Withering sun

Глаза отказываются открываться, и где-то сбоку кто-то долбит по стене. Шань ныряет, падает, взлетает, ударяется, и кажется, будто мозг скручивается в трубочку и в этот же момент шлепается пластом на кривую поверхность. Как-то изгибается, шипит и на этот раз Рыжий думает, что он проебался. Сильно. — Он моргнул! Визг на высоких тонах плещется где-то в углу, топает босыми ногами по полу и дышит так громко, что Шань не успевает поймать свою реакцию и непонимание на то, что происходит где-то здесь, рядом. Вскакивает, как по команде, смотрит в упор и этот крик топором делает засечку где-то на окраине мозга. — Зомби! Это зомби! Шань все еще не понимает где он, кто кричит, что бить и кого защищать. Его сапоги стоят внизу, под койкой, и приходится приложить немало усилий чтобы дотянуться до них. Спина разваливается по частям и на секунду кажется, будто он все еще в Бункере. Но для Бункера здесь слишком светло, и Шань дважды не понимает, где он. Поднимается на ноги и чувствует, как в голове стучат аккорды, как играют на барабанах и как вся музыкальная группа собралась внутри. Встает, стукается головой о верхнюю койку и чувствует себя лучше, чем когда либо мог. Родное-любимое раздражение снова на месте, и привычное желание уебать снова рядом с ним. Это не пугает. От этого спокойней. Так ощущаешь себя живым и в меру правильным. В глазах резкое помутнение и Шань думает, что головой он приложился сильнее, чем просто «немного». Все становится желтым, с эффектом глитча, и легкие сжимаются, как при астме. Рыжий в душе не ебет, как ощущается астма, но думает, что именно так. С желанием упасть на землю и вырвать легкие из грудной клетки. Сделать им искусственное дыхание и заплакать рядом от беспомощности, как показывали в фильме. Как показывали по телевизору. И как, в принципе, оказывается правильно. Дети выбегают из комнаты и Шань выходит следом. Квартиры здесь, как лабиринты. Прачка находится в коридоре, а выход — на кухне. Все наоборот. Все не по строгому порядку. Все не как там. — Ты лежал три дня и выглядел как труп, а сейчас пугаешь детей? Отличное начало, тридцать первый. — говорит, — Я Гард. — Где я? — вопрос на вопрос, и Рыжий не задумывается о вежливости. Он помнит, как вчера ходил по этажам с Тянем и прокалывал себя с ног до головы. Тянь говорил что-то о том, что у них пополнение. Что-то говорил о том, что им не хватает людей. Что-то говорил о том, что о чем? — В рае, разве не видно? — улыбается, хрипит своим прокуренным голосом и поворачивается в сторону огромных панорамных окон, где Харран, черт возьми, не соврал, как на ладони. Где Харран сгибается пополам от едкого дыма и где Харран постепенно стирается с земли. Просто смывается. Слой за слоем разлагается. — Шутки в сторону. Иди в комнату 190. Босс ждет тебя, — показывает куда-то в сторону, тычет пальцем и лицо его меняется с такой скоростью, что Шань сомневается в своих способностях видеть вовсе. Думает, что это алое-алое уже проникло под сетчатку и начинает выжигать. Думает, что он заебался думать. — Что значит тридцать первый? — Спроси у Босса. Спроси у Босса. И спросит, черт возьми. Спросит, почему Тянь пропевал это число, а Гард, — этот прокуренный мужик, — чеканил так, словно с увеличением мир взорвется. И Шань снова думает, что если таких как он, ровно тридцать один — мир не только взорвется. Он, скорее, сгорит изнутри. И Рыжий не знает, чего бояться больше: своей кончины или такого количества его копий. Думает, что будет рад любому исходу. Думает, что в фильме нашли бы свои плюсы. Думает, что эти самые копии стали бы аналогами будущих роботов. Может, появился бы Шань-повар. Может быть, пиздец потому что Шань-повар звучит как полный абсурд, и кажется, что приложился «немного» ползет вверх до отметки «ухуярился до звезд». До таких звезд, что память отшибло еще три дня назад, возможно, на побитом лестничном пролете. Тогда, когда нахождение в Башне Рыжий принял как должное. Просто принял, что цели оказаться здесь нет. Выкинул из головы то мрачное, что кусается и тянет свои кривые и острые, что скалится и лижет глотку с жутким рычанием. Проводит клыками по тонкой и мраморной, наслаждается и ждет. Ждет, пока то самое алое-алое заползет под кожу и смешается с кровью, выльется в кипящую лаву и проломит себя под тяжестью всего, что окружает вокруг. Ждет, пока небо опустится слишком низко, чтобы сравнять трущобы с могильной землей. Ждет, пока солнце начнет испепелять и сжигать Харран дотла, чтобы добить его окончательно. И Рыжий идет по площадке из окон и инвалидных колясок, смотрит на людей, лежащих на койках, и принимает эту простую истину и правду, что когда-нибудь, быть может, уже скоро, Харран действительно исчезнет навсегда. И все те души и дома, те эстакады и высотки, те стены и красное-красное небо — окажутся там, под землей, забытыми богом и всем миром. Быть может, уже скоро.

