Право трубки

Трубку на палубе находит не Эдвард, но оказывается она у него. Она оказывается у него, пройдясь по рукам совсем не как захваченная в плен девица — так захватившая капитанша ступает по пальцам побежденных. От чаши ноют суставы. От мундштука тянется русалочий след. По щепотке забили чашу, ни один не пропустил своей очереди. Роуч — кажется, теперь зовут его Роутэг, и Эдварду все видится над его головой корона, сотканная из перьев, из лиан сложенная, подернутая поровну шипами и лепестками — улыбается, закладывая последнюю щепоть, макает пальцы будто и не в табак, будто в ткань бытия окунает руку. — Бери же, — говорит Роутэг, и голос его дробится на мужское и женское, и тело троится в глазах, — если Светлоокая сочла тебя достойным, ты не в праве отказаться от ее дара. Русалочья бухта все еще обнимает их своими водами, держит сладко и крепко, и у Эдварда кружится голова. Он медлит: от трубки исходит волнами что-то, и он силится рассмотреть это что-то, понять его, уложить в измученный, искалеченный разум. Ему кажется: он пришел в себя. Через миг мир переворачивается, распахивая черные перья, и смеется, смеется. Тело его непослушно, неподвластно еще уму. Рука сама тянется к трубке — Эдварду кажется, не он направляет ее, не его душа желает взять причину и следствие. — Бери же, — говорит Из, и голос его пересыпается птичьим свободным клекотом, — если возвращают отобранное, ты можешь заявить свое право. Какое право может он заявить, если стороны перепутаны, и он не может отличить верх от низа? Он забыл, какая рука ведущая. Он помнит слишком много ведущих рук. Измученный разум поднимает голову и надрывно хрипит. Он совсем не понимает, что происходит, словно младенец рассматривает трубку, с трудом подбирая ей слово. Что-то внутри шепчет на не известных более языках. — Бери же, — говорит глашатай, и голос его похож на трубу, протянутую от земли и до неба, — Светлоокая дала тебе выбор. Что есть выбор, если выбора нет? Только спустя эту мысль Эдвард вспоминает: глашатая зовут Баттонс. Ум умоляет: скажи, что нам показалось. Скажи, что мы просто сошли с меня, что попался нам опиум слишком крепкий. Эдвард держится за трубку, и волна из нее шепчет тихо и ясно: успокой ум, Эдвард, ты знаешь, как это делать. Ум хрупок, ему не место в Русалочьей бухте. Не Светлоокая шепчет, не Светлоокая наказывает. Она отошла, и рассудок больше никто не помилует, кроме него самого. Эдвард не знает, откуда пришло это — откуда он помнит. Он обнимает разум сердцем, качает его в колыбели души, рассказывает ему древние сказки о псах и чернооких девицах. — Ты красиво рассказываешь, — говорит Стид. Эдвард видит, как сердце его прирастает обратно — соединяется по ниточке с телом, и с каждой ниточкой щеки его розовеют все больше. — Я не знаю, что делать с трубкой, — говорит он не то Иззи, не то Роутэгу. Они ухмыляются так похоже. Хлопают крылья, и Эдварду кажется, что Иззи поднимается от палубы выше. — Она сама подскажет тебе, — говорит Роутэг. — Не ты будешь с ней делать, она — с тобой, — вторит Иззи. Убаюканный было разум вскидывается, кричит громко и яростно: вещи не могут делать, вещи не могут хозяйничать, вещи должны служить. Эдвард прикрывает глаза, чтобы они не выпали от этого крика. Он говорит внутрь себя, и слова переваливаются неуклюже буквами, никак не хотят стать снова легкими и послушными. Он говорит своему уму, прерывая сказку: не бойся, ты все поймешь. Не бойся, представь, что трубки курительной нет — это та, по которой говорят с другим существом. Трубка смеется и раскуривается — то ли сама собой, то ли Роутэг подносит к ней пламя. Эдвард вдыхает дым.