Универсальное средство для утешений и примирений

У Владимира Сергеевича Юрковского, почётного далеко не в самых узких кругах учёного и бесстрашного межпланетника, был один изъян: он не умел извиняться. Изъян на самом деле был далеко не один, но именно этот доставлял больше неудобств ему самому, чем всем остальным. Особенно, когда дело касалось Григория Иоганновича Дауге. Кто-то мог подумать, что среди них двоих Дауге - голос разума и чувство ответственности, но дело было в том, что они с Дауге - два сапога пара. Голосом разума и чувством ответственности у них двоих был Быков. Не было Быкова - не было, соответственно, ни разума, ни ответственности. И всё же в спорах ответственность за извинения приходилось кому-то брать, и бремя это обычно ложилось на более уступчивого Дауге. Но сейчас Дауге сидел на кухне и не собирался идти на контакт. И имел вообще-то на это причину: в этот раз, как ни прискорбно ему это было признавать, виноват был целиком и полностью Юрковский. Юрковский летал на конференцию в Пекин, где должен был представить их с Дауге исследование о новых, открытых на Рее каменных породах, пока Дауге оставался в Москве для работы с их другим, не менее важным проектом. Исследование Юрковский представил, но, перевыполнив норму, успел сцепиться с одним из руководителей следующей реевской экспедиции. В общем, от экспедиции их с Дауге отстранили, несмотря на все заслуги перед наукой. Извиниться всё же как-то надо было. Тем более, они не виделись почти две недели (что конечно, было не самым большим сроком, на который они расставались, но приятного всё равно было мало), и сидеть по разным концам квартиры сейчас хотелось меньше всего. Юрковский придирчиво оглядел себя в зеркале. План был прост, и он не сомневался, что Дауге не устоит и непременно поддастся. Он схватил с кровати халат и пересёкся взглядом с парой внимательных стеклянных глаз лежащей на подоконнике Варечки. - Ну что? - недовольно спросил у неё Юрковский, запахиваясь. - Что не так? Варечка ещё пару раз моргнула и слилась с подоконником. Предательница. Юрковский вышел из спальни и прошёл на кухню. Дауге, как и ожидалось, сидел за столом и цедил чай. На приход Юрковского он даже не обратил внимания. Что ж, это было ненадолго. Юрковский встал посреди кухни и стал медленно сбрасывать с себя халат. Дауге тут же повернулся к нему с округлившимися глазами. Юрковский старался не выглядеть очень довольным. На нём было чёрное короткое платье. Нет, не машино - в тот единственный раз, когда его надевал Юрковский, оно в конце концов благополучно порвалось, а потом они с Дауге и вовсе сожгли его на ближайшем к дому пустыре. Это платье Юрковский приобрёл уже сам, для таких, как этот, особых моментов. В паре с помадой, кирпично-красной, такой, какой он знал, Маша никогда не пользовалась. Шпильки на размер его ноги найти, к сожалению, пока не удалось, поэтому пришлось остаться босиком, помня предыдущий негативный опыт с тапками. Неплохо было бы приобрести ещё и чулки... - Откуда?.. - начал Дауге, но Юрковский перебил его, подойдя и взгромоздившись ему на колени. - Сиди и получай удовольствие, - покровительственно проговорил он , наслаждаясь последними мгновениями контроля, который с не меньшим наслаждением он собирался передать Дауге. Пока Дауге медлил, Юрковский притянул его ближе за ворот рубашки для поцелуя. Тот, очнувшись, притянул было Юрковского за талию, но тут же отстранился. - Нет, не здесь, - сказал он, уже тяжело дыша. Юрковский понял и встал, однако счёл своим долгом предупредить: - В спальне где-то сидит Варечка, она опять мимикрировала. Тогда Дауге недовольно повалил Юрковского прямо на рядом стоящий диван. Юрковский, в свою очередь всем совершенно довольный, закинул руки Дауге на плечи и выгнулся в пояснице. Дауге воспользовался этим моментом, чтобы расстегнуть на платье молнию. Молния поддаваться не хотела, и Дауге выругался по-латышски. Снова дёрнул бегунок, но результата никакого не получил. - Что так долго? - раздражённо выдохнул Юрковский. Сам он, однако, никак делу не помогал, покрывая шею и лицо Дауге следами от помады. Когда латышский мат закончился и пришлось переходить на русский, молния наконец уступила, и Дауге тут же стянул с Юрковского платье, отбросив его куда-то за пределы зрения Владимира. Юрковский очень надеялся, что не в окно. Вещь всё-таки была не дешёвая. В этот момент Дауге укусил его за плечо, и все прочие мысли тут же вылетели у Юрковского из головы. Он нетерпеливо вцепился в пряжку почему-то всё ещё совершенно одетого Дауге. Дауге, уже набивший руку на молнии платья, отбил руки Юрковского и сам расстегнул ремень, тут же выпутываясь и из брюк, и из белья. Юрковский в явном нетерпении приподнял бёдра, однако был остановлен возвращающей его на место гришиной рукой. Юрковский хотел было возмутиться, но тут Дауге взял их обоих в руку, и все возмущения разом пропали. Дауге, взлохмаченный, в полурасстёгнутой рубашке и весь в следах от помады, выглядел одновременно нелепо и очень горячо. Юрковский обхватил одной ногой его за поясницу, раскачиваясь в такт движениям руки Дауге, и вновь притянул его для поцелуя. Нет, почти две недели - это всё же непозволительно долго. Дауге всё что-то говорил, однако все слова он произносил Юрковскому куда-то в шею, и тот разобрать ничего не мог, да и не пытался. Ничего не соображая, он способен был только выстанывать как мантру "Гриша, Гриша, Гриша..." А потом всё закончилось. Дауге рухнул на Юрковского сверху. Стало тихо, слышно было только цикад за окном и их шумное дыхание. - И всё-таки это дело не решает, - отдышавшись, проговорил Дауге, устраиваясь у Юрковского на груди. Юрковский недовольно уставился на него, приподняв голову. - Посмотрите: ему ещё что-то не нравится! - возмутился он. Дауге вздохнул, но ничего не ответил и начал задрёмвывать. У Юрковского кольнуло где-то под рёбрами. Дауге, нёсшему ответственность за все когда-либо происходившие в Юрковском метаморфозы, удалось сделать невозможное: он, кажется, пробудил во Владимире совесть. - Извини, - пробурчал вдруг Юрковский, выдёргивая Дауге из сонной дымки. - Что-что? - переспросил он. - Прости меня, пожалуйста. Я был не прав, - очень медленно по слогам проговорил Юрковский и уставился в потолок. Дауге приподнялся на локтях и посмотрел на него с неподдельным восхищением. - Кажется, мною была зафиксирована редчайшая аномалия: Юрковский Извиняющийся... - Я забираю свои слова назад, - сказал Юрковский и стал подниматься с дивана. - Нет! - вскричал Дауге и навалился всем своим весом, прижав Юрковского обратно. - Позвольте загладить мне свою вину, о почтеннейший! И сполз вниз, провёл носом по длинному шраму на дрогнувшем бедре. - Позволяю, - вальяжно ответил Юрковский. И всё-таки извиняться он не любил. А вот мириться - совсем другое дело.