Withering sun

Черное месиво постепенно рассасывается, и все темное и жилистое сворачивается в свой клубок где-то под сердцем. На руках нет крови и губы на привычном месте. Нет осколков в груди и писка в ушах с перебоями на адский вой. Все тихо и спокойно, все дышит также, как и прежде. Все продолжает функционировать, как и тогда: за границей нечистого и слишком красного. Здесь, быть может, тоже хорошо, как и когда-то ранее. Здесь, быть может, течет все по-особенному. По-особенному плавно и статично: Харран по-прежнему сгорает изнутри, давится гнилой плотью и разлагается под палящим солнцем. По-прежнему доживает и по-прежнему молчит. И Рыжий молчит, когда поднимается на крышу Башни, открывает дверь и выходит на улицу. На ту, где кусаки со всех сторон. На ту, где воздух приятно проходит сквозь ежик волос и кусает за щеки. На ту, где прыгуны гремят руками-лапами и дышат в спину. На ту, где по-своему хорошо и привычно. Где доживать возможно. И кругом железные кнуты и металлические балки. Электрические станции и в то же время пустота. Такая тихая-тихая и аккуратная, как никогда прежде — такая же покорная, как и всегда. И шум рации не позволяет заглушить это что-то, где дышать проще и будто-бы легко. Не позволяет заглушить что-то, что через треск пробивается негромко. Хрипло смеется, перебивается слабым ветром и зовет с собой: — Чего ты ждешь? Поднимайся. И слать бы его со всей щенячьей радостью, что присвоена улицей еще тогда. Тогда, когда алое-алое на сбитых коленях, а не мраморным куполом над головой. Тогда, когда теряться в этом порыве подняться хочется до тесноты в груди. Тогда, когда внизу — сотни метров пустоты. Тогда, когда наверху — бесконечное и непроглядное. Тогда, когда спереди — живое и металлическое, желтое и такое родное для трущоб, и высота под ним растворяется, смыкается электрическим разрядом по всему телу и кричит со всех сторон. Кричит, зовет, и Рыжий стоит на площадке из бетона и убеждается в том, что этот, — с иглами и поглощающими — быть может, смог бы повидаться с Ли. С такими мыслями и глазами, быть может, уже на том свете. Потому что Шань разучился верить, что без книжки такие живут. Такие, что стоят на другом конце крана и ждут. Ждут, и Рыжий плюет на повиновение и на то, что впечатывает глазами в пол. Что жует долго-долго и прячется от острых и слишком пустых. До невозможности нечитаемых и неизведанных до конца. Плюет, и маневрировать по крану становится легко. Бежать по каркасу прóсто и знать, что внизу ничего не ждет — нетрудно. Даже, как будто-бы, нипочем. И доходить до сетчатой площадки, спрыгивать с каркаса и равняться с Тянем — лучше, чем что-либо еще. — Добро пожаловать в наш спортзал, — упирается руками на решетку и скалится так, будто улыбка его, кривая и острая, срослась с лицом уже давно. — Первое правило Башни: ты должен научиться убегать. На немой вопрос обводит в воздухе и смотрит в центр трущоб. Поглядывает вниз, осматривает стороны и указывает на сотни метров в глубину. Ждет, пока дойдет, и ухмыляется, когда сетка внизу начинает скрипеть слишком ощутимо громко. — Пошел к черту — говорит. — Не будь слабаком. — отвечает. И эта перестрелка затухает где-то сразу, пересекается на корне языка, ломается под этими черными и непонятными, и Тянь встает на самый обрыв. Шатается, играется, выставляет ноги вперед и снова ждет. Ждет, пока понимание красной пеленой не встанет вместо неба. Ждет, пока кривое и неровное не станет озлобленным и неугодным. Ждет, а после прыгает вниз — туда, где птицы разбиваются со свистом ветра, где кости ломаются с привычном треском, туда, откуда Харран не уйдет никогда. И Шань перекидывается через перила, впечатывается в эту огромную сетку и смотрит туда, вниз, мечтая о ветре в волосах, в кусачем порыве и крике в груди. Мечтает и о думает о том, что он, быть может, еще не готов. — Моя нога! Быть может, в действительности не готов, и страх этот заполняет все живое, словно не привык к смерти возле крыльца. Мешается с этим мечтанием и спутывается слишком сложно. И непонимание это приходит быстро и мысли разбегаются кто куда. А он все также стоит возле сетки, и в моменте между отчаянием и злостью порывается за рацией. Взять, зажать, доложить. Доложить Лене. Или, может, Ливею. Или, может, никому. Может, так будет проще и правильнее. Может, глупость вернее чем то, что обращает других. Может смех этот, что раздается внизу, сильнее чем тó глупое и безрассудное. Острее, чем насильственное и со слезами. Вернее, чем ножевым по сердцу и выстрелом в самую грудь. Может, и прыгать не так страшно: не так страшно, как оказаться вне себя. И Рыжий прыгает с разбега, замыкает все в себе, и воздух этот — яростный и