин, я для тебя достал лучший. Тамоко, которая всегда соблюдала обязанности и воина, и женщины, и ничего крепче лёгкого сливового вина не пила вовсе, кашляла так, что думала, потом никогда дышать нормально не сможет. Голову закружило быстро, сделало легче колени, а её почти мужчина, бывший мальчишка - чего видимо и добивался - проходил горячими губами по краю её уха, по шее, прихватывая кожу губами, и говорил, что когда-нибудь она всё-таки будет его, красивейшая из женщин, что он когда-либо видел, спокойная, ровная как рассветное море; прекрасная Тамоко из касты самураев. Тамоко только напомнила, что пока он ходит весь в синяках четырежды в неделю. А по позвоночнику бегали огненные искры. Её почти мужчина, бывший мальчишка, крепче прижал ее к себе, и оба знали, что если бы Тамоко захотела, он бы лежал обеими лопатками на полу в два ее движения, хотя она и не мастер мягкого пути. Оба знали - тот факт, что она стояла, не делая попыток остановить его, был прямым разрешением. Его беспокойные руки блуждали по ее телу, не задерживаясь надолго на одном месте - возможно, он хотел избежать переломов и пока не рисковал переступать ее границы. Тамоко только ответила, что он никогда больше не должен приносить ей этот джин, иначе она уговорит Риэлтара нанять повара из Кара-тура, и ему придется голодать или привыкать к острому. Не уходи, мальчик, не торопись, молодой мужчина. Не уходи туда, где время поглотит тебя, оставит в тебе дыры, как море оставляет дыры в твердом камне, и то, что было высоким утесом, превратится в гладкую гальку, оставив вместо тебя чужого, совсем чужого уже незнакомца. Останься еще немного. - А что ты здесь делаешь? Почему остаешься? - спросил он ее однажды. - Капитан стражи Риэлтара - бесперспективная должность, ты могла бы... Да всё могла бы. Армиями командовала, с нагинатой своей управляешься как настоящий мастер. - Могла бы, конечно. Просто я больше этого не хочу. Может быть, я... Не знаю, чего я больше хочу. Или, может быть, это первый раз в моей жизни, когда я могу по-настоящему хотеть или не хотеть чего-то. У меня было высокое положение рядом с моим господином и мужем, я вела его воинов бок о бок с мужчинами моей семьи... - Тамоко печально улыбнулась. - Но мы проиграли. Мы с отцом не проиграли ни одной из его битв, но он проиграл там, где правители вступают в союзы и заключают соглашения, а я и моя семья потеряли все, хотя он побеждал на поле боя. - И ты теперь кто, беглянка? - Изгнанница, за неимением лучшего слова. Я… Есть ли в вашем языке слово, описывающее человека, у которого нет ничего: ни семьи, ни имени, ни даже права когда-либо присоединиться к своим предкам в мире духов? - ответила Тамоко. - Я осталась жива, когда мой отец, мой муж и все мои братья, кроме одного, умерли, а я лишилась обоих домов. Я должна была умереть, но я ушла. Мой брат забрал меня, привез в эти земли, и я поклялась своей матери, что не стану лишать себя жизни. У меня даже нет больше настоящего имени. - Теперь ты здесь. И я не собираюсь проигрывать свои битвы, - твердо ответил черноглазый мужчина, словно давая за нее её клятвы. В этот год, кажется, она стала его личной охраной, и иногда говорил мальчик: всё, теперь со мной твоё место. Забудь свои могилы, которых нет, не повторяй потерявшие значение клятвы. Я пойду вперёд, и ты пойдёшь со мной тоже. Слезятся, слезятся глаза когда так долго смотришь на солнце. Бились, бились волны об утёс, в ярости и с силой, способной сокрушать камни. Обрушивалась на него жизнь, волна за волной, волна за волной, месяц за месяцем, принося доброе и злое. Лепила мужчину. Убивала мальчишку. Меняла, плавила мальчишку, убивала и растила. Прости, милый, век жизни таких мальчишек недолог. Они мерцают и исчезают, они должны умереть, они должны родиться заново. И всё же - пожалуйста, смотри на меня снова своими яркими, жадными глазами, похожими на черных круглых жучков. Посмотри на меня, дай себя запомнить. А потом уже не мальчик, а юный мужчина смотрел на неё такими глазами, что сухое миндальное дерево в саду, и то расцвело бы, откликнулось весенним звоном соков под толстой корой. Такой взгляд у него всегда был жадный, плотоядный, под каким плавится одежда и стекает цветной лужей на пол, под таким планится броня и разламывается коркой, опадая к его ногам кусками. Один раз в жизни Тамоко слышала от мужчины слова "Я тебя люблю", и это был её брат – младший, пятно позора, вычерунутый из всех книг и хроник, контрабандист и самый никчемный из её братьев. Единственный, кто это сказал и кому она ответила тем же. От остальных слышала много, от много о себе мнящей суки до красоты, от которой бледнеют в зависти звезды. Первый из двух мужчин, которые были ее господами говорил - я подарю тебе острова. Я подарю тебе гребни для волос, достойные твоих шёлковых прядей, броню и