я знаю — так много дел что некогда отвечать ни в море, ни в небесах но я прошу тебя о беде прошу не о чудесах
♫ Немного Нервно — Santa Maria
Кофе этим утром был особенно вкусным. И само утро выдалось великолепным, на редкость солнечным для Лондона, свежим, радостным. Будто сама природа обещала что-то хорошее. Моблит сделал последний глоток, опустошив чашку, и подошел к раковине, чтобы вымыть, но так и не включил воду — услышав, как в замке повернулись ключи, застыл, став статуей и начав отсчет. Раз; женские туфли на высоком каблуке сброшены с глухим стуком. Два; шаги к кухне, походка словно танцующая. Три. К его спине прильнуло чужое тело, руки обхватили за талию, на ухо шепнули: — Я получила грант! — Да ты что! — восхитился Моблит, поворачиваясь к ней лицом. Ханджи выглядела счастливой и слегка безумной, как всегда, когда ее дела в науке шли хорошо. — Это же прекрасно! На самом деле грант получила не она, а «они», но никто из исследовательской команды не спорил с главенством Ханджи — все признавали, что если каждый из них одаренный или даже гений, то она все равно превосходит их всех. Ее IQ и энтузиазм зашкаливали. Она стремилась изучить все, что только видела, от космических просторов до океанских глубин, но основной ее специализацией была биология, а ее идеей-фикс — огромные древние существа. Ханджи отчаянно пыталась доказать существование титанов, колоссов, мифических великанов, драконов, кракенов и прочих громадных тварей, которые населяли мир в легендах у всех народов мира. С недавних пор она увлеклась идеей исследования Марианской впадины, утверждая, что именно там может все еще обитать Левиафан, чудовище из древнееврейской мифологии, упомянутый в Библии и многих прочих старинных трудах. — Это прекрасно, — повторил Моблит, думая уже не о гранте, а о том, как она восхитительна в своем чуть ли не религиозном экстазе. Приподнявшись на цыпочки, Ханджи первой впилась поцелуем в его губы, потянула за край домашних штанов, как всегда, желая всего и сразу. Моблит удержал ее руки, не прекращая целовать, усадил на стол, радуясь, что она выбрала сегодня мини-юбку. Он думал об этом с самого утра, как только проснулся и не обнаружил ее рядом с собой. Опустившись на колени, он стянул ее трусики вниз, проникая языком в жаркое лоно. Ханджи застонала, сжала его волосы, прижимая лицом в себя. — Марианская… впадина… — даже в такие моменты она не могла не говорить, что особенно заводило Моблита, — мы полетим… на Филиппины… оттуда… ах, это… черт… это будет великолепно-о… я уже все проду-умала… Она и сейчас думала, не сомневался Моблит. В голове этой женщины всегда происходили какие-то вычисления, как в супер-компьютере, неважно, что она делала, работала или извивалась на столе, доведенная до исступления его языком и пальцами. Фраза оборвалась вскриком. Ханджи напряглась и расслабилась, поймав оргазм. Моблит посмотрел на нее снизу вверх. — Значит, Филиппины? — Угу, — весело кивнула она. — Вылетаем через неделю. Я уже позвонила Абелю, Кейджи и Нифе. — А ко мне пришла лично, — он поймал ее ногу, целуя щиколотку. Ханджи засмеялась от щекотки. — А к тебе пришла лично. Кем они были друг другу — оба до сих пор не знали. Или не знала Ханджи, а Моблит просто не понимал, что с этим делать. Они регулярно спали вместе, и он знал — других любовников у нее нет. Жили они раздельно, но у Ханджи были ключи от его квартиры и она могла прийти в любое время дня и ночи, как и он к ней, но она чаще пользовалась такой возможностью. Нифа называла их «женатиками». Ханджи с ней не спорила, но когда Моблит однажды заикнулся про свадьбу, то ответила, что не планирует связывать себя какими-либо серьезными отношениями. То есть, Моблит у нее был временный. Тогда он словно получил пощечину, но вместе с тем и честный ответ, и выбор: если ему нужно что-то серьезное, то он может бросить секс по дружбе с Ханджи и найти себе девушку, которая даст ему семейное тепло, уют, детей и все свое внимание и любовь — либо отказаться от всего этого и посвятить жизнь безумной гениальной женщине, которая принесет ему ровно же столько страданий, сколько и счастья. Моблит не колебался, выбирая второе, и не думал, что когда-то пожалеет. Он слишком сильно влип, он утонул по уши, он был обречен на Ханджи — потому что это была Ханджи. Он восхищался ею, обожал ее, боготворил, и променять это на какой-то домашний уют было все равно что умереть, похоронив самого себя. Ханджи дарила ему много большее, чем стереотипное счастье со своим домом, ребенком, собакой и машиной. Ханджи дарила ему свободу. И в то же время он был зависим от нее. И ему это нравилось. — Хочешь чаю? — предложил он, поставив ее ступню себе на плечо. Ханджи снова засмеялась. — Только ты можешь в такой позе предлагать чай. Вставай уже. Моблит послушно поднялся, приблизив лицо к ее лицу. Очки мешали — он осторожно снял их. Ханджи снова поцеловала первой, погладив его кончиками пальцев по щеке, другой рукой снова нырнула за край штанов, коснувшись стоящего члена, и довольно промычала в поцелуй. Ни о каком чае речь уже не шла. Оторвавшись от Ханджи только чтобы раздеться, Моблит вернулся к ней, устраиваясь между разведенных ног. Каждый раз, входя в нее, ему казалось, что он совершает некое таинство, ритуал, достойный тех, которые проводились в честь древних божеств, ибо Ханджи Зоэ была богиней. Даже когда стонала и двигала бедрами, соединив ноги у него за поясом и оставляя царапины на плечах.***