—

Он поднимается на два этажа выше и сразу же встречается с огромной надписью впереди, написанной черным баллоном на грязной стене.

Главное Управление

Зависает, — в очередной раз, — на буквах и встречается взглядом с мужчиной, сидящим на потрепанном стуле рядом с такой же дверью. Смотрит на весь этот жалкий и такой светлый-светлый коридор, и задумывается над тем, правильно ли он поступает. Уверен ли он в том, что он на шаг впереди? Рыжий нахуй шлет его и подходит к тому, кто как сторожевая псина сидит у двери. Стучит костяшками по поверхности, не дожидаясь ответа, и ловит спиной очередное: «О, тридцать первый». Хочет оскалиться на прозвище, спросить: что это значит? — но эти окна, те самые, что недавно в трансе срывались вниз с высоты, бьют по глазам, и Шань, находясь в эпицентре этого ада, думает, что пожар уже начался. Начался также быстро, как и появился вирус. Начался также быстро, как и все остальное. Начался— Додумать уже не получается, потому что на балконе за стеклянными дверьми стоит этот Тянь, и все сужается вновь до той точки, где он стучит, бьет по трубам и везде кричат кусаки, где гремит от рук прыгунов и небо опускается все ниже и ниже. Сужается, разрывает пространство и все снова такое темное-темное, и легкие сжимаются с неистовой скоростью. Все снова погружается во мрак, и дышать становится сложно, тяжело, невыносимо, и Шань рычит на это что-то, кидает вниз, туда, в пекло, и вся эта темнота в один миг разъезжается по швам и с гулким визгом в ушах разбивается о те самые окна в пол, что как в музее тычут пальцем на весь Харран, огибают его и бьются внутрь. С громким-громким писком и ультразвуком отражаясь здесь, далеко и везде. Рыжий хватает этого темного и высокого, как прыгуна, за плечо, и молится всем богам, чтобы он — с черными волосами и туманными глазами, — не оказался тем Боссом. Тем, кому Шань, быть может, вцепится в горло, разорвет вены и, быть может, не оставит себе выбора. Быть может, снова поверит в то, что деваться некуда. И так много быть может, что кажется, будто заражение уже пошло по белой коже, запечатало на замок изнутри и сплело из вереницы вен и артерий свой собственный клубок снов и страхов. — Я ищу, — шипит, отпускает руку, словно ошпарился, и цепляется взглядом за бинокль в руках. — босса. Где он? Этот весь черный и высокий, слишком прямой и ровный, цепляет ремешок бинокля и вешает его себе на шею. Поворачивается, и в моменте кажется, что улыбка его, — резкая и острая, как иглы, — пронзает с каждой стороны. Вкручивается, соединяется, и клубок страхов и снов постепенно становится явью. Той самой, что алой тенью где-то по пятам и крышам. Везде и нигде параллельно. Синхронно на двух полюсах и развалинах. Одновременно, между трущобами и Старым Городом. Где-то в каждом и ни в ком. — Что думаешь насчет Башни? — игнорирует вопрос, берет рацию на груди, передает ее и снова смотрит вдаль, за пределы мира. — Познакомился с кем-нибудь? — Сомневаюсь, — отвечает и тянется рукой к шее. Хочет вновь положить полосы от ногтей, хочет вновь бежать под алым и падающим, хочет узнать, почему он не спрашивает. Хочет так много, но Харран заключает в клетку. Душит, и воздуха оказывается мало. — Как насчет прогулки? Снова смотрит, сжигает своими блистерами-зрачками, и Рыжий сомневается в существовании прошлого дня. Того, где небо казалось непривычно слишком красным. Того, где стук по трубам равнялся стуку сердца. Того, где мокрые и черные под капюшоном. Того, где, быть может, небо начало рушиться. — Мы не можем найти одного на 13-ом этаже. Возможно, он в ловушке. — Тычет пальцем в бетонную перекладину, рисует непонятное и все также смотрит. — Реши это. И Шань думает, что это — не решаемо.