слишком дикий — ломает кости, как тогда. И прыгать оказывается не страшно. Не так страшно, как ощущать падение и этот адский вой в ушах. Этот хрип в грудине и шепот с тремором в руках. Прыгать — не страшно, и приземляться на мягкий мусор тоже. Рычать и скалиться на эти нравоучения — в порядке вещей. Привыкать к тому, что сила не всегда важна — особенно приятно. По-своему легко. — Это весело, — смеется, встает рядом и подает руку. — Не так ли, Рыжик? — Отсоси, — честно отвечает он. И эта честность мешается с адреналином и жутким страхом. Воюет с криком и радостным воплем. Балансирует на грани субординации и смеха. И это добивает слишком остро и неожиданно. — Оружие не столько важно, сколько знание своих возможностей, — говорит, — Для выживания снаружи ты должен уметь управлять собой. Снаружи этой, для выживания, думает, все условия плохи и непривычны настолько, насколько и непонятны — сильно, на грани, на переделе тех же возможностей. Непривычны, потому что в Бункере всегда шли напролом. Всегда не окольными путями. Непонятны, потому что Тянь воспринял то принятие за честную монету. Показал ему их импровизированный зал. Залил антизином. Показал этаж, где в воздухе пахнет кровью и детским плачем. Не устроил допрос, как есть и привычно. И сейчас этот Тянь — по-прежнему слишком ровный, со своими черными-черными и мокрыми — ведет обратно на крышу, через пустые этажи и отсутствующие лестницы. Ведет на бетонные площадки и металлические каркасы. Ведет по этому желтому и родному для Харрана, вырывается вперед и наперегонки срывается в пляс дальше — туда, где зрение Рыжего подводит. Подводит и знание, потому что не видно больше этого с длинными и темными. Скрывается где-то за поворотом и пробегает по крану с идеальным равновесием. И Шань не отстает, идет следом, перепрыгивает по деревянным насечкам по стене, цепляется руками за прутья и вытягивает себя на поверхность. Пытается обогнать и доходит до этого металлического и пустого, где внизу — сотни метров ада и рая, где дышать после падения легко и сложно, где срываться и разбиваться пополам — действительно легко. Ступает на монтажную стойку, маневрирует и тянется к грузовой лебедке. Не рискует пробежать и просто следует. Идет по пятам и думает, что ветер этот теперь пробивает насквозь, что внизу — уже не все так страшно и непроглядно, что внизу — мягко и тепло. И в грудь ударяет что-то резким штормом. В ушах стучит набатом и кости выламываются внутрь слишком сильно, слишком ощутимо больно. Дышать все также тяжело, как тяжело было там, где сталактиты прыгунов смещаются вместо неба: тоже стучат лютым басом, и голос ломается, и ударить хочется до зарождающегося крика внутри. Действительно хочется, потому что все тело вмещается в непонятный вакуум, и воздуха этого чертового нигде нет, словно шарик сдулся еще тогда — в моменте между адреналином и страхом. Сдулся, порвался и потерялся где-то в небе. Улетел еще тогда, когда Ли дал ебучее наставление и бросил в самое пекло. Улетел, когда осознание потери и возможности поймать обратно наступило слишком поздно. — Рыжик, ты в порядке? — шумит из рации, автоматически переключая волны. — Где ты? — Что со мной, блять, происходит? — рычит, срывается куда-то в глубину и держится за эту рацию на груди. Зажимает слишком сильно, слышит треск пластика и собственное сбитое дыхание. — Это первая волна. Убирайся оттуда. И щелчок зажатой кнопки отрезвляет яркой пощечиной. Эта маска онемения проходит сразу же: после щелчка. Грудь отпускает медленно и шарик этот из последних сил выдувает весь кислород, что остался внутри. Ступать становится чуть проще, но держаться на плаву — нет. Шатает по-прежнему сильно и это дно крутится на волшебной передаче от: внизу слишком опасно, до: внизу слишком хорошо. Крутит сильно, и глаза закатываются внутрь, отказываются функционировать, говорят: иди нахуй, Шань. Доходит до отправной точки и петляет от красного и непробиваемого до темных и неубиваемых. Держится за стену, и под руку ловят невообразимо быстро — с реакцией прыгуна и оглушающей тишиной бегуна. С тихим шипением возле уха и раскаленной кожей у плеча. — Тебе нужно к доктору Зере, — говорит, — он даст тебе капсулы. — Хочешь сказать, что я обращаюсь? — шипит, вырывается, и капкан этот схлопывается в районе груди. — Нет, — поднимает на ноги и... осекается, — не совсем. Частично. Ловушка эта впирается в глотку, упирается зубьями в шрамы, и тошнота достигает пика. Я проебался, думает Рыжий, и это проблема. Просто так случается. Просто ничего не помогло. Не сработало само по себе. — Справишься? — кивает куда-то в сторону грудной клетки и отходит на пару шагов назад. — Спустись вниз, я встречу тебя позже.