Он жил здесь уже очень долго, так долго, что потерял счет времени. Свернулся кольцами на морском дне, почти сросся с ним, вечный, огромный, хтонический, он помнил день сотворения мира и знал, что увидит день конца. Его считали демоном зависти, но он никоим образом не относился к религии. Он просто… был. Не добрый и не злой. Когда-то он топил корабли и пожирал моряков, но это ему надоело, а в пище он не нуждался и ел ради вкуса. Уже не хотелось. Ничего не хотелось. Он существовал словно вне времени: на поверхности расцветали и распадались прахом империи, землю сотрясали войны, человечество стремительно развивалось, но это не касалось его. Он лишь иногда ощущал отголоски землетрясений и слышал эхо от взрыва Кракатау, но и то были тихие звуки, не громче шороха. Левиафан отдыхал. Потом отдых незаметно превратился в забвение. А потом прямо ему на нос опустился зонд. Маленький, для огромного змея, как блоха, но это уже нарушило его спокойное уединение и заставило проснуться. Проснуться — и осознать удивительный факт: его обнаружили люди. Здесь. На самом дне. Эти упрямые создания умудрялись проникнуть куда угодно, теперь проникли и сюда. Сначала Левиафан решил не обращать внимания, но уже спустя секунду (в своем понимании, в земном — неделю) понял, что не обращать внимания у него не получается. Зонд не только раздражал, но и интересовал, а мрак глубин начал надоедать еще в прошлом столетии. Если он посмотрит, ничего не случится. Выныривать из моря в облике змея было бы крайне безответственным поступком: люди вряд ли были готовы лицезреть древнее чудовище, его появление в истинном облике могло создать наводнения и цунами, поэтому еще под водой на глубине Левиафан принял облик человека. Мужчины лет тридцати, невысокого роста, с черными волосами, серыми глазами и сильным телом воина. Обычно он всегда таким был в те редкие случаи, когда становился человеком. Плюсы его древности были в умении быстро поглощать и анализировать информацию по одному взгляду. Мир изменился до неузнаваемости — дома такие высокие, что позавидовала бы и Вавилонская башня, колесницы, запряженные не лошадьми, быками или львами, а мотором (что такое «мотор» он понял очень смутно, но благодаря ему эти колесницы двигались), одежда… одежда не шокировала. Удивила, но не шокировала. В древности, какую запомнил Левиафан, люди иногда ходили даже совершенно голыми. Он быстро узнал, кто смог докопаться до его места обитания. Заголовки газет пестрели сообщениями вроде: «Морской змей: правда или миф?» или «Тайны океанских глубин раскрыты!» Заголовки второго типа врали: в статьях под ними не раскрывалось никаких тайн, лишь туманно обещали, что когда-нибудь, возможно, в далеком будущем, и то нет никаких гарантий. Но зонд добрался до него. Значит, открытие свершилось. Ханджи Зоэ; это имя тоже кричали заголовки газет. Ученая-исследовательница, гениальная и сумасшедшая, гиперактивная и эксцентричная — она изобрела тот самый зонд, способный погрузиться на такую невероятную глубину. Левиафану обычно были безразличны люди, но только если эти люди были самыми обыкновенными. Редко кто мог вызвать его интерес, но эта женщина — смогла.***
С первого взгляда было видно, что она — особенная, и не из-за легкой небрежности прически: каштановые волосы собраны в хвост на затылке в таком виде, будто с утра она не расчесывалась, а затянула резинку и так и пошла. Не из-за отсутствия макияжа, который сейчас, как и тысячелетия назад, украшал лица женщин, сменив лишь состав, и не из-за очков, немного скошенных набок. Такие мелочи Левиафана бы не смутили. Особенной она была из-за ее глаз. Из-за сияния этих глаз. Такой взгляд был у Герона Александрийского, когда тот изобретал свои на тот момент величайшие творения. — Меня зовут Ханджи Зоэ, — сказала она, поправив очки. — Рада сотрудничать с вами. Он назвал себя Леви Аккерман. Один из ведущих океанологов родом из Иерусалима. Подделать документы ему было несложно. — Можно просто Леви, — добавил он, представившись и пожав ее руку. Ладонь у Ханджи была теплая, хотя Леви почему-то ожидал, что она окажется холодной и влажной. Кроме нее, в научно-исследовательской экспедиции на корабле были ее подчиненные; на самом деле — такие же ученые, по сути равные, но все они воспринимали Ханджи с благоговением учеников перед мастером. — Мы будем находиться в открытом море неделю, — сообщила Ханджи. — За это время будем запускать зонды на глубину, поднимать их и записывать данные. И изучать что угодно, что покажется мне любопытным. Я уверена, что обнаружу как минимум один или больше видов неизвестных пока науке рыб. Моблит Бернер, с которым Леви тоже познакомился, смотрел на Ханджи особенным взглядом — так смотрят на женщин, с которыми спят. Запах секса он тоже ощущал. И какую-то горечь. Судя по разным фамилиям, супругами эти двое не были, но недавно между ними была близость. Как это происходит, Леви знал, но с ним это было так давно, что он почти забыл, что при этом ощущают. Интересно было бы вспомнить.