—

Он поднимается на этот чертов этаж и хочет убраться в ту же минуту. Не хочет знать, что среди живого — такое же мертвое. Не хочет видеть, что вместо больших и в пол, здесь рубленные и с кровавыми отпечатками. Не хочет видеть земли, что вместо серой стала красной. Такой, словно провели тряпкой. Такой же красной, как и все, что здесь есть. Не хочет видеть одиноко стоящую детскую коляску. Не хочет заглядывать в нее и видеть ничего. Выдыхает и думает, что чертов Тянь шутит над ним. Потому что здесь полегло больше, чем могло поместиться, и ни один живой не сунется сюда, зная, что снизу смех, веселье, дети и относительная безопасность. Рыжий оборачивается, достает арматуру и проходит сквозь этот запах, это марево из криков и отчаяния. Идет по коридору и прислушивается ко всему. Всему, что по непонятным причинам оказалось здесь — в Башне, где тишина и покой, где море возле дома, где.. Срывается на бег, скользит по этим лужам и видит ее, — дверь, — за которой кого-то жестоко и с хрипом. С силой и непониманием. Где кого-то кто-то. Выбивает с ноги и черепушка кусаки лопается, как стекло. Разбивается о стоящий рядом шкаф и валится назад, цепляясь за горло и замирая в одно мгновение. Еще одна дверь со скрипом летит с петель, застревая между тумбой и углом. Рыжий впечатывается в того, кто сидит на полу, закрывает рану на плече и дышит так громко и быстро, что кажется, будто уже все. Но этот кто-то шепчет о Боге и о том, что ему нужно убраться отсюда. Что кусака за дверью скребется слишком долго даже для того, кто голод ощущает постоянно и привык к нему. Что Шань убил его и спасибо ему Боже, и кажется, что-то вперемешку о чертях и Сатане. И Мо не дослушивает до конца, тянется к рации и мажет по кнопке. Зажимает и думает, что в Бункере за ним бы не пошли. В Бункере, быть может, отстреляли бы его труп за пустую трату провизии. Но в Бункере, быть может, ему, — спасибо Боже, — просто повезло не оказаться. — Я на 13-ом. Этого парня задели, — говорит. В ответ шум и машинный голос, за которым следует: — Я отправлю Лену. Спускайся.

—

Рыжий спускается, используя лифт, и сомневается в том, что эта штука безопасна. Коробка едет с грохотом и шумом, и Шань убеждается в том, что из строя в новом мире выходит все. Возвращается в ту квартиру тем же путем, и не может разделить реальность, когда чистые панорамные окна блестят на солнце. Когда пол серый и без других оттенков. Когда вместо коляски здесь стоит пробковая доска и порванный диван. Заходит в квартиру и думает о том, что то, где он был — не должно было быть поручено ему. Думает о том, что Тянь, скорее всего, все еще проверяет его, как тогда, в темноте и на крышах. Встречается с этими острыми и резкими и осознает, что степень всего рубленного и кровавого, кажется, возрастает. И это, вероятно, больше не обратимо.