шёлка, достойные твоей фарфоровой кожи. Всё, всё чего ты захочешь. Второй из ее мужчин и господ предпочитал говорить с ней о любви поцелуями и синяками, а слова и обещания, которые он произносил, они тоже начинались с “я”. Я хочу, я дам, я возьму. Оба они, первое и второе солнце, обещали ей все, чего она когда-либо хотела, ни один из них никогда не спрашивал, чего же она хочет. Когда-то красоте одной из женщин её рода сделал комплимент старый император, сказал - ты красивее самой этой священной рощи, прекраснее любого из цветов вокруг этого священного пруда. С тех пор эта красота возвращается к женщинам их рода раз в поколение, пустая и бесплодная, и владелица рощи прокляла их на сотню колен вперед, потомков той, ради которой император оскорбил богиню, так что та никогда не приносит своим владелицам счастья. Отвергнутых владелицей рощи красавиц её рода отдают своему мужу дважды: как воина своему господину и как жену своему мужу, и часто за них покупали большие политические альянсы. Они всегда становятся не просто женщинами из касты воинов, они - женщины военного искусства, красавицы, которых даже высокий их рост (и даже здесь на Фаэруне многих мужчин она выше) не портит. Два раза в жизни она дважды была на своём месте. Два раза в жизни это и принесло, и не принесло ей счастья. Снова было лето, когда они встретились далеко от дома, где полого спускался берег к морю, когда одна выходила из воды, а второй подошёл навстречу, и не было на этот раз мальчишки и взрослой красавицы-воина, была одна женщина и один равный ей мужчина. И в этот раз уже не Тамоко была в позиции силы, и совсем не чувствовала себя на почти половину его жизни старше, а только чувствовала загривком, нутром: он тоже прекрасно знает, подходят так близко, что мокрой кожей она чувствует жар его тела, знает, что сейчас она не откажет. Снова было лето, когда молодой мужчина все-таки получил свою кара-турку, и глаза его суетились триумфом: и как влюблённый, и как победитель. Было лето, и окровавил ей ноги и бока летний знойный сухостой, разодрал колени и спину в кровь, взял свою дань болью, и мужчина был сам как летний вечер, жаркий, полный истомы, умелый, терпеливый и жадный. Раздирало ей в кровь ладони травой, за которой она цеплялась, а его умелым, сильным телом правило её до мягкого свечного воска. Ее первое солнце светило издалека и восхищалось ею издалека, больше всего он ее любил одетой празднично и торжественно или вооруженной и закованной в доспехи для битвы. После первой брачной ночи он редко заходил в ее покои, предпочитая свою фертильную жену или молодых образованных каллиграфов и художников, а когда приходил к ней, то любовался ее мраморной красотой, словно она была статуей. Ты достойна более вдумчивого восхищения, чем цветущая сакура, Тамоко. Это высшая форма любви, Тамоко. Его высшая форма любви оставляла ее одну на холодных простынях, и иногда Тамоко с грустью думала - он хоть когда-нибудь воспринимал ее как живую, дышащую женщину? Только в их первую брачную ночь его любовь была более приземленной, и это было механическим взаимодействием шестеренок. В то время как мать говорила, что ее продали человеку с сомнительными вкусами, всепоглощающими амбициями и очень сомнительной репутацией, и что эта сделка принесла ее отцу многое, Тамоко – Тамоко просто любила его. Тамоко любила его, с первого до последнего дня, Тамоко любила его. Любила с болезненным, почти религиозным отчаянием, как и подобает любить свою судьбу и свой долг. Бывший мальчик, черноглазый молодой мужчина ничего не смыслил в более высоких формах. Бывший мальчик, черноглазый мужчина сделал её птицей, летящей далеко в небе, раскинувшей сильные крылья, и каждое перо её пело, пело от счастья. Когда она лежала рядом с его боком, кое-как помещаясь на её крохотном матрасе в казарме, потому что к их кроватям так и не привыкла, она была птицей, птицей, счастливой, разомлевшей, и всё её тело было живо. Хорошо, что хранительница женской скромности не видит так далеко, не смотрит на чужие континенты. Она бы тоже прокляла и саму Тамоко, и всех её потомков, потому что умелому её молодому мужчине было плевать, что там велит и не велит делать хранительница скромности. Снова было лето, когда счастье, на которое она, изгнанница, не имела права, пришло в ее жизнь - то, что должна была получить гордая жена могущественного человека, было подарено безымянной проклятой изгнаннице на Фаэруне. Она любила раньше, она никогда не была влюблена раньше. Влюблена, как будто ты по шею в море: ив в один момент оно спокойное, ясное, в другой момент штормовое; в середине, в эпицентре любви, будто это землетрясение. Отец говорил: пока ты на своём месте, в душе будет ясность. Это не всегда значит счастье, но ты всегда будешь знать что тебе делать. Два раза в жизни она дважды была на своём месте.