—

И ведь на самом деле встречает, там — в импровизированном низу. Собирает винтовку на столе у входа и мило беседует с местным продавцом. Отточенными движениями сдвигает все засовы и очищает дуло одного, другого, третьего ружья. Затачивает на пару с мужиком кинжалы и сюрикены, фасует их по кожаным сумкам и раскидывает патроны по магазинам. Рыжий уже порывается пройти мимо, зайти на — теперь уже — ежедневный осмотр к тому сраному Ливею, но окликают его слишком громко даже для оглушающе живой Башни: — Тридцать первый, — застегивает сумку и откладывает в кучу. — сюда. И Шань действительно плетется туда. Действительно встает рядом и смотрит на этого — с бездонными и по-прежнему черными — ебучего переростка-прыгуна. Того, для кого прыжок с сотни метров — ерунда. — Через две минуты выходим, — говорит. — возьми сумку. Диктует, и смех его на той крыше растворяется в воздухе. Глаза его прищуренные и с весельем — пропадают, как по выверенному сценарию. Необратимому и закономерному. Как принято в Харране. Шань подхватывает залатанную сумку и пробегается внутри: все по стандартному закону, все чуть меньше чем там. Неоправданно меньше. Неоправданно, что там. И сравнение это глупое стоит перед глазами постоянно. Не выветривается из башки, — как природный инстинкт у собаки, что сидела всю жизнь на цепи. И это жалкая закономерная и предопределенная неизбежность того, что связала улицу с ним. И все как по привычному, знакомому исходу, по слишком родному, тупому закону. Только незнакомое не уступает тому, что понятно было всегда. Незнакомое подхватывает спортивную сумку через плечо и идет к выходу. Незнакомое гасит свои и так потухшие фонари до первородной и нерастворимой черноты. Дожидается у выхода из бетонной высотки, убирает булыжники с пути, снимает цепь с металлических дверей и зажигает ультрафиолеты на минимальную мощность. И Шаня снова клинит на эту ебучую арматуру. На эти вены-канатики и воду с волос. На яркие вспышки где-то на затворках сознания и речитатив гула прыгунов. Клинит, и этот свет с той самой улицы стирает все слишком быстро. Быстро для Харрана. Быстро для нынешнего положения Мо. — Идти недалеко, но по крышам, — прикрывает рукой глаза и морщится слишком по-живому. Слишком не для Трущоб. — Проволока по периметру, — поясняет. — нет смысла открывать ворота ради двоих. И ведь не врет, и ведь действительно ведет по крышам к этому самому — Доктору Зере. Перепрыгивает с одного пласта на другой и здоровается с местной охраной. Здоровается со всеми. Здоровается с чертовым доктором. И ведь Шань никогда не любил докторов, и сейчас, кажется, особенно сильно. Слишком сильно, потому что этот — живее даже тех ямочек на щеках, живее, чем все оставшиеся в городе. Слишком верный своему делу и непозволительно правильный. Слишком простой. — Зере? Ему нужно.. — Вакцину. Что-нибудь от этого дерьма. Насильно усаживается на стул и ловит глазами свет от фонарика. Не успевает пояснить, как учила мама, свои симптомы и достать медицинскую книжку. Как когда-то, быть может, делали. — Вакцину? — всматривается в глаза, измеряет пульс и возвращается к компьютеру. — Это супрессант. Антизин. Он подавляет симптомы. — Подавляет? — спрашивает и берет в руки пистолет с антизином. — Это разновидность бешенства, — говорит. — Лекарства нет, но я провожу исследования на антизин и инфицированные ткани. — Значит, есть шанс, что всех освободят? Крутит в руке чудо-вакцину, всматривается в желтое вещество и проводит параллель с цветовой гаммой всего Харрана, и это — просачивается через барабанные перепонки прямо в мозговой ствол. — Нам нужен доктор Кэммдон, — Тянь отрывается от стены и берет инжектор из рук. — Он заперт в нулевом секторе, где впервые разразилась вспышка. — пробивает шприцом тонкую кожу и растирает зарождающийся пожар в организме. — У нас нет бойцов, готовых пойти в Старый город. — Он прав, — говорит. — В любом случае, у меня нет выбора. Вам хватит этого на пару дней. Ступайте, дети. И закрывает двери кузова за ними с необъяснимой спешкой. Провожает их через окно невнимательным взглядом и слышно, как он суетится в грузовике со своими мыслями насчет эксперимента. — Привыкаю к мысли командовать тобой, тридцать первый. — ставит сумку на землю и смотритсмотритсмотрит. — Иди нахуй, — спускает курок вновь на это прозвище и осекается. — Что значит тридцать первый? Тянь шаркает по земле, отряхивает одежду и идет на выход с территории так, будто наверху не взрываются салюты и небо не раскалывается пополам. Идет слишком плавно для Трущоб. Слишком ровно для Харрана. — Все просто, Рыжик. Ты — тридцать первый — вот такой.